— Артем, на следующей неделе у нас будет гостья. Моя мама, Валентина Петровна. Она пробудет у нас целую неделю.
Эти слова упали на кухонный стол между ними, словно пригоршня соли на свежую рану. Артем неспешно оторвал взгляд от экрана своего смартфона. Дарья стояла, прислонившись бедром к краю столешницы, и смотрела на него тем самым взглядом, который не сулил ничего, кроме предстоящих трудностей. Это был взгляд главнокомандующего, оглашающего боевой устав, где ему, Артему, отводилась исключительно роль безмолвного исполнителя в первой шеренге.
— Принял к сведению, — кивнул он, откладывая телефон в сторону. Он уже заранее знал, что последует дальше. Это была устоявшаяся, изрядно надоевшая домашняя традиция.
Дарья сделала глубокий вдох, собираясь с мыслями. Она начала говорить ровным, почти назидательным тоном, словно зачитывала служебную инструкцию нерадивому новобранцу.
— Итак. Пункт первый: никаких споров. Вообще. По какому бы то ни было поводу. Даже если она заявит, что небо зелёное, ты молчаливо киваешь и улыбаешься. Пункт второй: она, конечно же, будет готовить. Ты обязан хвалить. Громко, искренне и убедительно. Даже если блюдо пересолено или, не дай бог, подгорит. Ты будешь утверждать, что ничего вкуснее в жизни не пробовал. И третье, и это ключевой момент, — она сделала паузу, устремив на него тяжёлый, пронзительный взгляд. — Ты должен обязательно отметить, как потрясающе она выглядит. Что она помолодела или что-нибудь в этом духе. Это обязательно, ты понял? Она должна чувствовать себя желанным, дорогим гостем.
Артем хранил молчание. Он смотрел на неё, на её плотно сжатые губы, на уверенный, не терпящий возражений блеск в глазах. А в его ушах звучал совсем другой голос. Голос Дарьи, всего неделю назад ворковавший в телефонную трубку с подругой Ксюшей. Он тогда вышел на балкон, чтобы покурить, и буквально застыл, услышав обрывки фраз, доносящиеся из комнаты.
«…Да что ты понимаешь, Ксюш, это просто невыносимо. Тяжёлая, как зимнее пальто в июле. Вечно суёт свой нос со своими советами, в которых ничего не смыслит. Её максимум — это фикус на окне и сериал про доблестных полицейских. Какое чувство стиля, ты о чём вообще? Она до сих пор уверена, что лучший наряд — это кофта с блёстками. Провинциалка, одним словом…»
Он тогда погасил сигарету о перила балкона и тихонько вернулся в комнату. Дарья, увидев его, поспешно свернула разговор, но было уже слишком поздно. Эти слова — «тяжёлая», «провинциалка», «безвкусица» — впечатались ему в сознание, как раскалённое клеймо. Она говорила о своей матери. О женщине, которая приняла Дарью в семью без единого упрёка, которая постоянно передавала им с дачи банки с соленьями и мешки с овощами, не требуя ничего взамен.
И вот теперь эта же самая Дарья стояла перед ним и требовала осыпать её мать комплиментами. Унизительными, фальшивыми комплиментами.
— И это всё? — спросил он, и его собственный голос показался ему чужим, низким и колючим. Звук его спокойно поставленной на стол чашки с недопитым кофе показался в утренней тишине кухни оглушительным.
Дарья, не уловив ни тени угрозы в его тоне, облегчённо кивнула. Она приняла его молчание за безоговорочную покорность.
— Да, это всё. Просто веди себя, пожалуйста, подобающе. Для меня это действительно важно.
И тут плотина рухнула. Артем медленно поднялся из-за стола. Он не кричал. Он говорил громко, предельно отчётливо, чеканя каждое слово, и эта контролируемая, сдержанная ярость была страшнее любого вопля.
— То есть ты мою мать поливаешь грязью тут постоянно, а я твою мать должен фальшивыми комплиментами тут обсыпать?! Ты сначала сама уважению научись, а потом уже будешь мне что-то приказывать!
