Всё в жизни не так, как на плане БТИ.
Анна Николаевна была женщиной крепкой, сухощавой и упрямой. Такого сорта люди не падают в обмороки и не требуют валерьянку, а идут в налоговую пешком, без записи, и там стоят как бетонные опоры, пока не добьются нужного. В сорок девять она вдруг осталась одна — муж умер от инфаркта во сне, без лишней драмы. Обычный утренний чай стал последним, и с тех пор всё пошло наперекосяк, как в той кухне, где одна ножка у табуретки короче остальных.
Они с мужем, Сергеем, долго копили на трёшку в панельке в районе с хорошими школами. Купили. Сделали ремонт: ламинат положили, обои поклеили такие — модные, как сказала продавщица. А потом Сергей умер. И осталась она с Юлькой.
— Ты что, опять запарила пельмени до состояния крем-супа? — скривилась Юля, нацепив на лицо физиономию вечной жертвы пищевого террора.
— А ты, может, научишься готовить, а не только губы красить по вечерам? — парировала Анна, наливая себе кофе и ощущая, как в виске пульсирует от злости.
— Я вообще-то работаю. У меня проект. Клиент из Франции. Мне не до ваших борщей! — возмущённо Юля стукнула ноутбуком, как бы подчеркивая: она — важная птица, не до варёных пельменей ей.
И вроде бы живут, две взрослые женщины, одна — мать, вторая — почти тридцатилетняя «девочка». Но все разговоры крутятся вокруг квадратных метров. Точнее, вокруг трёшки, в которой они обитают, и которая по документам принадлежала Анне. Сергей, хоть и умер рано, но дело сделал грамотно — квартиру оформил на жену.
Юля же считала иначе. Она говорила это не в лоб, нет. Она подкрадывалась с флангов.
— Знаешь, мам… если б ты продала эту трёшку, купила бы себе однушку где-нибудь попроще, а мне и Женьке с ребёнком тут бы места хватило. Всё по-человечески, все при деле.
Анна смотрела на неё в такие моменты с выражением, каким обычно смотрят на холодильник, который шумит не по графику: вроде работает, но подозрительно.
— А тебе не кажется, что «по-человечески» — это когда ты хотя бы раз спросишь, как я тут одна живу? — спокойно, но с оттяжкой отвечала Анна.
— Ты не одна, у тебя Николай. Прекрасный, взрослый мужчина. Прямо как я люблю — в возрасте, с гаражом. — Юля усмехалась, как будто сказала остроумную шутку, а не только что унизила мужчину, к которому мать только начала привыкать.
Николай, надо признать, был не сахар. Бывший военный, весь в рубцах и анекдотах. Зато не пил и цветы приносил — не с рынка, а с дачи. У него на даче даже черешня была. Анна впервые за много лет улыбалась не из вежливости, а по-настоящему, когда он приходил и клал на стол банку варенья:
— Вот тебе, командир, стратегический запас. Если опять поругаетесь с дочкой — намажь себе и не звони. Я всё равно приду.
— Он тебе даже компот закрывает! А мне — ничего. Зато в квартиру метит, — говорила Юля однажды. — Ну, ты же понимаешь, к чему всё это? Ты — старая женщина, он — старый мужик, жить вместе захотите. А кому квартира останется?
Анна в этот момент впервые в жизни всерьёз задумалась: а действительно — кому? По документам — ей. По логике — тоже. Но по Юлькиным глазам — всё должно достаться дочери.
— Ты не подумай, я не ради денег. Просто… ну… папа ведь копил для нас. Это же семейное гнездо. Я здесь выросла.
— Ага. И улетела. А я осталась его латать после твоих истерик и абортов в девятнадцать, — Анна произнесла тихо, но с таким холодом, что Юля замерла.
— Ты не имела права это говорить, — прошептала Юля, побелев.
— Зато имела право сдавать золото отца, чтоб покрыть твои долги за пластическую хирургию? — Анна встала, схватила чашку и вылила остатки кофе в раковину. — Из квартиры ты не вылетишь. Но жить в ней на моих костях — тоже не будешь.
Юля ушла. В очередной раз. Только теперь хлопнула дверью так, что в прихожей упала фотография Сергея. Стекло треснуло точно по его лицу.
Николай пришёл вечером. С вишнёвым вареньем и бутылкой дешёвого вина. Он не спрашивал, что случилось. Только сказал:
— Ты — командир. А командиры не сдают территорию без боя.
Анна вдруг поняла — трёшка эта, с дурацкими обоями и ламинатом, давно уже не про «семейное гнездо». Это — про выживание. Про то, кто доживёт до финала и кого из квартиры вынесут раньше.
