Год назад в это время на кухне уже хлопотала Ирина Петровна. Она всегда вставала рано, и к семи утра на столе уже стоял завтрак для всех троих. Говорила, что не может долго лежать, что ей снятся какие-то необычные сны. А теперь ее не было с ними уже целый год.
Катя включила чайник и подняла глаза на верхнюю полку кухонного шкафа. Там, как и прежде, красовался старинный фарфоровый набор — чашки с блюдцами, заварочный чайник, сахарница. Он был еще советских времен, с золотистой каймой, которая кое-где уже стерлась. Ирина Петровна очень его ценила, доставала исключительно по большим праздникам, а в обычные дни предпочитала простую посуду.
Этот набор занимал всю верхнюю полку. Из-за него Кате приходилось тянуться за своими кружками на соседнюю полку, неудобно наклоняться, чтобы достать сахар. Не раз она думала переставить его, освободив место для той посуды, которой они пользуются ежедневно. Но каждый раз одергивала себя: нельзя. Дмитрий категорически запретил прикасаться к маминым вещам.
Неприкосновенный музей
Запрет прозвучал год назад, в день похорон. Они вернулись с кладовища втроем: она, Дмитрий и его младший брат Олег. Сидели на кухне, пили чай, молчали. Олег уехал обратно в свое гуртожиток, а они остались вдвоем в квартире, которая казалась пугающе огромной и опустевшей без Ирины Петровны.
— Я не хочу ничего менять, — произнес тогда Дмитрий, глядя в окно. — Пусть всё остаётся как было. Её комната, её вещи — абсолютно всё.
Катя тогда согласно кивнула. Она понимала: Дмитрий потерял самого родного человека. Мать была для него всем. Отца он не помнил, тот умер, когда Диме было всего четыре. Ирина Петровна воспитывала сыновей одна, работала на двух работах, чтобы дать им достойное образование.
Катя искренне любила свекровь. Пять лет назад, когда она переехала к ним после свадьбы, Катя очень волновалась: как ее примут? Но Ирина Петровна встретила невестку с невероятной теплотой. «Наконец-то у меня дочка будет!» — воскликнула она и тут же потащила Катю на кухню, чтобы научить готовить те самые котлеты, которые Дмитрий обожал с самого детства.
«Фарш нужно очень хорошо отбить, — объясняла свекровь, засучив рукава. — Вот так, об доску. И лук измельчи совсем мелко, чтобы Димочка не заметил — он лук не любит». Она показывала, как правильно крахмалить воротнички на рубашках, где покупать самые свежие овощи, делилась секретом своего фирменного плову.
Правда, иногда ворчала: «Катюша, ну как можно оставлять немытую сковородку на ночь? Утром же всё присохнет». Но ворчание это было ласковым, по-матерински.
Квартира у них была просторная — старая сталинка с высокими потолками. Ирина Петровна занимала самую большую комнату с выходом на застекленный балкон. Там у нее стояли вазоны с цветами, а летом она выращивала помидори и огурцы. «Свои овощи — самые вкусные», — говорила она, поливая рассаду.
Дмитрий с Катей жили в средней комнате, а самую маленькую превратили в прихожую. По вечерам они собирались там втроем — смотрели телесериалы, пили чай, обсуждали новости. Было очень уютно, по-семейному.
Одиночество вдвоём
После похорон в доме воцарилась мертвая, давящая тишина. Комната Ирины Петровны застыла, словно экспозиция в музее. Постель была аккуратно заправлена — она всегда вставала первой и сразу же приводила кровать в порядок. На тумбочке стоял гранёный стакан с водой — пила по ночам, когда просыпалась. На спинке венского стула висел ее любимый платок — синий в мелкие белые цветочки, привезенный когда-то из Опешни.
Первое время Дмитрий каждый день заходил в мамину комнату. Стоял у окна, смотрел на увядшие помидоры на балконе. Катя видела, как у него дрожат плечи, но подойти не решалась. Она знала, что сейчас он хочет побыть наедине со своим горем.
Она робко предлагала разобрать вещи. «Димочка, может, одежду отдадим в церкву? Мама же была такой доброй, обрадовалась бы, что кому-то помогла». Или: «Книги можно сдать в районную библиотеку, там их с радостью примут».
