— Это ты называешь «поддержкой семьи», да? — Екатерина с грохотом поставила чашку на стол, расплескав чай. — Шестьсот тысяч я должна «вложить» в ремонт твоей маминой квартиры? Ты с ума сошёл?
— Я с ума сошёл? — Филипп, высокий, сутулый, в домашнем трикотаже, поднял брови и чуть склонил голову набок. — Катя, ты не в себе. Эти деньги — общее имущество. Понимаешь? Об-щее. Мы — семья. Или ты уже забыла, что такое семья?
— Филипп, ты был нотариусом двадцать лет! — Она встала, подошла к подоконнику, схватила сигарету, затянулась, будто ей нужно было вдохнуть реальность обратно в себя. — Ты знаешь, как оформляются наследства. Это моё. Моё, Филипп. Папа не оставил ничего никому, кроме меня.
— Ах, твой папа. — Голос мужа стал ледяным. — Покойный, великий папа, который тебя не видел годами, не звонил, а теперь святой мученик, оставивший тебе трёшку на Чистых. Ему вдруг понадобилось искупить вину?
— Не тебе судить. — Она выпустила дым в открытое окно. — Он хоть что-то оставил после себя, в отличие от тебя.
— Что ты сказала?! — Он подошёл ближе, сжав кулаки, но пока держался. — Ты, Екатерина Владимировна, живёшь в моей квартире. Ездишь на машине, которую я взял в кредит, между прочим. И сидишь в своей школе за 37 тысяч в месяц, потому что тебе «нечего менять»!
— А ты сидишь в своём кабинете, где бабки рыдают из-за наследства, и вдруг решил, что можешь распоряжаться моим?! — Она швырнула пепельницу в сторону раковины. Мимо, конечно. Грохот. — Это деньги для Снежаны! Она должна поступать в хореографическое, а не идти по твоим стопам, оформлять чужие завещания и слушать, кто кого похоронил!
— Снежана? — Филипп усмехнулся. — Она танцует, как табуретка. Прости, но я реалист. Репетиторы? Подготовка? Турне по вузам? Ты хочешь слить полмиллиона на её мечту? А когда она пролетит, ты кого будешь винить?
— Себя, может быть, — слабо сказала Катя. — Если сейчас не сделаю всё, что могу, буду себя винить всю оставшуюся жизнь.
— Тогда выход один, — он посмотрел прямо в глаза. — Перепиши квартиру на нас. На двоих. И делай, что хочешь с деньгами. Тогда я хотя бы буду понимать, что ты не собираешься меня кинуть.
— Кинуть? — Екатерина побелела. — Филипп, ты сейчас серьёзно?
— Серьёзней некуда.
До этой ссоры они не ругались всерьёз лет десять. Были мелкие стычки, конечно, как у всех — о щетке для унитаза, о том, кто забыл оплатить интернет. Но не так. Не до стеклянного взгляда. Не до безмолвной трещины, пробежавшей между кухонным столом и её чашкой с облупившимся синим цветочком.
Снежана слушала всё за дверью. Впрочем, Катя знала, что она слушает — и намеренно говорила громче. Иногда детям нужно слышать правду, даже если эта правда — с запахом дешёвого табака и подвывания чайника на последнем издыхании.
— Ты правда считаешь, что мечта ребёнка — это глупость? — спросила она позже, вечером, когда они молча сидели на диване, каждый со своей половиной пледа.
— Я считаю, — отрезал Филипп, — что мечты — это роскошь. Мы живём в реальности, Катя. А реальность — это платежи, ЖКХ, подорожание мяса, твоя мать, между прочим, со своими таблетками по восемь тысяч в месяц. Или ты забыла?
— Маму я не забуду никогда. Спасибо, что напомнил, — она встала, сдернула с себя плед и ушла в спальню.
На следующий день Екатерина пошла в налоговую. Да, сама. Без нотариуса. Она оформила квартиру на себя, без долей, без сносок. В графе «доверенность» — прочерк. И пусть он бесится.
