Мария стояла у плиты, помешивая в сковородке мясо, которое начинало поджариваться до хрустящей корочки. На соседней конфорке булькали макароны. Не паста, не тальятелле — самые обычные рожки, из тех, что Иван Петров любил с детства.
Время шло к восьми вечера. Иван задерживался. Впрочем, в последнее время это стало привычным — он задерживался постоянно. Сначала объяснял всё “совещанием”, потом стал просто молчать. Мария не спрашивала. В тридцати двух годах совместной жизни она научилась распознавать настроение мужа по щелчку двери. И в последние три месяца дверь щёлкала сухо, резко и как-то… чуждо.
Сын Алексей давно жил отдельно, женился, обзавёлся ипотекой и невротичной женой. Помогать не просил, хотя Мария подозревала, что им с Ирой иногда было туговато. Но с деньгами у них был Иван — гордо размахивал банковской картой с золотым чипом, любил учить сына финансовой дисциплине, хотя сам последнее время тратил деньги странно: обновлённый гардероб, духи, массажные кресла и однажды — мужской маникюр.
В дверь позвонили.
Мария удивлённо вытерла руки о полотенце. Ключи у Ивана были. Зачем звонить?
На пороге стоял он. Иван Петров. С лицом, которое никак не вязалось с тем самым, знакомым ей с девяносто пятого года, когда он — худой, уверенный, с завитком на лбу — сказал “Девушка, у вас такой мешок, будто вы беженка. Давайте я вас провожу”. И провёл — до ЗАГСа, до роддома, до этой кухни, где сейчас пахло жареным луком.
Теперь же он стоял с мрачным выражением лица, в дорогом пальто, и с помадой. Красной. На щеке. Неприлично яркой и вызывающе юной.
— Позволь, я скажу, — сухо начал он, не раздеваясь.
Мария молча села за стол. Она уже всё поняла. Даже макароны отключила — бессознательно.
— У меня… появилась женщина. Мы с тобой чужие. Ты знаешь это. Давно знаешь.
— А помада это для поэтической выразительности или ты просто криво щёку поворачивал? — голос у неё дрожал, но в нём уже был ледяной сарказм. От бессилия. И боли.
Иван не засмеялся. Он опустил глаза.
— Я подал на развод. И… мы должны поговорить об имуществе. Я хочу, чтобы всё прошло цивилизованно.
— Ты мне сейчас развод предлагаешь или макароны? — спокойно спросила Мария и встала. — Потому что еда готова, а вот к разводу я сегодня не готова. Завтра тоже, впрочем.
— Маруся, не надо сцены. Ты взрослый человек.
— Ах, значит, если муж уходит к “другой”, то жена должна облизать вилку и сказать “удачи, дорогой”? — голос начал повышаться. — Ты с ума сошёл? Ты хочешь разделить имущество?
— Да. И дачу. И квартиру. И ту, что на Алексея оформлена — она ведь куплена на наши деньги.
Тут Мария села обратно. Не от шока. От гнева. Она сидела, как лавина, перед тем, как сорваться. Даже глаза чуть прищурила.
— Ты хочешь забрать квартиру, в которой живёт твой сын с внуком?
— Я ничего не забираю. Мы делим. По-честному. Я предложу ему выкупить мою часть. Всё цивилизованно.
Мария встала и подошла к плите. Сняла сковородку. Спокойно, не торопясь.
— Ты всё это придумал заранее. Подготовил. Помаду, дачу, раздел. Всё по пунктам. Знаешь, как это называется?
— Не драматизируй.
— Это называется “предательство”. Иди ты к чёрту, Ваня. С твоей помадой, твоей любовницей и твоим “по-честному”.
Она вылила макароны в дуршлаг. Слишком резко. Вода брызнула, и она не поморщилась — будто обожглась изнутри.
— Я ухожу. Я ночую у Алексея. Ты живёшь один. С сегодняшнего дня. Или со своей… как ты её назвал?
— Это не имеет значения.
— Всё, что теперь имеет значение — это моя юристка. Очень злая женщина. Я думаю, она тебя быстро вылечит от твоего цивилизованного развода. Аппетит вернётся.
Алексей открыл дверь в спортивках и с бутылочкой детского пюре в руке.