Но стоило ей заговорить об этом, как лицо мужа каменело. «Не трогай ничего. Оставь всё как есть». И он уходил к себе, закрывался в комнате.
Дом будто замер в ожидании. Ирина Петровна могла вот-вот вернуться с работы, с дачи, из магазина — и всё должно было находиться на своих местах. На кухонном столе по-прежнему лежала клейонка в крупный горох — Ирина Петровна выбирала ее год назад, долго мучаясь между зеленой и синей.
В ванной на крючках висели три полотенца, хотя пользовались они только двумя. На кухне в сушилке стояли тоже три тарелки, три чашки.
А Дмитрий словно ушел в себя навсегда. Раньше он был очень общительным. Рассказывал анекдоты, придумывал планы на выходные для них и друзей, загорался новыми проектами на работе. Программирование было для него не просто заработком, а истинным увлечением. Он мог часами объяснять Кате, какую гениальную архитектуру они разработали для нового приложения.
Теперь он возвращался с работы молчаливый, опустошенный. Ужинал, уткнувшись в телефон. На вопросы отвечал односложно.
А через два месяца после похорон Дмитрий и вовсе перестал спать в их спальне. Перебрался в мамину комнату. Сказал, что ему там спокойнее, что он ощущает ее присутствие.
— Дима, это же неправильно, — пыталась достучаться до него Катя. — Ты живёшь с фантомом.
— Не говори так про маму.
— Я не про маму. Я про то, что происходит с тобой.
— Со мной всё в порядке.
— Какой порядок? Ты спишь в ее постели, среди ее вещей!
— Мне так лучше.
— А мне хуже.
— Тебе будет хуже, если я буду плохо спать и нервничать.
И он ушел в мамину комнату, плотно закрыв за собой дверь.
Так они и стали жить — в одной квартире, но врозь. Катя в их бывшей спальне, Дмитрий — в комнате матери. Утром он молча завтракал тем, что она готовила. Вечером ужинал и сразу же уходил к себе.
Они могли не разговаривать целыми днями, обмениваясь только «добрым утром» и «спокойной ночи».
Стены отчуждения
Катя готовила, убирала, стирала — всё как обычно. Но ощущение было такое, словно она прислуга в чужом доме. Дмитрий принимал ее заботу как должное, даже не думая благодарить. Будто она именно так и должна — готовить, убирать, молчать. Но деньги на продукты, как и прежде, переводил.
Десять месяцев такой жизни. Десять месяцев глубокого одиночества в собственном доме. Катя чувствовала, как сходит с ума от этого молчания, от острого ощущения ненужности.
Катя пыталась его разговорить, предлагала куда-нибудь сходить, встретиться с друзьями. Но Дмитрий отвечал односложно, отказывался от всех предложений. Словно жизнь для него остановилась в тот августовский день, когда они вызывали швидку.
— Дима, может, съездим на море? — предлагала Катя. — Осень теплая, еще можно покупаться.
— Не хочу никуда ехать.
— Тогда в театр? Ты же любил спектакли.
— Не до театра сейчас.
— А может, Олега позовем на ужин? Он давно не был.
— Не надо никого звать.
И так каждый раз. Катя чувствовала, как между ними вырастает стена. Дмитрий был рядом физически, но эмоционально находился где-то очень далеко. В мире застигших воспоминаний.
Ей было тридцать два года. В этом возрасте хочется жить, радоваться, получать удовольствие, думать о детях. А она словно застряла в чужом горе, в доме-музее, где категорически нельзя ничего менять.
Катя работала удаленно, редактировала тексты для веб сайтов, иногда писала статьи для блогов. Целыми днями сидела дома, в окружении вещей умершего человека. Иногда ей казалось, что Ирина Петровна просто вышла в магазин и скоро вернется. Настолько всё оставалось нетронутым.
Но больше всего ее раздражал этот сервиз на кухонной полке. Он стоял там как некий памятник, занимал место, которое Катя могла бы использовать. Каждое утро, дотягиваясь до своих чашек, она думала: ну почему нельзя убрать эту посуду в шкаф? Кому от этого будет плохо?
Несколько раз она пыталась осторожно заговорить с мужем об этом.
— Діма, а может, уберем мамин сервиз в сервант? А на полку поставим то, чем пользуемся каждый день?
— Зачем убирать? Пусть стоит где стоял.
— Но мы же им не пользуемся. А место занимает.
