— Ты бы хоть какой-нибудь пирожок испекла, что ли. Гостей всё-таки пригласила.
Вера Павловна небрежно сбросила в прихожей своё осеннее пальто из дорогой ткани, встряхнув его так, будто избавлялась от грязи, невидимой взору, но осевшей на всём в этой квартире, и направилась прямиком на кухню, не дожидаясь ни слова. Она окинула взором идеально отполированные поверхности, блестящий хром кухонной техники и вынесла свой неоспоримый вердикт.
— Всё у тебя как в лаборатории, Анна. Ни тепла, ни уюта.
Анна молча поставила на стол чашку ароматного, свежесваренного кофе и коробку изысканных трюфелей. Она прекрасно знала, что визит свекрови никогда не бывает просто дружеским посещением. Это всегда строгая инспекция. Скрупулёзная оценка. И, как правило, подготовка к чему-то гораздо более масштабному и неприятному.
— Угощайтесь, Вера Павловна. Это ваши самые любимые конфеты.
Свекровь присела на стул, едва отодвинув коробку кончиком своего длинного, ухоженного пальца с безупречным французским маникюром.
— Спасибо, не хочется. У меня от сладкого теперь ужасная изжога. Вот на юбилее наелась торта, до сих пор не могу отойти. Кстати, о юбилее. Ты только представь, что мне Светлана со своим мужем преподнесли? Сертификат в элитный спа-салон на весь день! На целый день! Я там буду чувствовать себя королевой, все процедуры — массажи, обёртывания, уход… Говорят: «Мамочка, ты у нас одна-единственная, ни в чём себе не отказывай». Чрезвычайно приятно, когда дети так искренне ценят.
Анна сделала медленный глоток своего кофе. Она чувствовала, куда именно ведёт этот разговор. Каждый визит Веры Павловны после её недавнего шестидесятилетия начинался именно так: с детального перечисления подарков. Золотые украшения от двоюродной сестры. Дорогой нишевый парфюм от бывших коллег. Две недели в Трускавецком санатории от сына — её мужа Сергея. Этот список она знала уже наизусть.
— А мои племянники, эти сорванцы, и те постарались! Сложились и купили мне новый смартфон. Огромный, я в нём, конечно, ничего не понимаю, но сам факт! Видно же, что они думали, старались, хотели угодить. Это ведь самое главное в подарке, правда, Аннушка? Чтобы человек вложил душу. Чтобы показал своё истинное отношение.
Она выдержала паузу и в упор посмотрела на невестку. Её взгляд был острым, как заточенная игла. Анна выдержала его, не моргнув. Она просто ждала.
— А то ведь как бывает в жизни… Подарят какую-нибудь дешёвую безделицу с полки универмага, откупятся, и всё. Словно это не юбилей у близкого человека, а так, какая-то формальная повинность. Ни уважения, ни тепла. Просто галочка. Как будто говорят тебе: «На, и отвяжись уже».
Вера Павловна взяла одну конфету из коробки, повертела её в пальцах, но есть не стала. Она демонстративно положила её обратно, словно почувствовала брезгливость.
— Твои-то родители, я смотрю, по этому же принципу живут. По принципу формальности. Я, разумеется, всё понимаю, люди они простые, не местные, не львовяне. Но можно же было хоть немного проявить фантазию. Подумать обо мне, о моём статусе. А то прислали с курьером эту… коробку. Даже не удосужились позвонить. Я когда открыла, сперва не поняла, что это. Думала, может, какой-то новомодный казан. А потом Сергей мне объяснил. Мультиварка. Господи, мультиварка! Они что, решили, что я у плиты стоять устала и мне теперь требуется этот кухонный робот? Это такой тонкий намёк на мою старость? Или просто первая вещь, которая подвернулась им под руку на распродаже?
Анна отставила свою чашку. Фарфор тихо стукнул о блюдце — единственный резкий звук в этой нарочито спокойной сцене.
— Моя мама сама пользуется точно такой же моделью уже два года и очень довольна, — ровным голосом произнесла она, глядя не на свекровь, а куда-то в центр стола. — Она думала, вам тоже пригодится, чтобы не тратить время на готовку и больше отдыхать. Это была забота, Вера Павловна, а не попытка вас обидеть.
Эта холодная, рассудительная логика подействовала на Веру Павловну как искра, брошенная в бочку с порохом. Она ждала извинений, оправданий, смущения. А получила спокойное объяснение, которое в её системе координат выглядело как непростительная дерзость и полное пренебрежение её чувствами.
— Забота?! — её голос, до этого бывший вкрадчиво-ядовитым, обрёл металлические, визгливые нотки. — Это ты называешь заботой? Подарить мне кухонную дребедень, как какой-нибудь домработнице? Твоя мать, может, и рада готовить в этих пластиковых вёдрах, её уровень мне понятен! Но я — другой человек! Я привыкла к другому отношению!