— Мама? Ты чего?.. — глаза расширились, когда он увидел, что мать держит в одной руке кастрюлю, в другой — сумку. — О, Господи. Он, да?
Мария кивнула. Без слёз. Только с усталостью. Та, что приходит, когда вся жизнь — как сковородка: всё жарится, а крышка закрыта, и пару уже некуда деваться.
— Он хочет квартиру. И твою.
— Чего?! — заорал Алексей. Пюре чуть не выплеснулось.
— А я хочу, чтобы ты пошёл с мамой к хорошему юристу, сынок. Потому что это теперь — война.
— Это не война, — фыркнул он, открывая шире дверь. — Это спецоперация. По спасению здравого смысла.
— И макарон. Я принесла.
И в эту секунду оба засмеялись. Потому что если не смеяться, то что делать? Плакать? Плакать ещё будет время. И суд. И бумаги. И делёжка.
Но сейчас, пока на кухне спит внук, а в кастрюле остывает мясо, можно просто посидеть и подумать, как именно делятся три десятка лет жизни. И не сломаться.
Мария сидела в приёмной у Ларисы Валерьевны как школьница на родительском собрании, где за ней уже все всё решили. Юристка была в соседнем кабинете — грозная, коротко стриженая, вся в чёрном, с глазами как у русской гончей: чует жертву издалека и не отпустит, пока не порвёт на части. Звали её по-человечески — Лариса Валерьевна, но в деловых кругах звали по-другому: “Пила. Макси”.
— За твоего папашу я таких, как он, на завтрак ем, — говорила она Алексею, пока тот жевал сухой батон с нервным видом. — Он думает, что если всё оформлено на него, а ты ещё маленький был, то теперь можно взять и отжать. Ну-ну. У нас по закону не “у кого ручка — тот и владелец”.
Мария молчала. Она вообще за последние дни стала похожа на чайник, который вскипел, но забыл свистнуть. Смотрела в одну точку и думала: “Вот и всё. Конец. Семья. Фамилия. ‘Маша и Ваня’ на табличке в Турции. Коврики с инициалами. Вся эта чушь — теперь история. Старая, как моя сковородка.”
— Он назначил встречу. Переговоры, — вдруг сказал Алексей, заглядывая в телефон. — Сегодня. В кафе на Красной Пресне. Говорит, хочет всё уладить “без лишней грязи”.
— Без грязи? — ожила Лариса Валерьевна. — Это когда любовница вытирает губы об чью-то жизнь? Очень чисто, ничего не скажешь.
Мария встала. Глаза блестели.
— Я пойду.
— Вам лучше не… — начал было Алексей.
— Я пойду. Он хочет встретиться? Пусть посмотрит мне в глаза. Пусть попробует сказать это при свете дня. И при свидетелях. Ты идёшь со мной?
— Конечно, иду.
— А я? — вскинулась Лариса.
— Вы — наша секретная артиллерия. Если он начнёт давить — вызовем. На второй раунд.
Кафе оказалось модным. Где вместо чая предлагают “матча”, а официанты улыбаются, будто на собеседовании в «Топ-модель по-русски». Иван уже сидел — в белой рубашке, без кольца, с каким-то ноутбуком перед собой. Видимо, хотел всё сразу “по таблице”. Как он любил.
— Маша, Лёша, — встал он, делая вид, что всё это вежливо и культурно, как в театре перед занавесом.
— Не тяни, Иван, — села Мария напротив. — Говори. Кого, куда, зачем и почему.
— Я хочу, чтобы мы не устраивали балагана. Мы оба взрослые люди.
— А ты вот только недавно начал вести себя как подросток. С гормональным взрывом, — резко ответила она.
— Не надо этих уколов, — отступил он на шаг назад морально. — Всё просто. Дача — моя, потому что куплена на мои бонусы. Квартира на Мичуринском — тоже. А та, где живёт Алексей — мы с ним можем договориться.
— Вот тут ты ошибся, — впервые вступил Алексей. — Мы не “можем договориться”. Мы обязаны всё делить по закону. Потому что так, папа, будет честно.
Иван хмыкнул.
— Ты теперь за маму?
— Ага, — Алексей выпрямился. — Потому что однажды ты за неё забыл.
— Я не забыл. Просто полюбил другую.
— Не ври. Полюбил — это когда смотришь на человека и хочешь, чтобы он ел твои макароны. А ты — просто захотел свободы.