На обратном пути зашла в «Пятёрочку», купила три пачки куриного фарша, банку аджики и упаковку фольги — запечь котлеты, Снежане завтра в школу. У лифта встала соседка с шестого, баба Лида, вся в бигудях, с капустой в сетке.
— Катюха, ты что такая чёрная сегодня? — спросила она.
— В мужа, Лидия Сергеевна, в мужа, — хмыкнула Катя, открывая дверь.
Баба Лида засмеялась. Потом осеклась.
— Ты б его не дразнила деньгами. Мужики не любят, когда бабы богаче. У моего покойного как раз после этого и начались таблетки.
Катя закрыла за собой дверь и долго стояла, не двигаясь, прижимая к груди фарш и аджику.
— Снежана, у нас серьёзный разговор, — сказала она вечером.
— Папа опять про ипотеку?
— Нет. Про тебя.
— Меня что, продают?
— Нет. Я хочу, чтобы ты знала. Деньги, которые дед оставил, — теперь наши. Я их перевожу на счёт, которым буду управлять я. И они пойдут на тебя.
— Репетиторы? — глаза дочери загорелись.
— И поездки, и костюмы. Всё, что нужно. Но с одним условием.
— Какой?
— Ты не провалишься. Ты не имеешь права.
Снежана кивнула, и в этом кивке было что-то взрослое. Больше, чем в ответах отца, чем в домашних заданиях. Катя впервые увидела в ней женщину. И поняла, что уже поздно отступать.
Через три дня Филипп позвонил из офиса.
— Ну что, ты оформила?
— Да, — ответила она.
— Ясно.
Он повесил трубку. Без «пока», без «люблю», без «завтра купи сметану».
Катя смотрела на экран телефона, пока он не погас. Потом разрыдалась.
Она знала, что это только начало.
— Ну и что ты этим добилась? — голос Филиппа был сух, как старый мешок с мукой. — Показала, какая ты независимая? Красивая игра, Катя. Только вот жить тебе теперь одной.
— Не драматизируй, — отозвалась она, даже не повернув голову. Разогревала суп. Щи из квашеной капусты. Вчерашние. — Это не развод, Филипп. Это защита. Я защищаю дочь. От тебя, между прочим.
Он молча подошёл, отодвинул кастрюлю и встал рядом, лицом к лицу.
— От меня? — прошептал, сквозь зубы. — От меня, Катя? Я её отец. Я её кормил, одевал, водил в детский сад, возил в больницы. А теперь, оказывается, я угроза?
— Ты угроза её мечте. Это хуже, — она пошла к холодильнику, достала укроп. — Ты вообще слышал, что она сказала вчера? «Я стану хореографом, даже если буду мыть полы на репетициях». А знаешь, почему? Потому что ты своими вечными «реальностями» задушил в ней всё, что живое.
Он рванул дверцу холодильника, она хлопнула о стену.
— Не смей мне говорить, что я плохой отец! — закричал он. — Я просто не хочу, чтобы она потом пришла ко мне, сопливая и сломанная, и сказала: «Папа, у меня не получилось!»
— Пусть лучше скажет, что пыталась! — выкрикнула она в ответ.
И тогда он ударил по столу. Молча. Один раз, но так, что тарелка подпрыгнула и с глухим звуком треснула пополам.
Катя отшатнулась. Это было не страшно — отвратительно. Омерзительно. Униженно.
— Я тебя боюсь, Филипп, — прошептала она, стараясь не заплакать. — Боюсь. Ты стал чужим. И это страшнее, чем если бы ты умер.
Он отвернулся. Медленно. Пошёл в спальню, захлопнул дверь.
Снежана перестала обедать дома. Она «задерживалась» у Леры, у Алины, у подружек. Иногда звонила с чужого номера — «у меня сел телефон». Екатерина знала: девочка просто не хотела видеть, как семья трещит по швам.
Татьяна Александровна, мать Екатерины, позвонила через два дня.