Её лицо медленно пошло красными пятнами. Она подалась вперёд, опираясь руками о стол, и теперь уже не говорила, а почти шипела, выплёвывая слова.
— Люди, которые всю жизнь копейку к копейке складывали, они не понимают, что такое настоящий, достойный подарок! Они не знают, как вести себя в приличном обществе! Подарить мультиварку на шестидесятилетний юбилей — это всё равно что прийти на свадьбу в грязных резиновых сапогах! Это мещанство в чистом виде! Демонстрация собственной серости и скудоумия!
Анна не шелохнулась. Она смотрела, как рот свекрови открывается и закрывается, как дёргается жилка на её шее. Она перестала слышать отдельные слова, они сливались в один сплошной поток оскорблений, направленный не на неё, а на тех, кто был ей дороже всего. На её родителей, которые отложили деньги со своей небольшой пенсии, чтобы сделать, как им казалось, полезный и современный подарок. Которые попросили её помочь с выбором, несколько раз переспрашивали, точно ли эта модель хорошая, не сломается ли.
— Они просто пожалели денег! — продолжала бушевать Вера Павловна. — Жадность у них в крови! Всю жизнь в своём провинциальном городке прожили, так и не научились ничему. Ни вкуса, ни такта, ни элементарного уважения к людям! Пожалели денег на мать твоего мужа! На бабушку своих будущих внуков! Это плевoк в лицо мне и всей нашей семье! Как ты можешь защищать этих… этих…
Вера Павловна запнулась, подыскивая слово, которое могло бы выразить всю глубину её презрения. В этот самый момент Анна подняла на неё глаза. Её взгляд был абсолютно спокоен. Но в этой мёртвой, ледяной тишине было больше угрозы, чем в самом громком крике.
— Только попробуйте ещё раз сказать что-то унизительное про моих родителей, и я лично вас выпну отсюда! Мне совершенно плевать, что вы моя свекровь и старше меня! Про моих родителей вы не имеете права так говорить!
На секунду в кухне стало абсолютно тихо. Вера Павловна смотрела на невестку так, словно та внезапно заговорила на неизвестном, диком языке. Её мозг, привыкший к определённой модели поведения — к уступкам, к заискивающим улыбкам, к молчаливому согласию, — отказывался обрабатывать новую информацию. А потом шок сменился презрительной, ядовитой насмешкой. Она откинулась на спинку стула и издала короткий, лающий смешок.
— Ты? Меня? Выпнешь? — она произнесла это по слогам, смакуя абсурдность ситуации. — Девочка, ты вообще в своём уме? Ты хоть понимаешь, с кем разговариваешь? Ты находишься в квартире моего сына! На мебели, которую он купил! И ты смеешь мне, его матери, угрожать? Да ты пылинка под моими ногами! Кто ты такая без него? Никто. Пустое место.
Она ожидала, что эти слова вернут Анну на место, заставят её сжаться, извиниться, заплакать. Это был её проверенный арсенал, оружие, которое никогда не давало сбоев. Но Анна не сжалась. Она даже не изменилась в лице. Она просто смотрела на свекровь долгим, изучающим взглядом, словно оценивала не человека, а какой-то посторонний предмет, решала, что с ним делать дальше.
Затем, не сказав ни слова, она развернулась и вышла из кухни. Вера Павловна победоносно усмехнулась. Сбежала. Испугалась. Сейчас вернётся с извинениями. Она даже поудобнее устроилась на стуле, готовясь принять капитуляцию. Но вместо этого из коридора донёсся тихий щелчок — звук открывающейся сумочки.
Через мгновение Анна вернулась. В руках у неё был кошелёк. Она подошла к столу, и её движения были плавными, лишёнными всякой суеты. В них не было гнева или раздражения, только холодная, механическая точность. Вера Павловна наблюдала за ней с недоумением. Что это ещё за спектакль?
Анна открыла кошелёк, и свекровь услышала отчётливый шелест банкнот. Она достала две новенькие купюры номиналом тысяча гривен каждая, аккуратно сложила их в ровную стопку и положила на полированную поверхность стола, ровно посередине между собой и Верой Павловной.
— Я поняла вашу претензию, — ледяным тоном сказала она. Её голос был абсолютно ровным, безэмоциональным, как у диктора, зачитывающего биржевые сводки. — Вы недовольны качеством оказанной вам подарочной услуги. Отлично. Я готова компенсировать вам моральный ущерб и выкупить этот предмет раздора.
Она демонстративно подвинула деньги по столу прямо к руке свекрови.
— Вот. Две тысячи гривен. Это даже больше, чем стоила та мультиварка. Считайте, что я купила у вас этот подарок. А вместе с ним — право больше никогда не видеть вас в моём доме. Ваше недовольство оценено, оплачено и больше не представляет для нас никакого интереса.
