Маша сидела на подоконнике и смотрела, как по двору идет их кошка. Вернее, бывшая их кошка. Мурка. Рыжая, пушистая, с белой грудкой и лапками. Шла она медленно, прихрамывая на заднюю лапу, прижимала к земле уши.
– Мам, смотри, Мурка же! – крикнула девочка.
Людмила Петровна вышла из кухни, вытирая руки полотенцем. Посмотрела вниз, поджала губы.
– Ну и что? Пусть идет, куда шла. Нам она не нужна.
– Но мам…
– Никаких «но»! Я же тебе сказала: больная она. Лечить ее дорого. Ветеринар сказал, операция нужна, а это денег стоит. У нас и так на ремонт откладываем. Не до кошек тут! – сказала мать и ушла обратно на кухню.
Маша прижалась лбом к холодному стеклу. Ей было двенадцать, и она понимала, что спорить бесполезно. Когда мать что-то решила, переубедить ее невозможно.
Мурку они нашли котенком пять лет назад. Папа еще был жив тогда. Принес с работы, сказал, что строители хотели утопить, а он пожалел. Котенок был крошечный, умещался на ладони, пищал так громко. Людмила Петровна тогда поворчала для вида, но разрешила оставить.
Кошка росла ласковой, спала с Машей в одной кровати, мурлыкала, когда ее гладили, встречала всех у двери. После того как отец умер, Мурка стала единственным существом в доме, которое дарило тепло. Людмила Петровна ожесточилась, стала строгой, редко улыбалась. Работала на двух работах, чтобы свести концы с концами, а вечерами считала деньги и вздыхала.
Три недели назад Мурка начала прихрамывать. Сначала немного, потом сильнее. Перестала запрыгивать на подоконник, лежала больше обычного. Маша заметила, что кошка похудела и мало двигается.
– Мам, надо к ветеринару сходить, – попросила девочка.
– Сходим, – буркнула Людмила Петровна.
Сходили через неделю. Ветеринар, пожилой мужчина с седой бородкой, осмотрел кошку, покачал головой.
– Опухоль. Злокачественная, похоже. Нужно делать операцию, срочно. Иначе… Ну, вы понимаете.
– Сколько? – сухо спросила Людмила Петровна.
– Пятнадцать тысяч. С анализами, наркозом, послеоперационным уходом.
Мать побледнела, сжала губы в тонкую линию.
– Это же просто кошка! А такие большие деньги!
– Людмила Петровна, я понимаю, но животное страдает. Если не оперировать, ей осталось недели две, максимум три. И будет больно. Очень больно.
– Нет. Мы подумаем, – встала женщина, взяла Мурку, сунула обратно в переноску.
Дома они поругались. Маша плакала, просила, умоляла. Говорила, что сама найдет деньги, будет подрабатывать, что угодно.
– Нечего глупости говорить! – отрезала мать. – Где ты найдешь пятнадцать тысяч? Учись лучше! А кошка… Проживет, сколько проживет. Или не проживет. Не до нее сейчас. У нас ремонт через месяц начинается, сантехнику менять надо, обои клеить. Я два года на это копила! И не смей мне тут слезы лить!
На следующий день Мурки не стало. Вернее, она была, но не дома. Людмила Петровна встала рано утром, взяла переноску с кошкой и ушла. Вернулась через час без нее.
– Куда ты ее дела?! – закричала Маша.
– Отнесла на помойку, за гаражи. Там котов много бездомных. Выживет, не маленькая, – равнодушно ответила мать, ставя чайник.
– Она больная! Она умрет там!
– Ну и что? Зачем ей тут мучиться? Там на воле хоть воздух свежий.
Маша выбежала из квартиры, даже не одевшись толком. Бежала к гаражам, звала Мурку, заглядывала под каждую машину, в каждый подвал. Нашла кошку в старой картонной коробке, за мусорными баками. Мурка лежала, свернувшись клубком, дрожала. Увидела Машу, жалобно мяукнула.
– Мурочка, милая… Прости меня… – девочка прижала кошку к груди, зарылась лицом в рыжую шерсть.
Хотела забрать ее домой, но вспомнила лицо матери. Холодное, жесткое. Знала, что мать просто выкинет кошку снова. Или еще дальше отнесет.
Маша просидела там час, гладила Мурку, плакала. Потом пошла в ближайший магазин, купила пакет корма, принесла. Высыпала в коробку, поставила рядом тару с водой. Кошка понюхала, но есть не стала. Только смотрела на Машу жалкими глазами, и взгляд этот был полон укора и боли.
