Алина терпеть не могла субботы. Не потому что надо было мыть полы или стирать чьи-то простыни с пятнами от зелёнки 90-х годов. И даже не потому что суббота — это выходной. Напротив. Она бы с радостью отработала бы двадцать суббот подряд, лишь бы не видеть по утрам этот насупленный профиль в цветастом халате на кухне.
Тамара Ивановна уже стояла у плиты, как скала, в чайной позе — одна рука на поясе, вторая перемешивает манную кашу, которую, разумеется, никто есть не собирался. Вся кухня пахла палёным молоком и упрёками.
— О, уже встала. Почти к обеду, — проговорила свекровь с таким видом, будто Алина вышла не из спальни, а из публичного дома. — Не выспалась, наверное, наша столичная принцесса?
Алина промолчала. Она вообще старалась в последнее время не вступать. Спорить с Тамарой Ивановной — всё равно что бодаться с тумбочкой. Та может и не шевелится, но сотрёт тебя в пыль за пару дней. Или лет. В зависимости от терпения.
— Максим уже давно на даче. У него, между прочим, отец там полгода один живёт, крыша течёт, а он в городе, всё с тобой. Переехали ко мне — так уважай хотя бы! Это ж моя квартира! — не унималась женщина.
Ага. Как будто у неё была альтернатива — жить в своей. Только своей не было. Ни у неё, ни у Максима. А у Тамары Ивановны — было всё: две комнаты, балкон с помидорами в вёдрах и зубы на полке.
— Я ничего не говорила, Тамара Ивановна, — спокойно ответила Алина и открыла холодильник. Пусто. Словно кто-то ночью прошёлся с пылесосом по полкам. — А Максим сказал, когда вернётся?
— Как дела сделает, так и приедет. Он у меня человек дела, а не так, как некоторые. Спят до одиннадцати, а потом кофе ищут. Это не гостиница! Это мой дом!
Спасибо, что напомнили, я чуть не забыла. Особенно после того, как вы выкинули мои тапки в мусор и обругали за то, что поставила кружку не на то место.
Алина молча налила себе воды. Хотела добавить лимон, но лимон внезапно исчез. Прямо как её терпение. Уже третью неделю как.
— Кстати! — вдруг оживилась свекровь. — Ты слышала, что Наташка-то родила? Это я про Наташу, бывшую Максима. Ну, с которой он встречался до тебя. Такая девочка славная! Они бы с ним отлично смотрелись. До тебя…
— Очень рада, что у неё всё хорошо, — выдавила из себя Алина, ощущая, как внутри всё медленно скручивается в тугой, противный узел.
— А ты чего вздыхаешь? Я ж не в упрёк. Просто сравниваю. Человеку есть с чем сравнивать — значит, не зря прожила. Вот у неё родители, кстати, купили квартиру. В ипотеку, но всё же! А ты? Что ты привезла в наш дом, кроме чемодана с кофточками?
Алина хотела ответить, что привезла любовь. Терпение. И желание быть рядом. Но, судя по тону Тамары Ивановны, это всё не котируется на рынке её упрёков.
В прихожей зазвонил телефон. Алина метнулась, как мышь под веником. Спасение! Хоть на пару минут.
— Да, дедушка, привет! — голос сразу стал тёплым.
— Алиночка, ты как? — звучал голос старика чуть хрипло, но бодро. — Я тут думаю, может, к вам заехать? Или ты ко мне, внучка?
— Я приеду. Конечно, приеду. Завтра. Как раз воскресенье.
Сердце Алены слегка оттаяло. Только с ним она могла говорить без напряжения. Он один всегда верил в неё, даже когда она сама в себя не верила.
Когда она вернулась на кухню, Тамара Ивановна уже перемывала кастрюли. С таким остервенением, будто те были виновны в мировом заговоре.
— Надо же, звонит он ей, — буркнула. — Я вот тоже бабушка, но меня никто не слушает. Всё ты к нему да к нему…
— Он мне родной, Тамара Ивановна, — спокойно ответила Алина, — и он меня любит.
— А мы значит — не любим? Да ты бы без нас ноги бы не поставила! Это ж я вас сюда пустила, под крышу! А ты ещё выё… вишься!
Алина чуть не выронила стакан. Было бы, кстати, эффектно. Но она сдержалась. Хотя очень хотелось взять и со всего маха швырнуть эту кастрюлю с манной кашей в стену. Или в свекровь.
Вот интересно, если бы я развелась с Максимом — кто бы тогда готовил вам кашу?
Но вслух она сказала:
— Я пошла в душ.
— Только не заливай, у нас счётчики! — крикнула ей вслед Тамара Ивановна.