— Мама его любила. Пусть стоит.
— Я не предлагаю выбросить. Просто переставить.
— Не надо ничего переставлять, я сказал. Оставь как есть.
И разговор на этом заканчивался. Дмитрий уходил в свою комнату, а Катя оставалась на кухне, вздыхая, глядя на злосчастный сервиз.
Постепенно она начала понимать: дело было не в посуде. Дело в том, что Дмитрий совершенно не готов отпустить прошлое. Он цеплялся за каждую мелочь, за каждый предмет, который напоминал о матери. И готов был превратить их дом в музей, лишь бы ничего не менялось.
Даже готовить стало тяжело. Катя боялась что-то изменить в привычном порядке. Мясо жарила на той же сковороде, что использовала Ирина Петровна. Специи брала из тех же баночек. Словно играла роль в спектакле, где все декорации и реквизит были неприкосновенны.
А Дмитрий продолжал жить в своем коконе горя. По вечерам сидел в маминой комнате, перебирал ее фотографии, читал старые письма. Иногда Катя заставала его там со слезами на глазах. Но стоило ей подойти, предложить поговорить, как он тут же замыкался и просил оставить его в покое.
Выбор и бунт
— Діма, так нельзя, — пыталась достучаться до него Катя. — Ты живешь в мире прошлого.
— Я не живу в прошлом. Я просто помню маму.
— Помнить можно по-разному. Не обязательно превращать дом в музей.
— Ничего я не превращаю. Просто не хочу забывать.
— А как же мы? Как же наша жизнь?
— Какая жизнь? — он смотрел на нее пустыми глазами. — Мама умерла. Какая может быть жизнь?
И снова разговор заходил в тупик. Катя понимала: пока Дмитрий не отпустит свое горе, они не смогут двигаться дальше. А он цеплялся за каждую деталь, за каждый предмет, который связывал его с матерью.
— Зачем ты переставила сільничку? Она стояла справа от плиты.
— Мне так удобнее брать.
— А маме было удобно справа. Поставь обратно.
— Зачем сахар в дальнем шкафу? Я каждый день к нему тянусь.
— Мама всегда там держала. Не надо ничего менять.
— Дмитро, это же мелочи. Какая разница, где стоит сахар?
— Для меня не мелочи. Поставь на место.
И Катя покорно переставляла всё обратно. Соль — справа от плиты. Сахар — в дальний шкаф. Чай — на верхнюю полку, где его трудно достать. Всё так, как любила Ирина Петровна. А на самом видном месте, на верхней полке, красовался тот самый сервиз. Словно алтарь памяти. Неприкосновенный, священный, занимающий половину кухонного пространства.
Катя начала замечать, что избегает готовить. Проще купить готовую еду, разогреть в микроволновке. Не нужно лазить по шкафам, переставлять кастрюли, нарушать священный порядок.
— Что ты опять разогреваешь? — спрашивал Дмитрий за ужином.
— Купила салат в магазине. Устала сегодня.
— Мама каждый день готовила свежее.
— Я не твоя мама.
— Не нужно так говорить.
— А как нужно? Дмитро, я пытаюсь жить нормальной жизнью. А ты хочешь, чтобы я играла роль твоей мамы.
— Ничего я не хочу. Просто не понимаю, почему нельзя готовить как раньше.
— Потому что раньше было раньше. А сейчас другое время.
— Для меня не другое.
И Катя медленно растворялась в этом доме-музее. Она перестала встречаться с подругами. Какой смысл рассказывать о проблемах, которые никто не поймет? Перестала строить планы. О каком будущем можно говорить, если муж живет в прошлом?
Иногда она смотрела на фотографии в их спальне. Вот они с Дмитрием на свадьбе — молодые, счастливые, полные надежд. Вот отпуск на море три года назад — загорелые, смеющиеся. Вот новоселье в этой квартире — они только переехали к Ирине Петровне, всё было новым, интересным.
Где тот Дмитрий? Куда делся этот человек? Остался только мрачный, замкнутый мужчина, который живет среди вещей умершей матери и не желает ничего менять.
А где та Катя? Веселая, активная девушка, которая любила перестановки, покупала новые цветы, экспериментировала с рецептами? Она тоже исчезла, растворилась в чужом горе.