— У вас что там происходит, Катя? — её голос был жёсткий, прокуренный. — Снежана вчера пришла ко мне в слезах. Сказала, что ты хочешь «развалить семью».
— Я не разваливаю. Я защищаю, — с усилием сдерживая ком в горле, сказала Екатерина. — Я защищаю себя. И её.
— От Филиппа? — в голосе матери скользнул сарказм. — Он, конечно, не подарок, но ты с ума сошла — в нашем возрасте разводиться?
— В «нашем возрасте», мама, мне сорок восемь. Не девяносто. И я не готова жить как в тюрьме. Даже с хорошим сантехником и стиральной машиной.
— А с чего вдруг тюрьма? — взвилась мать. — Он же тебя не бьёт.
— Уже — нет, — сказала Екатерина и повесила трубку.
Вечером Филипп пришёл позже обычного. Нет, не пьяный — он никогда не пил. Но в глазах был лёд. И в руке — папка.
— Я подаю на развод, — сказал он и положил папку на стол. — Делим имущество. Я не буду жить с женщиной, которая не доверяет.
— Не доверяет? — Катя усмехнулась. — Ты хотел переписать квартиру на себя. Это доверие?
— Это защита! От тебя. Ты неадекватная. Ты сжигала деньги ради танцев, ради капризов!
— Ради мечты. Единственной, что у неё есть. У тебя-то мечта была, Филипп?
Он на секунду опустил глаза. Только на секунду. А потом снова стал ледяным.
— Да. Умереть достойно. Не в нищете. И не на съёмной квартире.
Она хотела сказать: «Я тебе не враг». Но не смогла.
На следующее утро он начал собирать вещи. Медленно, методично. Катя сидела на диване и смотрела, как он аккуратно складывает рубашки, проверяет карманы брюк, вытаскивает ремень из петли и закатывает его в кольцо, как свернувшуюся змею.
— Куда ты поедешь? — спросила она.
— К брату. У него трёшка в Новокосино. Есть свободная комната.
— Снежане ты сказал?
— Нет. Не хочу. Пусть думает, что ты выгнала.
— Прекрасно, — сухо отозвалась она. — Теперь я ещё и ведьма. Пожалуйста. Только не забудь унести свои тонометры. Я не собираюсь за ними ездить в аптеку.
Он ничего не ответил. Только взял папку с документами, ещё одну, потоньше, и вышел.
Через день пришёл судебный запрос. Стандартный. Раздел имущества. Екатерина не плакала. Просто отнесла письмо на кухню, поставила рядом с хлебницей и молча съела два кусочка холодного мяса. Без хлеба. Без соли. Просто, чтобы не рыдать.
Вечером позвонила Снежана.
— Мам, я слышала. Он уехал?
— Уехал.
— Всё из-за меня, да?
— Нет, — Катя сжала телефон. — Из-за нас. Из-за того, что мы живые. И у нас есть мечты.
Через неделю Катя пришла к Филиппу в офис. Впервые за десять лет брака.
Он был в кабинете. Рядом сидела молодая, симпатичная женщина с ровным пробором и длинными ногтями.
— Я вас оставлю? — мило сказала она.
— Нет, останьтесь. — Екатерина кивнула. — Я ненадолго.
Филипп поднял глаза, и на миг в них мелькнула боль. Или усталость. Или что-то такое, чего не было в ссорах.
— Я пришла сказать, — тихо, почти шёпотом начала она, — что я не жалею. Ни о чём. Я жалею только о том, что так долго молчала. Надеялась. Что ты одумаешься. Что поймёшь.
— Катя, — сказал он устало. — Я просто хотел стабильности.
— А я — жизни. Разные вещи.
Она вышла. Больше они не разговаривали.
— Мам, ты куда смотришь? — Снежана мягко тронула Екатерину за плечо. — Ты даже чай не пьёшь…
— На старый ковёр, — хмыкнула Екатерина, глядя в одну точку, где пятно от кофе въелось в узор ромашки. — Думаю, выбрасывать или стирать. Или ты на него станцуешь, как в балете «Кармен».