Алина включила воду, села на край ванны и заплакала. Глухо, в кулак. Чтобы никто не слышал. И всё равно слышала — как будто сама вода шептала ей: Беги. Пока не поздно.
Когда Максим пришёл ближе к вечеру, с рюкзаком, грязными руками и видом человека, который вернулся с войны, Алина уже успела убрать на кухне, постирать его футболки и даже разогреть эту чёртову кашу.
— Ты чего такая тихая? — спросил он, снимая ботинки, — Мам, кстати, сказала, ты ей грубила.
— Правда? — удивилась Алина, стараясь держать себя в руках. — А она тебе не сказала, что снова припомнила мне твою Наташу и «вещички из чемодана»?
— Алина, ну это же мама. У неё возраст. Она просто волнуется. Она же хочет как лучше.
— А ты? — глядя прямо ему в глаза, спросила Алина. — Ты хочешь как лучше?
Максим на секунду замялся.
— Я… Я просто не хочу скандалов. Тут у неё квартира. Мы как бы в гостях…
Гостях? — что-то в груди хрустнуло, будто внутри сломалось ребро.
— Знаешь, — голос Алины стал ровным и холодным, — я не в гостях. Я — твоя жена. А не квартирантка в доме у твоей мамы.
Максим потер шею и пошёл мыть руки. Как всегда. Уходил от разговора. С мылом и водой.
Алина вышла на балкон, достала из куртки сигарету. Хотя бросила год назад. Но сейчас — пофиг. Вышла.
А в окне напротив соседка в халате поливала фикус и кивнула ей с улыбкой.
Алина кивнула в ответ. И подумала: Может, она тоже живёт в клетке? Только фикус вместо решётки.
И вдруг всё решилось. Не быстро. Не громко. Но отчётливо.
Завтра она поедет к дедушке. И останется там. Скажет, что заболела. Или просто скажет — хватит.
Алина открыла входную дверь ключом, который давно уже ненавидела. Даже металлический звук, с которым он проворачивался в замке, бесил — скрипучий, старый, будто сама квартира протестует против её возвращения.
На кухне пахло капустой и мятой — Тамара Ивановна, видимо, снова варила своё фирменное «очистительное рагу». Максим сидел за столом, глупо щёлкал семечки и смотрел какой-то дурацкий сериал. В носках и трениках. Царь, мать его.
— Опоздала, как всегда, — не повернувшись, процедила свекровь. — Ужин остыл. Разогревай, если хочешь. Или вообще не ешь, кто тебя заставляет.
Алина сдержалась. Хотя руки уже чесались швырнуть сумку и выйти обратно, в ночь, в пустую улицу, в свободу. Но… усталость, голод, привычка. Страх, наверное, тоже.
Она молча поставила сумку в угол, достала контейнер с едой, который брала с собой на работу, и поставила его в микроволновку. Есть вчерашнюю капусту не было сил. Даже из вежливости. Хотя кому тут вежливость вообще была нужна?
— Алина! — вдруг вспомнил о ней Максим, повернувшись с выражением озарения. — Там папа мамин сегодня звонил. У них, короче, стиралка сгорела. Надо бы им помочь, раз ты теперь наследница. У тебя ж на книжке лежит, чё тебе…
— У меня на книжке лежит на жизнь. Не на чью-то стиралку, — холодно ответила она, даже не глядя на него.
— Не на чужую, а на родителей моих! — вскинулся Максим. — У тебя теперь есть возможность. Мы ж одна семья!
— Семья? — сдержанно усмехнулась Алина. — Максим, я — твоя жена. Но когда твоя мать кидается на меня за каждую крошку на полу, ты — молчишь. Когда я предлагаю снять жильё — ты киваешь, а потом целуешь ей руку. Какая мы с тобой семья?
Тамара Ивановна тут же вышла из комнаты, натянуто улыбаясь. Глаза блестели злорадством.
— Не смей, Алина, при мне разыгрывать жертву, — сказала она, опершись ладонями о косяк. — Если бы не я, вы бы до сих пор по общагам мыкались. А я вас к себе пустила. Свою жилплощадь. Свою квартиру. Кто ты вообще без моей доброты?
— У меня дедушка умер месяц назад. Не вы. И деньги его — мои. Сожалею, что не тебе достались, — Алина поставила контейнер на стол и села, не глядя ни на свекровь, ни на мужа.
— Ах ты… — Тамара Ивановна побледнела, но тут же взяла себя в руки. — Значит так. Живёшь в моей квартире — будь доброй, уважай старших. Деньги — это временно, Алина. А семья — навсегда. Мы тебя воспитали, вытянули, а ты теперь…
— Вы меня «вытянули»? — Алина медленно поднялась из-за стола. — Вы — это кто, интересно? Максим, ты меня вытянул?