Кто кому должен — вопрос не только в банке
Юля вернулась через четыре дня. Без предупреждения, с чемоданом и выражением лица, как будто она — жена моряка, а не дочь, которая только что вытащила из прошлого самое грязное, что только там оставалось.
— Ну, здравствуй, мать, — сказала она, ставя чемодан в коридоре.
— Тебе что, погоны выдали? Или ты откуда такой бодрой походкой? — не отрываясь от телевизора, бросила Анна, завёрнутая в плед.
Юля закатила глаза. Её движения были резкими, натянутыми, как у актрисы в третьем акте дешёвого сериала.
— Женя меня выгнал. Сказал, что я слишком завишу от мамы. И что нормальная женщина должна решать свои проблемы без истерик.
— Мда… Зря он тебя только с одним чемоданом выставил. Надо было с двумя. Второй — с твоим самомнением, — сухо ответила Анна.
Юля опустилась на табуретку на кухне, поставив локти на стол, как в детстве. Только в детстве у неё были веснушки и кефир в кружке, а теперь — накрашенные губы, ресницы как из рекламы, и кислый запах чужих сигарет в волосах.
— Мне просто надо побыть тут немного. Я всё поняла. Я — дура, что ставила его выше семьи. Ты была права.
— Не была. Я просто устала быть крайним этажом, на который все сливаются, — спокойно, почти философски проговорила Анна.
Крайний этаж — это была боль. Потому что в этой квартире Анна всегда чувствовала себя не хозяйкой, а обслуживающим персоналом. Мама-уборщица. Мама-касса. Мама-домработница. Теперь ещё и мама-хостел.
— Я устроюсь на работу. Серьёзно. Начну с нуля. Только помоги мне ещё раз, — Юля подняла глаза. И в них, впервые за много лет, была не агрессия, не язва, не укор. Там была… какая-то усталость.
Анна молчала. Долго. Телевизор в зале показывал какой-то сериал про судью. Судья тоже молчал. Наверное, размышлял над приговором. Как и она.
— Ты взрослый человек, Юля. И каждый твой “ещё раз” обнуляет все предыдущие. Мне уже не пятнадцать, чтоб я верила в исправления и чудеса.
— Ты меня выгоняешь? — голос у Юли дрогнул.
— Нет. Я просто перестаю быть тёплым пунктом обогрева. Живи. Но знай: всё, что ты делаешь отсюда, будет твоей историей. Не моей. Хочешь быть взрослой — начни убирать за собой.
— А Николай? — вдруг зло бросила Юля. — Он что, лучше меня? Он тебе кто вообще? Муж? Спонсор? Или просто новый “папа”?
— А ты всё о том, кому что достанется… — Анна встала, подошла к окну, посмотрела вниз. Николай как раз парковал свой старый «Рено». — Он мне человек, который не просит. Не требует. Просто есть рядом. А это, Юля, в нашем веке — роскошь.
— То есть, ты выбрала его, а не меня?
— Я выбрала себя. Впервые за сорок девять лет.
Николай вошёл, как всегда — без стука. Он не вторгался, он просто был, как старая песня по радио, которую не замечаешь, но начинаешь напевать. В руках — две бутылки кефира и газета, испачканная вишнёвым вареньем.
— О, собрание акционеров. Кто-то проголосует за демонтаж хозяйки? — усмехнулся он, поставив пакеты на кухню.
— Да ты шутник у нас, — буркнула Юля.
— Ну, знаешь ли, в окружении двух женщин я либо шутник, либо покойник. А я ещё на рыбалку хочу. — Николай подмигнул Анне, и та невольно улыбнулась.
Юля встала, резко, как будто её подбросило. Взяла свой чемодан.
— Знаешь, мам, я, кажется, всё-таки не вернусь. Ты не ждёшь. Ты просто существуешь без меня. И это страшно.
Анна подошла к ней. Не обняла. Просто коснулась плеча.
— Я не существую без тебя. Я просто научилась жить с тобой — даже когда тебя нет.
Юля ушла. Без крика, без дверного хлопка. Просто выкатилось это колесо чемодана за порог — и всё.
Анна и Николай молчали. Потом он налил кефир в кружку.
— Ну что, командир. Операция «Сепарация» завершена. Потерь нет. Только внутренние.
— Пока не вскрылись, — слабо улыбнулась Анна.
А через день, ближе к вечеру, пришло уведомление от нотариуса. Кто-то подал запрос на смену собственника через дарственную. С подписью, копией паспорта и… Анниным ИНН.
Анна долго смотрела в экран. Потом вытащила из ящика старую, потрёпанную папку с документами и, не дрогнув, набрала номер.