Вера Павловна смотрела на деньги, потом на застывшее, непроницаемое лицо невестки, и до неё медленно, мучительно начал доходить весь ужас происходящего. Это было не примирение. Это было не извинение. Это было публичное, методичное, изощрённое унижение. Её только что не просто выгнали. Её обесценили. Весь её праведный гнев, её статус матери, её возраст, её жизненный опыт — всё это было сведено к мелкой коммерческой претензии, которую можно было уладить пачкой денег. Её превратили в скандальную торговку на рынке, которая устроила шум из-за некачественного товара. Она оказалась дешёвым, скандальным товаром, который просто выкупили, чтобы больше с ним не связываться.
Две купюры лежали на столе вызывающе ровной стопкой. Они были похожи не на деньги, а на какой-то официальный документ, приговор, который только что зачитали вслух. Вера Павловна смотрела на них, и её лицо, до этого искажённое гневом, начало медленно бледнеть. Смех застрял у неё в горле. Унижение было настолько концентрированным, настолько чистым и дистиллированным, что оно парализовало её на несколько долгих секунд. Она ощущала себя так, словно с неё на глазах у всех срывали дорогую одежду, оставляя стоять голой посреди площади.
Наконец она нашла в себе силы оторвать взгляд от денег и перевести его на невестку. Она ожидала увидеть на её лице торжество, злорадство, хоть какую-то эмоцию, за которую можно было бы уцепиться, чтобы разжечь скандал с новой силой. Но лицо Анны было пустым. Спокойным. Это было лицо хирурга, который только что закончил сложную, но необходимую ампутацию.
— Ты… ты… — Вера Павловна задыхалась, слова не шли. Она судорожно взмахнула рукой, едва не смахнув купюры со стола. — Ты что себе позволяешь?! Думаешь, можешь купить меня?! Меня?! Мать своего мужа?! Да я сейчас Сергею позвоню! Я ему всё расскажу! Расскажу, как его жена, эта нищенка, которую он подобрал, смеет обращаться с его матерью! Посмотрим, что он тогда скажет!
Это был её главный козырь. Последний бастион её власти. Сын. Он всегда был на её стороне, всегда сглаживал углы, всегда просил Анну быть мудрее и уступчивее. Угроза сработала бы с кем угодно, но не с той женщиной, которая стояла перед ней сейчас.
— Позвоните, — спокойно ответила Анна. — Расскажите ему всё в мельчайших подробностях. Это ничего не изменит. Наша с вами сделка завершена. Вы получили денежную компенсацию за не понравившийся вам подарок. На этом наши деловые отношения исчерпаны.
Слово «деловые» ударило Веру Павловну сильнее, чем любая пощёчина. Оно окончательно вычёркивало её из круга семьи, превращая в постороннего человека, случайного контрагента.
— Будьте любезны, — Анна сделала едва заметное движение головой в сторону коридора, — покинуть мою квартиру. Время вашего визита истекло.
Вера Павловна вскочила со стула так резко, что он с грохотом отъехал назад.
— Твою квартиру?! Да здесь всё куплено на деньги моего сына! Каждая ложка, каждая тарелка! Ты живёшь здесь на его милость!
— Это наша общая квартира. И сейчас здесь нахожусь я, — отчеканила Анна, и в её голосе впервые прорезался металл. Она больше не собиралась обсуждать или спорить. Она приняла решение. — Я не буду повторять дважды, Вера Павловна. Дверь вон там.
Не дожидаясь ответа, Анна развернулась и пошла в прихожую. Она не смотрела, идёт ли за ней свекровь. Она просто шла, уверенная, что за ней последуют. Она подошла к входной двери, взялась за ручку и открыла её настежь, создавая сквозняк, который долетел до самой кухни. Затем она встала рядом с открытой дверью, сложив руки на груди, и стала ждать. Это была немая, но предельно ясная команда.
Вера Павловна, шатаясь, вышла из кухни. Она увидела открытую дверь и застывшую в проёме невестку — безмолвного стража на пороге своего дома. Вся её спесь, вся её ярость испарились, оставив после себя лишь горькое, едкое чувство бессилия. Она была повержена. Не в споре, не в крике, а в чём-то гораздо более страшном. Её просто списали со счетов, как просроченный актив. Она прошла мимо Анны, не глядя на неё, чувствуя на себе её холодный, оценивающий взгляд. На пороге она на мгновение остановилась, обернулась и с ненавистью прошипела:
— Ты ещё пожалеешь об этом.
Анна ничего не ответила. Она просто смотрела, как её свекровь, некогда властная и грозная женщина, ссутулившись, выходит на лестничную площадку. Когда та сделала несколько шагов, Анна молча закрыла дверь. Щелчок замка прозвучал в пустой квартире оглушительно громко. Она постояла так несколько секунд, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Потом вернулась на кухню. Две тысячи гривен так и лежали на столе. Она взяла их, аккуратно пересчитала, словно проверяя сдачу, и убрала обратно в кошелёк. Сделка была действительно завершена. Окончательно и бесповоротно…