Даже маленькие перемены стали казаться недостижимой роскошью. Повесить новую картину? Нельзя, нарушится привычный інтер’єр. Купить новую шторку в ванну? Не стоит, мама выбирала эти. Переставить кресло? Ни в коем случае, оно стояло именно здесь.
И этот сервиз. Каждое утро, каждый вечер — он стоял на своем месте, напоминая о том, что в этом доме ничего нельзя изменить. Даже такую мелочь, как расстановка посуды на кухне.
Катя начала представлять, как убирает сервиз. Аккуратно снимает каждую чашку, заворачивает в мягкую бумагу, складывает в коробку. Не выбрасывает — просто убирает. Освобождает место для жизни.
Но каждый раз останавливала себя. Дмитрий не поймет. Будет скандал. Он обвинит ее в неуважении к памяти матери, в жестокости, в равнодушии. А может, и правда равнодушие? Может, она просто эгоистка, которая думает только о своем удобстве? Может, нормальная жена должна терпеть, поддерживать мужа в горе, не думать о бытовых мелочах?
Но проходили месяцы, а ничего не менялось. Дмитрий не выходил из своего горя, не возвращался к жизни. Наоборот, всё глубже погружался в прошлое, всё крепче держался за каждую мелочь.
Цена свободы
И в какой-то момент Катя поняла: если она не остановит это сейчас, то через год, через два они так и будут жить втроем. Она, Дмитрий и призрак Ирины Петровны, который управляет их домом из того света.
В тот воскресный осенний день дождь за окном посилился. Дмитрий спал до полудня — в выходные он позволял себе отоспаться. Катя сварила кофе, села за кухонный стол с ноутбуком. Нужно было отредактировать несколько статей к понедельнику. Но сосредоточиться не получалось. Взгляд постоянно возвращался к верхней полке, к сервизу.
Катя закрыла ноутбук. Протерла пыль с верхней полки — за год там скопилось немало пыли, которую никто не вытирал. Потом аккуратно, по одному предмету, начала снимать сервиз. Чашки — в газету. Блюдца — тоже в газету. Заварочный чайник, сахарницу. Всё очень бережно, с уважением к памяти Ирины Петровны.
Сложила всё в картонную коробку, которую принесла с балкона. Подписала: «Мамин сервиз». Поставила коробку в серванте, на нижнюю полку.
Освобожденное место на кухонной полке показалось огромным. Катя поставила туда свои повседневные чашки, переместила сахар из дальнего шкафа, поставила банку с кофе. Наконец-то на кухне появилось место для жизни. Для ее жизни.
Через полчаса проснулся Дмитрий. Катя слышала, как он идет в ванную, потом на кухню за кофе. И вдруг — тишина. Долгая, напряженная тишина. Потом быстрые шаги по коридору.
— Катя! Иди сюда!
Голос был резкий, почти крик. Катя отложила ноутбук, пошла на кухню. Дмитрий стоял у шкафа, смотрел на пустую полку. Лицо у него было бледное, глаза широко раскрыты.
— Какого лешего ты посмела тронуть мамины вещи — всполошился муж, заметив пустую полку.
Катя выпрямила плечи, посмотрела на него спокойно.
— Потому что хватит жить втроем, как в музее.
Слова прозвучали тихо, но очень чётко. Дмитрий молчал несколько секунд, переваривая услышанное.
— Где сервиз?
— В серванте. В коробке. Целый и невредимый.
— Зачем ты его убрала?
— Потому что он занимал место. А я живу на этой кухне каждый день.
— Это мамин сервиз!
— Был мамин. Теперь твоей мамы нет. А я есть.
— Как ты можешь так говорить?
— Легко. Потому что это правда.
Дмитрий подошел к серванту, открыл нижнюю полку, достал коробку. Стал разворачивать газету, проверять, целы ли чашки.
— Я поставлю всё обратно.
— Не ставь.
— Почему?
— Потому что я больше не буду жить в музее.
— Это не музей. Это память.
— Дмитро, память — это не вещи. Память — это то, что у нас в сердце.
— Не учи меня, что такое память!
— А ты не учи меня, как жить в собственном доме!
Он посмотрел на нее так, словно впервые увидел.
— В собственном доме? Это мамина квартира.
— Была мамина. Теперь наша.
— Никогда! Это всегда будет мамин дом!
— Тогда живи в нём один. А я уйду.
