В зале прощания пахло гвоздиками и лицемерием. Слегка подгнившим. Словно кто-то где-то в комнате тихо забыл совесть. На табурете, может быть. Или сдал в гардероб вместе с курткой.
Анастасия стояла у гроба, склонив голову. Слёзы не шли. Не потому, что не было горя — бабушка её была самым родным человеком, кто когда-либо в этой жизни не пытался из неё что-то выжать. А потому что рядом дышали чужие. И, как ни крути, дышали слишком громко.
— Ты чего молчишь? — шепнула Екатерина, сестра Дмитрия, сгибаясь к ней под локоть. — Нам надо бы потом… обсудить. Семейно. Ты ж знаешь, бабушка нас всех любила…
Анастасия чуть повернула голову, глядя на неё сбоку.
— Особенно тебя, — не удержалась от тихой колкости. — Прямо так и писала: «Катюша моя, королева ипотек».
Катя фыркнула. Тоже слёзы как-то не проливала. Видимо, запаслась только выражением лица: губы в трубочку, глаза — драматизмом к обеду.
Похороны были скромные. Хотя бабушка оставила бы на гроб с золотыми ручками, если б захотела. Но она завещала тратить деньги не на землю, а на жизнь. Что и сделала — при жизни оформила три квартиры на Анастасию, молча, без пафоса. Просто как-то сказала:
— Доченька, я за тебя спокойна. Остальные пусть зарабатывают, если так хотят жить красиво.
Их это, как потом выяснилось, задело сильнее, чем могла бы смерть самой бабушки.
После поминок Дмитрий заварил чай и сел напротив. Его лицо было спокойным, слишком спокойным. Как у тех, кто уже выучил текст и готов к прелюдии. Только вместо свечей — кипящий чайник, а вместо романтики — острие тонкого шантажа.
— Настя, ну ты же понимаешь, — начал он, деликатно, как дантист перед вырыванием зуба. — Три квартиры — это… даже по меркам Москвы перебор.
— И?
— И можно бы… ну, подумать. О помощи. Кате, например. У неё ребёнок, ипотека.
— У неё ещё и муж есть, между прочим, — отрезала Настя, не отрывая взгляда от чашки. — И своя голова на плечах. Я ей ни мать, ни банк.
— Ну ты не заводись, — попытался улыбнуться он. — Просто… ты же не жадная?
Она подняла глаза. И в этот момент поняла, что ему нечего предложить взамен. Ни любви, ни плеча, ни тепла. Только лицемерный тон и липкий интерес.
— А ты?
— Что?
— Ты жадный?
Он чуть напрягся.
— Это не жадность, это забота о семье, Настя. Мы ж семья. Или ты уже отдельно?
Она встала, медленно, словно что-то внутри щёлкнуло.
— Если семья — это шантаж с укором, то да, отдельно.
На следующее утро пришла Валентина Петровна. Без приглашения, как всегда.
— Доброе утро, — сказала она, оглядываясь в коридоре, словно искала где бы тут положить свою брезгливость.
— Утро стало недобрым, — сухо ответила Настя.
— Надо поговорить. По-семейному, без эмоций. Женщина к женщине.
Настя еле сдержалась, чтобы не хохотнуть. Женщина к женщине — это звучало как «волчица к ягнёнку».
— Ну, проходите. Только тапочки не предложу, у меня к гостям нет мягкости.
На кухне Валентина Петровна сразу взяла инициативу.
— Анастасия, я знаю, вы с Димой сейчас… ну, напряжённо. Но я скажу честно. Мне больно смотреть, как рушится семья. Всё из-за квартир. Мне бы, конечно, не хотелось лезть…
— А вы уже, простите, где? На кухне. Внутри. В самом эпицентре.
— …Но я хочу предложить компромисс, — продолжила она, игнорируя. — Одна квартира — вам. Одна — Диме. Одну — Кате. По справедливости. И всё. Мир и порядок.
Настя поставила чашку с громким стуком.
— А что, справедливость теперь по фамилии идёт? Или по числу родственников, которые успели заявиться после похорон?
— Не надо истерик, Анастасия, — спокойно сказала Валентина Петровна. — Бабушка уже в земле. А мы — живые. Нам нужно договариваться.
— Вам — нужно. Мне — нужно жить спокойно, без театра жадности и лицемерия.
— Ты не понимаешь, на кону семья!
— А вы не понимаете, что это моя бабушка и моё наследство. Вы так активно хотите делить, как будто это ваш труд, ваша любовь, ваши годы. Вы на поминках хоть всплакнули разок?
— Не перегибай, — свекровь поднялась. — Я думала, ты умная женщина. А ты — просто собственница.
— Лучше быть собственницей, чем бесплатной раздачей.
Валентина Петровна хлопнула дверью, как будто закрывала сделку, а не квартиру. Через полчаса позвонил Дмитрий.
— У тебя полчаса подумать, Настя. Потом я еду к юристу.
— Отлично, — сказала она. — Передай, пусть не забудет взять с собой паспорт и совесть. Хотя нет, совесть уже не актуальна — она у тебя на даче сгорела вместе с теплицей.
Телефон замолк. Настя осталась в тишине. За окном капал дождь. Капли стучали по подоконнику, как сердце после бега. А где-то внутри неё впервые за долгое время стало ясно. Совсем ясно.
Она не отдаст ничего. Ни квартиры. Ни себя. Ни своей жизни.