— Ну… — он замялся, пожимая плечами. — Ну мы ж тебе помогаем… Типа. Поддержка и всё такое…
— Поддержка? В чём? Что я с утра до ночи работаю, прихожу в дом, где меня жрут, как шаверму на вокзале? Где мать твоя указывает мне, какие носки тебе стирать, и где я должна сидеть, когда она смотрит свои мелодрамы?
Тамара Ивановна всплеснула руками, театрально:
— Ах вот ты как! Деньги капнули — и всё, нос задрала! Раньше бегала, сопли утирала, всё было хорошо. А теперь смотри-ка, нашлась королева районная!
Алина посмотрела на неё — долго, спокойно. И вдруг выдала:
— Вы знаете, Тамара Ивановна, а я действительно раньше бегала. Считала, что так правильно. Что любовь — это терпеть. Что муж — это защита. А вы — просто женщина в возрасте. Уставшая, одинокая. Но нет. Вы — диктатор. Сидите здесь на своём троне из тапочек и подушек, и строите всех, как в армии. И я больше в этом параде участвовать не собираюсь.
— Ты чё несёшь? — выдохнул Максим.
— Я говорю, что я ухожу.
На мгновение повисла тишина. Густая, вязкая, будто воздух стал сиропом.
— Уходи! — взвизгнула Тамара Ивановна. — Скатертью дорога! Только попробуй забрать с собой хоть ложку! Всё тут моё, ясно?!
Алина подошла к стенному шкафу, достала свою маленькую коробку, которую собирала уже неделю — по чуть-чуть, чтобы никто не заметил. Паспорт, документы, кольцо — туда же. Сверху — ключ от квартиры.
— Я тебе квартиру отдам. Она мне осталась. И она меня спасёт, не вы, — холодно сказала она и посмотрела на Максима. — А ты… Знаешь, я так хотела, чтобы ты встал между нами. Хоть раз. Чтобы был мужем. Но ты выбрал быть сыном.
— Да не трогал я тебя! — закричал он вдруг, срываясь. — Я просто хотел, чтобы мы нормально жили! Чтобы ты не бузила постоянно! Мама старается! Она больная вообще-то, у неё давление!
— И на голову, — бросила Алина, выходя в прихожую.
— Ты, смотри, без истерик! — рявкнула Тамара Ивановна. — А то я могу и в полицию позвонить. Пусть приедут, заберут психичку.
Алина обернулась и посмотрела на неё. Молча. Без злобы, без обиды. Как смотрят на пустое ведро: шумит, а толку — ноль.
— Вы не свекровь. Вы просто женщина, которая не смогла отпустить своего сыночка. А теперь жрите, что выросло.
Хлопнула дверь.
Прошло три дня.
Алина сняла однушку на окраине — без ремонта, с облезлой плиткой, но с чувством, будто впервые за много лет дышит полной грудью. Ей звонили. Максим — каждый вечер. Сначала с укором. Потом с нытьём. Потом с мольбой. На третий день написал: «Мама хочет с тобой поговорить. Она просила прощения».
Алина поставила телефон в авиарежим. Села на подоконник, где лежала её новая кружка — с надписью «Самой себе дом». Взяла её в руки, улыбнулась.
— И правда, — пробормотала она. — Дом — это не стены. Это когда тебя не унижают за то, что ты ешь борщ не по расписанию.
В дверь постучали.
Она вздрогнула, подошла, посмотрела в глазок. Стоял Максим. С букетом. Цветы были её любимые — ирисы. И на лице что-то, что было похоже на вину.
Алина глубоко вдохнула. Открыла дверь.
— Нам надо поговорить, — сказал он. — Без мамы. Без криков. Просто ты и я.
— Поздно, — мягко ответила она. — Я теперь знаю, как выглядит тишина. И мне в ней хорошо.
Щёлк. Дверь снова закрылась.
Прошла неделя.
Алина жила в своей съёмной однушке, спала без тревоги, пила кофе, не опасаясь комментариев по поводу “мусор не вынесла” и “в халате не прилично встречать утро”. Её день начинался с тишины и свободы — двух вещей, которых в доме Тамары Ивановны не существовало в природе.
Звонки прекратились на третий день. Максим больше не стоял под дверью. Либо сдался, либо мама запретила окончательно. Алине было всё равно. Она начала как-то по-другому слышать себя. Чётче. Резче. Без внутренней дрожи.
С работы шла пешком — экономила, но и наслаждалась. Лицо обжигал ветер, но внутри было спокойно.
На четвёртую субботу, утром, в дверь позвонили. Не просто позвонили — надавили, как делают коммунальщики или участковые. Алина подошла осторожно. За дверью — бабка в пальто и с папкой в руках.