— Это не твоё дело, Лёша.
Мария встала. Медленно. Подошла к Ивану вплотную. Люди за соседним столиком даже замолчали.
— Знаешь, Ваня… Ты ведь мог уйти, как мужчина. Не врать, не хитрить, не подло выжидать, пока я вымою пол и отложу деньги на твой “престижный отдых”. Ты мог просто сказать честно. Без игры в “взрослого мальчика с новой жизнью”.
— Я не хотел тебя ранить.
— А втыкать нож в спину — это по-твоему ласка?
— Маша…
— Нет. Всё. Ты сделал свой выбор. А теперь мы делаем наш. Через суд. С юристом. С каждым документом. С каждым твоим копейкой. Всё по закону, Ваня. Как ты хотел.
— Мама, — тронул её за руку Алексей. — Пошли. Он уже ничего не скажет.
— Скажет. Но потом. Когда поймёт, что жизнь — не таблица в Excel.
Через два дня Иван позвонил. Не Марии. А Алексею.
— Лёш, ты пойми… Она разозлилась. Она не думает. Это же… Это же глупо. Суд? Вытаскивать всё на люди?
Алексей молчал.
— Ты ведь умный парень. Ты можешь с ней поговорить. Успокоить. Она же мать. Она не злая. Просто… обижена.
— А ты кто, пап? Жертва?
— Да ты не понимаешь…
— Я всё понимаю. Ты разрушил всё, что мы строили. Ради кого? Ради девчонки с губами как тюльпаны? Мама не просто мать. Она — человек, который прошёл с тобой через всё. Она терпела. Прощала. Кормила. Верила. А ты… Ты решил, что можешь забрать всё и уйти. Так не будет.
— Я всё равно дам вам деньги. Честно. Я просто не хочу этого грязного дележа.
— Уже поздно, папа. Юристка у нас… как сказать… зубастая.
Вечером Мария смотрела в окно. Алексей, уткнувшись в ноутбук, составлял список документов. Где-то в детской ворковал внук.
— Сынок…
— Ага?
— А если бы не она… ты бы всё равно ушёл?
— Я?
— Нет. Он.
— Да. Думаю, да. Просто раньше. Без повода. Когда захотелось бы “новой жизни”.
Мария долго молчала.
— Ты знаешь… я всю жизнь думала, что у нас просто семья. А у нас, оказывается, бизнес был. Совместное предприятие. Только я душу вкладывала, а он — уставной капитал.
— Но теперь у тебя тоже будет доля. По всем правилам.
Она улыбнулась. Грустно.
— Не хочу я долю. Хочу — жизнь. Новую. Где я — не половина чьего-то комфорта. А целая.
— Так и будет, мам. Только теперь — по твоим условиям.
Мария кивнула. “По моим условиям”… Звучит сильно. Почти как фамилия с новой таблички. Только без Вани.
Суд шёл как худший спектакль сезона: затянуто, громко и с кривыми актёрами. Иван сидел в костюме, который когда-то сам Марии подарил на юбилей. Ну да, тогда они еще были “мы”. А теперь он один. Хотя старался выглядеть так, будто “ну ничего страшного, зато без цепей”. Только цепь теперь на нем была — из папки с документами, бумагами, оценками и расписками, которые он сам же и подсовывал жене под нос в прошлой жизни, когда всё ещё называлось “доверие”.
Мария сидела спокойно. Ни одного лишнего движения. Ни одной эмоции. Она прошла стадию боли, прошла стадию ярости. Теперь она просто знала: будет так, как должно быть. И не потому что она хочет отомстить. А потому что она — не тряпка.
— Ваша честь, — Лариса Валерьевна стояла прямая, как сабля, и щелкала словами, как пультом от кондиционера, — прошу учесть, что квартира, несмотря на оформление на ответчика, была приобретена в период брака, на совместные доходы. Более того, все документы по оформлению подписывались истицей, и у нас есть копии. Приложение 3, 4, 6.
Иван делал вид, что записывает что-то в блокноте. На самом деле рисовал квадратики.
— Иван Петрович, — судья, женщина лет шестидесяти с лицом заведующей отдела кадров, вдруг приподняла бровь, — вы утверждаете, что дача и квартира были куплены вами лично. Однако тут, — она ткнула пальцем в бумагу, — есть квитанции, где фамилия жены указана как плательщик коммунальных услуг, налогов, а также оплата взноса за капитальный ремонт.