Он сделал шаг к ней. Дарья инстинктивно отшатнулась, её лицо мгновенно изменилось. Уверенность сменилась холодным, злым недоумением. Она не ожидала бунта. Она привыкла, что он проглатывает её выходки, отделываясь лишь ворчанием или молчаливой обидой.
— Ты сейчас вообще серьёзно? Ты что, сравниваешь…
— А что я должен сравнивать?! — перебил он её, и его голос наконец-то сорвался на крик. — Твоё хамство с твоим же лицемерием? Ты требуешь от меня того, на что сама совершенно не способна! Ты хочешь, чтобы я расшаркивался перед Валентиной Петровной после того, как ты мою мать, мою мать, Дарья, смешала с грязью в разговоре с подружкой?! Думала, я не слышал? Я всё слышал! И я не буду участвовать в твоей грязной игре! Не буду!
Их утренний скандал не завершился примирением. Он просто иссяк, выгорел дотла, оставив после себя плотное, удушливое облако взаимной ненависти и обиды. Они не разговаривали до самого вечера, передвигаясь по квартире как два призрака, случайно запертые в одном склепе. Хрупкое перемирие, сплетённое из молчания и невысказанных угроз, наступило лишь за час до прибытия поезда. Дарья, с лицом бледным и жёстким, как гипс, процедила сквозь зубы: «Только попробуй всё испортить», — и этого оказалось достаточно. Артем молча кивнул, но в его кивке не было покорности. В нём было согласие хирурга, готовящегося к сложной, но необходимой ампутации.
Валентина Петровна буквально впорхнула в квартиру, словно порыв свежего, но слишком морозного ветра. Шумная, румяная после дороги, она была из той породы женщин, для которых любовь измерялась в килограммах домашних заготовок и плотности наваристого борща. Она тут же засуетилась, вручая Дарье тяжёлую сумку, из которой пахло укропом и яблоками, а Артему — банку с мутноватым рассолом и крупными грибными шляпками.
— Вот, Артемка, грибочков тебе привезла, как ты любишь! Сама собирала, в лесу за Днепром!
— Благодарю, Валентина Петровна. Это невероятно любезно с вашей стороны, — произнёс Артем ровным, почти механическим голосом. Он принял банку обеими руками, с поклоном, словно это был не гостинец от тёщи, а драгоценный артефакт. Его улыбка была безупречной — улыбка служащего пятизвёздочного отеля, вышколенная и совершенно пустая.
Дарья, заметив эту преувеличенную учтивость, мгновенно напряглась. Она знала своего мужа. Он начал свою игру, и правила этой игры были известны только ему.
Весь вечер, пока Валентина Петровна хозяйничала на кухне, наполняя квартиру запахами жареного лука и варёной картошки, напряжение в воздухе сгущалось. Дарья металась между кухней и комнатой, бросая на мужа короткие, испепеляющие взгляды, на которые он отвечал всё той же непроницаемой, вежливой маской. Он сидел в кресле и читал книгу, но было очевидно, что ни единого слова он не воспринимал. Он ждал.
Наконец, их позвали к столу. В центре красовалась огромная тарелка с дымящейся картошкой и шкварками, рядом — салат, те самые грибы. Валентина Петровна сияла, довольная произведённым эффектом. Дарья села на краешек стула, словно на пороховую бочку, готовая в любой момент пресечь любую искру.
— Ну, пробуйте, пробуйте! Дашенька, тебе подложить? Артем, что ты такой скромный?
Она щебетала, пытаясь создать иллюзию уютного семейного ужина, не замечая, как её дочь нервно комкает в руках салфетку, и как неестественно прямо держит спину её зять. Она налила всем компота и, сделав глоток, с материнской заботой посмотрела на Артема.
— Артем, а что это у тебя рубашка такая мятая? Неужели Дарья совсем за тобой не смотрит? Утюга в доме нет?
Замечание было совершенно невинным, бытовым, лишённым всякого злого умысла. Но именно оно стало детонатором.
Дарья замерла, её взгляд, полный ужаса и мольбы, метнулся к мужу. «Только не сейчас, молчи, прошу тебя, молчи», — кричало её лицо.
Но Артем её не видел. Он медленно положил вилку на тарелку, поднял глаза на тёщу и широко, почти хищно улыбнулся. Его голос прозвучал на удивление громко и отчётливо в маленькой кухне.