Снежана устало улыбнулась.
— Ты смеёшься, а у нас экзамен по «Дон Кихоту». Балет — это не романтика. Это синяки, сбитые пальцы и плач в раздевалке. Иногда хочется, чтобы всё просто остановилось…
Екатерина молчала. Она знала: это правда. Впервые в жизни слышала от дочери не мечту, а усталость. Это резало глубже, чем крик.
— А ты не передумала? — тихо спросила она. — Может, действительно зря мы в это ввязались?
Снежана подняла голову. В глазах — отчётливая взрослая злость:
— Я не передумала. Я просто устала. А ты?
Катя закрыла глаза. Её голова была пустой, как кастрюля после вчерашнего ужина. Её не осталось — всё, что в ней было, ушло в войну. За деньги. За Снежану. Против Филиппа. Против самой себя.
Филипп больше не звонил. Дележка имущества шла через юриста. Он согласился на то, чтобы дочь жила с Екатериной. Алименты оформил в тот же день, когда подписал развод. Всё ровно, всё грамотно. Как будто вырезал их с Катей из своей жизни канцелярским ножом.
Но однажды он всё же пришёл.
В дождливый вторник, когда Катя стояла в очереди в поликлинике с больным коленом, он появился. Не позвонил. Не предупредил. Просто зашёл.
— Привет, — сказал он, как будто неделю не виделись. — Ты хорошо выглядишь.
— Сапоги протекли, — она устало села на лавку. — Но спасибо, конечно. Что-то случилось?
Он сел рядом.
— Я женюсь. Через два месяца.
Катя сглотнула. Медленно. Будто гвоздь проглотила. Он даже не искал паузы. Просто врезал новость между слов.
— На своей сотруднице? На этой длинноногой с ресницами как у коровы?
Он не улыбнулся.
— На Ирине, да. Она… другая.
Катя встала.
— Ты пришёл сказать это мне? Или дочери?
Он встал тоже. Неуверенно. Так неуверенно, что ей стало его жалко.
— Я хочу, чтобы ты сказала Снежане. Я боюсь, как она отреагирует.
— А сам не пробовал быть отцом?
Он ничего не сказал. Только опустил глаза. И тут она поняла: он проиграл. Всё. Себя. Дочь. Её. Деньги он получил — по суду. Четко. А вот всё остальное потерял. Без шансов.
— Папа женится, — Екатерина стояла у окна, закуривая сигарету, хотя бросила десять лет назад. — На Ирине. Ты её видела. Помнишь? Маникюр с золотыми блёстками.
Снежана не сразу ответила.
— А я что?
— Ты — ни при чём. Он просил, чтобы я сказала тебе. Сам не смог.
— Смешно, да? — Снежана отвернулась. — Мой отец боится собственной дочери. А ты боялась его полжизни. Только я одна не боялась. Потому что слишком долго верила.
— Верила в нас? — Катя выдохнула дым.
— Нет. В вас.
Весной Снежана сдала вступительные. Прошла. Екатерина не кричала от радости — просто тихо села в кресло и заплакала. Глухо, бессильно, как бывает у взрослых женщин, у которых уже нечем кричать.
Филипп прислал деньги. На курсы. Перевёл сразу на счёт школы. Снежана ничего не сказала. Ни спасибо, ни злости. Только кивнула — и пошла на репетицию.
Через неделю пришло письмо от нотариуса. Небольшой участок под Калугой, старый дачный дом. На имя Екатерины. Отец всё же что-то оставил. Она поехала туда одна.
Дом был убогий. Без света, без газа. Но с вишней у калитки. И под вишней — лавка. Старая. Почерневшая.
Она села на неё. Закрыла глаза. И вдруг впервые за долгое время подумала: я — свободна.
Ни мужей, ни отцов, ни чужих планов.
Только дочь. И я.
— Ну что, папа, — сказала она в пустоту. — Передал по наследству. Хату с пауками. Как символ.
Пауки были. Много. Но не страшные.
Впервые за долгое время — не страшные.