***
Анастасия проснулась от ощущения, будто на неё кто-то дышит. И действительно — Дмитрий стоял у кровати, в мятой футболке и с лицом, которое могло бы украсить стенд «Разыскиваются особо опасные». В руке он держал кофейную чашку. Пустую. Настя сразу поняла: завтраком тут не пахнет.
— Ты серьёзно думаешь, что сможешь вот так вот взять — и всё это себе оставить? — Он произнёс это спокойным, опасно тихим голосом, каким обычно объявляют войну.
Настя приподнялась, натягивая на себя плед, будто тот мог защитить её от этой наглой реальности.
— Дмитрий, ты что, с ума сошёл? Это моё наследство. Законное. Я не у тебя его отняла, а у своей бабушки получила. Или ты теперь сомневаешься, что она мне родная?
— Родная, — кивнул он, усмехнувшись. — Вот только тебе это в голову ударило. Сразу как нотариус бумажку выдал, ты заговорила иначе. Как хозяйка жизни. Не жена уже — собственница!
— А ты кем хотел меня видеть? Кухонной тряпкой? — бросила она резко.
Он опустил взгляд. Видимо, тряпка — образ знакомый.
— Да при чём тут тряпка… — буркнул он. — Но ты теперь нос задрала, смотришь на всех, как на нищебродов.
— Я так смотрю только на тех, кто хочет отнять у меня то, что не заработал. А это, прости, ты и твоя семейка.
На кухне что-то громыхнуло. Настя вздрогнула. Оказалось — Валентина Петровна. Уже у них. Уже с ключами.
— Ну наконец-то, — заявила она с порога. — А то я уж думала, вы тут дележ начнёте без меня.
— А вы с утра к кому именно пришли? — язвительно уточнила Анастасия, подходя ближе. — В эту квартиру? Так она, знаете ли, не на двоих записана.
— А я, между прочим, Дмитрия мать! — вскрикнула Валентина Петровна. — И если он хочет жить в одной из этих квартир, я имею полное моральное право…
— …на стоять в очереди за пенсией, — перебила её Настя. — А моральные права, знаете ли, в Росреестре не регистрируются.
— Насть, — попытался вмешаться Дима, — ты сейчас ведёшь себя как…
— Как человек, который наконец понял, с кем живёт. С вами двумя. Один жадный, вторая расчётливая. Вы тут на кого ставку делаете — на мою доброту или мою наивность?
Молчание повисло между ними. Настя смотрела на обоих, как на незваных гостей. Ей понадобилось тридцать лет жизни, чтобы осознать: она в своём доме, а эти двое — в лучшем случае статисты в её судьбе.
— Я ухожу, — сказала она наконец.
— Куда это ты собралась? — напрягся Дима.
— В квартиру бабушки. Она мне ближе, чем вы. И ментально, и по документам.
В тот день Настя собрала вещи молча. Сложила документы, пару чемоданов, взяла кота. Даже его имя — Борис — казалось в этот момент символичным. Бывший премьер её собственной жизни, только в кошачьем обличии.
Когда она вошла в старую бабушкину квартиру, пахло ладаном и корвалолом. Настя тихо присела на кухне. Тут всё было так, как она помнила: чайник, покрытый накипью, табурет с надписью «Не садиться — упадёшь» и кружка с потёртым рисунком. И конверт на холодильнике.
«Настя. Только для тебя».
Она вскрыла его, и руки задрожали. Почерк бабушки, кривой, как зигзаги её жизни:
«Моя милая девочка. Я знала, что когда меня не станет, вокруг начнут ходить, виться, уговаривать, требовать. Это всё уже было — с моими родителями, с твоим дедом, потом с твоей матерью… Всё это я видела. Эти квартиры — не просто стены. Это твоя независимость. Не отказывайся от неё, даже если останешься одна. Лучше быть одной в своей крепости, чем в окружении шакалов. Я верю, ты справишься. Обними Бориса».
Настя всхлипнула, не сдержавшись. Даже в смерти бабушка осталась той самой — мудрой, резкой, но любящей.
Прошло три недели. Валентина Петровна прислала ей повестку — пыталась оспорить наследство. Через суд. Настя явилась одна. Дмитрий не пришёл. Испугался или стыдно — неважно. Судья посмотрел на документы, выслушал стороны и сухо произнёс:
— Наследство оформлено по всем правилам. Оснований для иска не имеется. Дело закрыто.
На выходе её догнала Екатерина — сестра Дмитрия. Та самая, что раньше была «на дистанции».
— Знаешь, я им говорила, что они с ума сошли, — фыркнула она, кутаясь в дорогой шарф. — У бабки твоей квартира — как музей. Сюда надо с респиратором, а не с иском. Ты молодец.
— Спасибо, — ответила Настя, сдерживая злость. — Только, Катя, в следующий раз не забудь сказать это им, а не мне. Чтоб не было поздно.
Она шла по улице — в старых джинсах, с туго затянутым хвостом и легкостью внутри. Как будто сбросила с плеч рюкзак весом в чужие ожидания.
Дома её ждал Борис. Кот и тишина. И письмо на холодильнике.
Настя подошла к окну, посмотрела вниз — жизнь продолжалась. Кто-то ругался на парковке, кто-то выгуливал собаку, кто-то шёл за хлебом. Всё было по-настоящему. Без позолоты и «маминой правоты».
Она вернулась на кухню, включила чайник и усмехнулась:
— Ну что, Борис, теперь у нас с тобой три квартиры и ни одного Дмитрия. Как же хорошо иногда проиграть брак, чтобы выиграть себя.
Кот промурлыкал в ответ, будто подтверждая: всё идёт как надо.