– Я приду завтра. Обязательно приду. И придумаю что-нибудь, – прошептала девочка.
Вечером того же дня Людмила Петровна почувствовала себя плохо. Сначала просто усталость, потом появилась слабость. Такая, что с дивана подняться трудно. Голова закружилась, перед глазами поплыли темные пятна.
– Это я просто переработала, – сказала она себе. – Надо отдохнуть.
Легла спать рано. Но ночью проснулась от боли. Тупой, ноющей, где-то в боку. Попыталась встать, пошла на кухню за водой. Споткнулась, упала на колени. Боль стала острее, как будто кто-то изнутри когтями царапает.
– Маш… Машенька… – позвала она дочь.
Маша прибежала, испуганная, помогла матери подняться, отвела обратно в постель.
– Мам, что с тобой? Давай врача вызовем!
– Не надо. Утром пройдет. Просто усталость, – отмахнулась Людмила Петровна.
Но утром не прошло. Стало хуже. Боль разлилась по всему телу, к ней добавилась температура. Людмила Петровна лежала, накрывшись одеялом, дрожала, зубы стучали.
– Я вызываю скорую! – твердо сказала Маша.
– Делай что хочешь, – прошептала мать.
Приехали быстро. Врач, молодая женщина с усталым лицом, осмотрела Людмилу Петровну, нахмурилась.
– Надо ехать в больницу. Срочно. Похоже на воспаление, серьезное.
В больнице взяли анализы, сделали обследование. Врач, молодой мужчина в очках, сел рядом с кроватью Людмилы Петровны, посмотрел на нее серьезно.
– У вас проблемы. Серьезные. Опухоль. Злокачественная.
Людмила Петровна побледнела.
– Что… Что вы сказали?
– Опухоль. Нужна операция. Химиотерапия. Лечение долгое, тяжелое. Но шансы есть, если начнем сейчас.
– А если… Если не начинать?
Врач помолчал, потом вздохнул.
– Месяца два. Может, три. Не больше…
Людмила Петровна закрыла глаза. В голове крутилась одна мысль: «Это за Мурку. Это наказание за Мурку.»
Операцию на удивление сделали быстро, уже через неделю. Людмила Петровна лежала в реанимации, а Маша сидела в коридоре, ждала. Рядом с ней сидела бабушка, мамина мама, Галина Сергеевна.
– Ничего, внученька. Выкарабкается твоя мама. Сильная она, – гладила бабушка Машу по голове.
Но сил у Людмилы Петровны было все меньше. После операции началась химия. Волосы выпали, лицо осунулось, глаза ввалились. Она лежала в палате, смотрела в потолок и думала о Мурке.
– Маш… – позвала она дочь однажды. – Ты Мурку нашла тогда?
Маша кивнула, не в силах говорить.
– Она жива?
– Нет, мам. Она умерла. Через три дня после того, как ты ее выкинула.
Людмила Петровна закрыла глаза, по щекам покатились слезы.
– Прости меня, Мурочка. Прости… – прошептала она.
Лечение не помогало. Опухоль росла, метастазы пошли дальше. Врачи разводили руками, говорили, что сделали все, что могли. Людмила Петровна угасала. С каждым днем становилась все слабее.
– Маша, – позвала она дочь за неделю до смерти. – Я хочу тебе кое-что сказать.
– Говори, мам.
– Я была плохой. С Муркой, с тобой, со всеми. Я думала только о деньгах, о вещах, о ремонте. А о вас не думала. И вот… Вот и получила. Господь меня наказал. И правильно сделал.
– Мам, не говори так…
– Нет, Машенька. Это правда. Я выбросила живое существо, которое нас любило, которое было членом семьи. Выбросила, как мусор. А теперь… Теперь сама стала никому не нужной. Лежу тут, умираю, и никто ничего сделать не может. Как Мурка тогда. Я ее убила, понимаешь? Убила своей жадностью и черствостью.
Людмила Петровна плакала, а Маша обнимала ее, гладила по голове.
– Я тебя люблю, мам. Несмотря ни на что.
– И я тебя люблю, доченька. Прости меня. За все.
Людмила Петровна умерла холодным октябрьским утром. Маша была рядом, держала ее за руку. Когда сердце остановилось, девочка не сразу поняла. Просто сидела, смотрела на мать, на ее спокойное, измученное лицо.