— Здравствуйте. Я хотела бы уточнить, как подать заявление об оспаривании поддельной дарственной…
Кто с чем пришёл — тот с тем и остался
Анна сидела в коридоре нотариальной конторы, как школьница перед приёмом у стоматолога. Только вместо зубной боли — острая, ноющая тревога в районе солнечного сплетения. Она не понимала, как. Как Юля могла так поступить? Подделать подпись? Подать документы на квартиру, в которой выросла, в которой, прости Господи, первой разошлась с мужем, и которую потом с пеной у рта просила оставить «ей на старость»?
— Анна Дмитриевна? — из приёмной выглянула девушка в очках и нейтральной улыбке, как у банковского терминала. — Проходите, пожалуйста. У нас всё готово.
За столом — мужчина лет сорока, лощёный, в дорогом пиджаке. Смотрел поверх очков, как прокурор на подсудимого.
— Вы утверждаете, что не подписывали дарственную на имя вашей дочери Юлии Евгеньевны?
— Утверждаю. И я не выдавала ей паспорт. И уж точно не писала заявление под диктовку.
— А у вас есть свидетель?
Анна замешкалась. Потом достала из сумки старый блокнот.
— У меня есть Николай. Он был со мной всё это время. Я вообще за хлебом ходила только с ним. Я не то что расписываться — я за стол-то с ней не садилась последние месяцы!
Нотариус кивнул. Бумаги отложил.
— Тогда придётся провести почерковедческую экспертизу. И подать заявление в полицию. Вы готовы к такому повороту?
— Если не я, то кто? Она ведь потом и с чужими так сделает. Я свою дочь не узнаю. Но теперь я хотя бы знаю, с кем имею дело.
Через неделю Юлю вызвали на допрос. Она пришла с адвокатом. Молоденьким таким, с пухлым портфелем и лицом, которое, казалось, ещё вчера получало «тройку» за сочинение.
Анна сидела напротив. Спокойная. Даже губы подкрасила.
— Ну зачем ты это сделала, Юля? — спросила она, тихо, почти ласково. — Тебе мало было моих нервов? Ты хотела, чтобы я умерла, и квартира досталась тебе по завещанию — так проще было. Таблетки стоят сто двадцать рублей.
— Ты сама виновата, — сквозь зубы процедила Юля. — Ты с Николаем своим совсем с катушек съехала. На меня времени нет, поддержки нет. Всё для него. А я — кто? Я жила там, я убиралась!
— Убиралась? — усмехнулась Анна. — Ты ж даже тарелку за собой не мыла. В туалете следов твоего быта больше, чем пользы.
Адвокат кашлянул.
— Пожалуйста, воздерживайтесь от личных выпадов. Это не помогает делу.
— А я и не пытаюсь помочь. Я просто объясняю. Объясняю дочери, что родство — это не ипотека. Не “обязана любить” по факту рождения.
Юля зарыдала. По-настоящему. Без фальши, без истерики. Просто как-то… тихо, по-подростковому.
— Я не хотела, мам. Я просто думала, что если квартира будет моей, ты перестанешь меня унижать… Ты ведь всегда считала меня слабой.
— Нет, Юля. Я считала тебя умной. А ты оказалась хитрой. И вот это — хуже.
Анна выиграла дело. Подпись признали поддельной. Юлю обязали выплатить штраф. Николай привёз ей розу — в стакане. Сказал:
— Торжество справедливости требует простого кваса и кусочка сала. Пойдём отпразднуем.
Они шли по улице, солнце било в глаза, как фароский маяк в шторм. Анна чувствовала, что не радуется. Ни капли. Потому что это не победа. Это просто… точка. После которой уже ничего не будет.
Вечером раздался звонок. Юля.
— Мам… можно я просто приеду? Без чемодана. Без требований. Просто… побуду рядом?
Анна вздохнула.
— Приезжай. Только знай — я теперь не входная дверь. Я уже с глазком.
И выключила телефон.
Финал
Анна поставила в прихожей зеркало. Новое. С рамкой, как у бабушки в деревне. Смотрела на своё отражение и думала, что впервые за много лет видит женщину, а не “маму”.
Она сняла кольцо — то самое, обручальное. Положила в шкатулку. Закрыла.
— Ну, всё, девочка моя. Ты свободна.
А на следующий день Николай сказал:
— Я тут участок нашёл в Раменском. Там дом старенький, но крепкий. Может, махнём туда? Твой этаж, мой огород. А Юлю в гости — по паспорту.
Анна рассмеялась.
— По повестке. И с приглашением. Чтобы знала — доверие теперь тоже выдаётся временно.