— Уходи! — внезапно взорвался Дмитрий. — Ты здесь вообще никто! Никаких прав не имеешь! Это МОЙ дом, МОЕЙ мамы!
— Что ты сказал?
— То, что думаю!
Катя стояла молча, чувствуя, как внутри что-то рвётся. Никто. Никаких прав. Временная.
— Понятно, — сказала она очень тихо.
— Вот и хорошо, что понятно. А теперь поставь всё как было.
Катя взяла коробку с сервизом. Дмитрий удовлетворенно кивнул. Но вместо того чтобы идти к кухонному гарнитуру, она направилась к балкону.
— Ты что делаешь? — испугался Дмитрий.
Катя открыла балконную дверь. Холодный осенний воздух ворвался в комнату.
— Если я тут никто, — сказала она, доставая из коробки чашку, — то и права голоса не имею.
— Катя, не делай глупостей!
Она швырнула чашку с балкона. Звук разбившегося фарфора во дворе прозвучал как выстрел.
— Катя! Ты с ума сошла!
Вторая чашка полетела вниз. Потом третья.
— Прекрати немедленно!
— Зачем? — Катя доставала блюдца, не глядя на мужа. — Ты же сказал — я никто. Значит, могу делать что хочу.
— Это мамины вещи!
— Были мамины. — Блюдце разлетелось на куски об асфальт. — А теперь ничьи.
Дмитрий бросился к ней, попытался вырвать коробку. Но Катя была быстрее. Заварочный чайник полетел следом за посудой.
— Ты разрушаешь память о ней!
— Я разрушаю то, что убивает меня! — крикнула Катя, швыряя сахарницу.
— Остановите ее! Кто-нибудь, остановите!
Но остановить ее было уже невозможно. Год накопившейся боли, унижения, ощущения собственной ненужности — всё это вырвалось наружу вместе с осколками разбитого фарфора.
Коробка опустела. Катя стояла на балконе, тяжело дыша, глядя вниз на груду осколков. Дмитрий сидел на полу, закрыв лицо руками.
— Зачем? — прошептал он. — Зачем ты это сделала?
— Потому что ты сказал, что я никто, — ответила Катя, не оборачиваясь. — А никто может делать что угодно.
— Я не то имел в виду…
— Что ты имел в виду? Что я временная? Что у меня нет прав в этом доме?
— Я был зол…
— Ты сказал правду. Ту, с которой жил год, но не говорил.
Дмитрий встал, подошел к ней. Внизу дворник уже подметал осколки, качая головой.
— Прости меня, — сказал он тихо. — Я не хотел…
— Хотел. Иначе не сказал бы.
— Катя, повернись ко мне.
Она медленно обернулась. Лицо у нее было спокойным, но глаза пустыми.
— Я действительно никто для тебя?
— Нет. Ты самый важный человек в моей жизни.
— После мамы.
— Мама умерла.
— Но ты продолжаешь жить с ней, а не со мной.
Дмитрий опустил голову.
— Я не знаю, как жить без нее.
— А я не знаю, как жить с ее призраком.
— Что нам делать?
— Выбирать. Прошлое или будущее.
— А если я не готов выбирать?
— Тогда я выберу за себя.
Катя прошла мимо него в комнату, достала из шкафа чемодан.
— Ты уходишь?
— Ухожу. К подруге пока. А дальше видно будет.
— Катюша, не надо…
— Надо. Мне нужно пожить среди живых людей, а не среди памятников.
— А если я… если я попробую что-то изменить?
— Попробуешь — позвонишь. Пока не изменил — не звони.
Она сложила в чемодан самые необходимые вещи, надела куртку.
— Я правда был неправ? — спросил Дмитрий.
— А ты как думаешь?
— Думаю, да.
— Вот когда не будешь думать, а будешь знать — тогда и поговорим.
Катя взяла чемодан, подошла к двери.
— Осколки убери сам, — сказала она, не оборачиваясь. — И подумай, что еще в этом доме нужно убрать.
Дверь закрылась. Дмитрий остался один в квартире, где больше не было ни маминого сервиза, ни жены. Только он и тишина, которая внезапно показалась оглушительной. 💔
А как бы вы поступили на месте Кати? Удалось бы вам так долго жить в «музее памяти», или вы бы тоже устроили бунт, чтобы вернуть свою жизнь? Поделитесь своими мыслями! 👇