– Мам… – прошептала она. – Мамочка…
На похороны пришли несколько коллег с работы, соседи. Галина Сергеевна стояла у могилы, плакала, утирала слезы платочком.
– Доченька моя… Люсенька… Зачем же так-то…
После похорон Маша переехала к бабушке. Галина Сергеевна жила в старом доме на окраине города, с садом и огородом. Дом был теплый, уютный, пахло пирогами и свежим хлебом.
– Теперь будем жить вдвоем, внученька. Вдвоем веселее, так ведь? – сказала бабушка.
Маша кивнула. Ей не хотелось возвращаться в ту квартиру, где все напоминало о матери, о Мурке, о том страшном времени.
Прошла неделя. Маша ходила в школу, помогала бабушке по хозяйству, старалась не думать о плохом. Но однажды, возвращаясь из школы, она услышала мяуканье. Жалобное, тихое. Остановилась, огляделась.
У соседнего дома, в кустах, сидела кошка. Рыжая, с белой грудкой. Худая, грязная, с больной лапой. Точь-в-точь как Мурка.
– Не может быть… – прошептала Маша.
Подошла ближе. Кошка посмотрела на нее, жалобно мяукнула. Маша присела на корточки, протянула руку. Кошка понюхала, осторожно потерлась о ладонь.
– Ты откуда взялась? – спросила девочка.
Кошка промолчала, конечно. Просто смотрела на Машу грустными глазами. В них было столько тоски, столько боли, что Маша не выдержала, взяла животное на руки.
– Я отнесу тебя к бабушке. Вылечим, выходим. Хочешь?
Кошка замурлыкала. Слабо, но все же.
Галина Сергеевна встретила внучку на пороге, увидела кошку, ахнула.
– Господи! Да это же Мурка! Ну, не она, конечно, но так похожа!
– Баб, можно мы ее оставим? Она больная, ей нужна помощь.
Бабушка помолчала, потом кивнула.
– Оставим, внученька. Как же ее не оставить? Живое же создание.
Отвезли кошку к ветеринару на следующий день. Тот осмотрел, покачал головой.
– Вирус. Требуется длительное и дорогое лечение.
– На сколько обойдется? – спросила Галина Сергеевна.
– Тысяч на десять, а то и больше. Сами знаете, лекарства и нынче дорогие.
Бабушка достала из сумки кошелек, отсчитала деньги. Это были все ее сбережения, отложенные на зиму.
– Берите. Лечите.
В клинике кошку выходили, вылечили. Она окрепла, поправилась, шерсть заблестела. Назвали ее Муркой. Как же еще?
Мурка принесла счастье в этот дом, любила спать с Машей, встречала ее у двери, мурлыкала. Галина Сергеевна баловала ее, кормила самой вкусной едой, гладила, разговаривала с ней.
– Ты знаешь, Машенька, – сказала однажды бабушка, – я думаю, это судьба. Твоя мама совершила ошибку, страшную ошибку. И заплатила за нее. А Господь дал нам шанс исправить то, что было сделано неправильно. Мы спасли эту кошку. И этим, может быть, спасли душу твоей мамы.
Маша молчала, гладила Мурку. Кошка мурлыкала, жмурилась от удовольствия.
– Я очень скучаю по маме, баб.
– Я знаю, внученька. Я тоже скучаю. Она была моей дочерью, какая бы она ни была. Но жизнь продолжается. И мы должны жить. Правильно жить. Чтобы не повторять чужих ошибок.
Прошел 4 года. Маша закончила 9 классов, поступила в училище. Галина Сергеевна состарилась еще больше, но была бодрой, веселой. Мурка выросла в красивую, ухоженную кошку. Она была любимицей всей семьи, центром их маленького мира.
Иногда, вечерами, Маша садилась у окна, смотрела на звезды и думала о матери. О том, как все могло быть иначе. Если бы мать не выбросила Мурку. Если бы нашла деньги на операцию. Если бы…
Но «если бы» не бывает. Бывает только то, что есть.
– Мам, – шептала Маша в темноту, – я надеюсь, ты там, где тебе хорошо. И я надеюсь, ты знаешь, что мы спасли Мурку. Другую, но все равно Мурку. И мы любим ее. Как должны были любить ту, первую. Прости нас. Прости себя.
А Мурка спала в ногах, мурлыкала во сне. И казалось, что в ее мурлыканье есть что-то успокаивающее, что-то, что говорит: «Все хорошо. Все правильно. Живите.»