— Алина Николаевна? — строго. — Судебный приказ. Вас вызывают.
— Что? — она выронила голос, как чашку.
— Ваша бывшая свекровь подала иск. Проживание в её квартире без договора, незаконное пользование имуществом. Требует компенсацию.
Пауза зависла в воздухе. Алина взяла бумагу, молча. Подпись. Печать. Всё по-настоящему. Почерк адвоката. Сухо, холодно: «Ответчик Самсонова А.Н. проживала на жилплощади истца без согласия и оплаты…»
— Но это же… её сын меня туда привёл! — выдохнула она.
— В суде скажете, — кивнула женщина. — До пятнадцатого.
И ушла, оставив за собой запах морозного воздуха и… безысходности.
Алина опустилась на диван. Перед глазами поплыли страницы. Всё, что она считала “прошло”, “отболело”, “пережила” — оказалось живым. Ядовитым. И зубастым.
Тамара Ивановна. В атаку пошла. Не удержалась, конечно. Если не может держать сына, будет держать страх.
Ты не уйдёшь спокойно, девочка. Ты ещё пожалеешь, что посмела хлопнуть дверью.
Алина не плакала. Просто сидела и смотрела в одну точку. Потом встала, пошла в ванную, умылась ледяной водой и набрала номер.
— Ало? — голос знакомый, усталый.
— Привет, Максим. Убедительно. Ты маме помогал иск писать или только за моральную поддержку отвечал?
— Чего? — замялся он. — Я… Я не знал даже. Она сама… Я ей говорил, что ты не виновата…
— Она требует с меня деньги за то, что я “незаконно жила” у вас. Ты серьёзно хочешь, чтобы я с этим шла в суд?
— Я ничего не могу сделать, Алина. Пойми… у неё сердце. Я не могу на неё давить…
— Конечно. Сердце у неё, а мозг у тебя — где?
— Не начинай. Ты же знала, какая она. Ты всё сама решила. Ушла — вот и…
— Вот и чего? — Алина перебила, хрипло. — Вот и получи, да? Знала, с кем связываюсь — терпи, что ли?
Молчание. Потом:
— Может, ты вернёшься? По-хорошему. Мама, может, отзовёт иск. Надо просто… ну, посидим, поговорим. Всё уладим.
Алина вдруг засмеялась. Сначала тихо. Потом громко, искренне.
— Вернусь? А ты меня встречать будешь с хлебом-солью или с расписанием “что я должна”?
— Ты всё утрируешь! Это просто… кризис был!
— Максим. Ты трус. А трусов квартира не терпит. Даже если она не твоя.
И сбросила вызов.
Суд был тихий. Протокольный. Судья скучал, адвокат Тамары Ивановны блистал шаблонами. Мол, невестка жила, не платила, вещи испортила. Алина защищалась сама — адвоката не тянула по деньгам.
— Я жила там как жена сына. Мы были семьёй. Это было общее решение. Никто аренду не обсуждал. Я вела быт, работала, содержала себя и мужа. Меня не “пустили”, я не была квартиранткой, — устало, но чётко произнесла она.
Судья хмыкнул. Потом задал пару уточняющих. Потом отложил слушание.
Через неделю вынесли решение: в компенсации отказать. Оснований для иска нет.
Алина вышла из зала, как после урагана. На скамейке в коридоре сидела Тамара Ивановна. Вся в бежевом, как покров савана. Сумка аккуратная, глаза острые.
— Ну что, довольна? — процедила. — Суд — не Бог. Ещё отольётся.
— Вы правы, — кивнула Алина. — Отольётся. Только вам. Сын — не муж. Квартира — не тюрьма. И суд — не приём у терапевта, чтобы пожалеть.
— Ты неблагодарная! — взвизгнула та. — Ты — никто без нас!
Алина подошла ближе.
— А вы — никто без власти. Без возможности командовать. Без жертвы рядом.
И ушла. Навсегда.
Через три месяца.
Алина купила себе маленькую студию. В ипотеку, да. Старая панелька, с пятнами на потолке и убитым полом. Но в этой квартире было одно, что нельзя было купить: тишина.
Никаких “ты должна”. Никаких “потерпи, у мамы давление”. Только окна, в которые утром билось солнце, и чайник, который кипел только по её команде.
Когда она вешала занавески, кто-то позвонил в дверь.
Соседка, старушка, с пирожками.
— Вы у нас теперь будете жить? Я — Нина Павловна, а вы?..
Алина улыбнулась.
— Я — Алина. Просто Алина. Я теперь сама у себя.
И больше она никогда не позволяла жить в квартире, где ей не рады.