Иван поджал губы.
— Она тогда просто… вносила, как член семьи.
— Как половина семьи? — уточнила судья, не скрывая иронии.
Из зала раздался смешок. Это был Алексей. Он тут же извинился. Судья улыбнулась. Скрытно. Чуть-чуть. Но все увидели. И Ваня — тоже.
— Мне нужно посовещаться с представителями сторон, — сказала судья. — Перерыв двадцать минут.
Они вышли в коридор. Мария села на лавку, достала термос.
— Кофе хочешь? С корицей. Я теперь каждое утро пью. Для настроения.
— Мам, ты серьёзно? — Алексей улыбнулся. — Прям на суд кофе с корицей?
— А чего? Я что, на казнь пришла? Это он пришёл забирать мою жизнь. А я пришла — её защищать. Так что кофе — да. И с корицей.
Лариса Валерьевна прошлась по коридору, как танк.
— Он поплыл. У него глаза уже не те. Ща добавим. Главное — не дать ему сманипулировать.
— Он уже пытается, — сказала Мария. — Вчера звонил. Говорил, что ему “снится наша свадьба”.
— Ну конечно. Им всем под конец начинает сниться то, от чего сами же сбежали, — усмехнулась юристка. — Это нормально. Это звоночек. Значит, начинает понимать, где был торт, а где — дешевое печенье.
— Я не хочу мстить, — тихо сказала Мария. — Просто… хочу, чтобы он понял. Больно не только тому, кто уходит.
Лариса кивнула.
— Он поймёт. По решению суда. Это лучший способ объяснить на его языке.
Вторая часть слушания длилась недолго.
— Суд постановил признать дачу и обе квартиры совместно нажитым имуществом. Разделить в равных долях. Иск удовлетворить.
Иван побледнел. Мария не шелохнулась.
— Кроме того, суд считает необходимым обратить внимание на попытки введения в заблуждение в части владения активами. Все дополнительные активы, в том числе автомобиль и банковские счета, подлежат дальнейшему исследованию.
— Да у меня там ничего нет! — вскинулся Иван.
— Вот и хорошо. Тогда нечего скрывать, — сухо ответила судья.
Алексей сжал мамину руку.
— Всё. Мы победили.
— Нет, сынок, — сказала она с улыбкой. — Мы просто не проиграли.
Через месяц Иван пытался вызвать Алексея “на разговор по-мужски”. Пригласил в ресторан, заказал устрицы, пытался объяснить, как он “запутался”, “сам не понял”, “так вышло”, “все мужики такие”, “кризис возраста”.
Алексей слушал, но не отвечал. Он только спросил в конце:
— А ты маме это скажешь?
— А смысл? Она же теперь с юристкой живёт на телефоне.
— Нет. Она теперь живёт. Просто живёт. Без тебя.
А Мария в тот вечер сидела в новой квартире. Уже оформленной на неё. На столе — вино. Настоящее. Испанское. На тарелке — сыр, который раньше она считала дорогим. В колонках играла Синатра. Из кухни доносился смех внука. А рядом стоял Алексей, пил чай и смотрел, как его мать стала другим человеком.
— Мам…
— Да?
— Ты теперь как-то иначе смотришь.
— Как?
— Ну… так, будто ты — это ты. А не чья-то тень.
Мария подняла бокал.
— За свет, сынок. И за то, что тени тоже могут выйти на солнце.
Иван женился на своей “новой жизни” через два месяца. Они расписались тихо. Без фотографий. Только с нотариусом, чтобы быстрее. К Марии он больше не звонил.
Но однажды, спустя полгода, Мария получила письмо. Ручкой. Почерком Ивана. Там было всего одно предложение:
“Маш, а помнишь, как пахла та каша, которую ты варила в Пушкине на даче?”
Мария перечитала. Положила письмо в ящик. И достала бутылку духов. “Сандаловое дерево”. Купила недавно. По акции. Но пахли они шикарно.
— Мам, ты куда? — крикнул Алексей из кухни.
— Я? За хлебом. И за свободой.
И захлопнула дверь. Без обиды. Без боли. С улыбкой.