— Так это я, Валентина Петровна, под вашу дочь Дарью подстраиваюсь. Она считает, что это сейчас так модно — лёгкая небрежность, понимаете ли. Стиль такой. А моя мама в этом ничего не понимает, потому что у неё вкуса нет. Она же, как ваша дочь выразилась, провинциалка.
За столом повисла мёртвая тишина. Слышно было только, как в холодильнике что-то гудит. Дарья смотрела на мужа с такой откровенной, нескрываемой ненавистью, будто хотела испепелить его на месте. Её лицо стало белым, потом пошло красными пятнами. Валентина Петровна, с ложкой, застывшей на полпути ко рту, с недоумением переводила взгляд с непроницаемого лица зятя на искажённое яростью лицо дочери, пытаясь понять, что за чудовищная, непонятная ей сцена только что разыгралась за её праздничным столом. Ужин был окончен, так и не начавшись.
Артем не сказал больше ни слова. Он встал из-за стола с той медлительной, выверенной аккуратностью, с какой встают из-за карточного стола после крупного, но предсказуемого проигрыша. Отодвинул стул, который даже не скрипнул. Взял свою нетронутую тарелку с остывающей картошкой, отнёс её к раковине и так же молча скрылся в гостиной. Через мгновение оттуда донёсся равнодушный гул включённого телевизора — какая-то спортивная трансляция с бодрыми криками комментатора. Этот звук был как стена, мгновенно отгородившая его от двух женщин, застывших на кухне в оглушительной тишине.
Валентина Петровна медленно опустила ложку на стол. Её круглое, обычно добродушное лицо вытянулось, на нём проступило выражение растерянного недоверия, какое бывает у человека, получившего пощёчину от того, от кого ждал лишь доброго слова. Она посмотрела на окаменевшее лицо дочери, потом на пустой стул, где только что сидел зять, и её губы едва заметно зашевелились.
— Даша, что это было? — голос её был тихим, почти шёпотом, но в нём звенел металл.
Дарья не ответила. Она смотрела на дверной проём, ведущий в гостиную, и её грудь тяжело вздымалась. Ярость, смешанная с унижением, искала выход. Она не могла признаться матери, что Артем всего лишь процитировал её собственные слова. Это означало бы признать себя лживой, лицемерной дрянью, выставившей на посмешище и мужа, и собственную мать. Это было невозможно. Оставался только один путь — представить Артема монстром.
— Мам, не обращай внимания, — наконец выдавила она, стараясь, чтобы её голос звучал устало и обречённо, а не так, как ей хотелось, — скрежещуще и зло. — У него просто… настроение плохое, вот и всё.
— Настроение? — Валентина Петровна повысила голос. Обида в ней начала уступать место праведному гневу. — Он меня оскорбил, Даша! Он оскорбил твою свекровь, мою сватью! И всё это из-за какой-то мятой рубашки? Что вообще происходит в вашем доме?
Дарья поняла, что момент настал. Она глубоко вздохнула, изображая страдание, и накрыла руку матери своей холодной ладонью.
— Мамочка, всё гораздо сложнее. Это не из-за рубашки. Он просто… Он всегда был таким. Он никогда не любил, когда ты приезжаешь. Его раздражает абсолютно всё: твоя готовка, твои разговоры, то, что ты занимаешь его диван. Он просто терпел раньше, а сейчас, видимо, перестал себя контролировать.
Она говорила, и каждое слово ложилось на благодатную почву материнского сердца. Валентина Петровна смотрела на «несчастную» дочь, на её подрагивающие губы, и её лицо каменело. Образ вежливого, хоть и молчаливого зятя рассыпался на глазах, уступая место образу жестокого, неблагодарного тирана, который мучает её единственную кровиночку.
— Так вот оно что, — медленно произнесла она, и её голос обрёл прежнюю силу, но теперь в нём не было и тени добродушия. — Значит, я ему мешаю. Значит, я нежеланный гость в доме своей дочери. А ты, ты почему молчала? Ты позволяла ему так к себе относиться?
— А что я могу сделать, мам? — Дарья мастерски сыграла бессилие. — Ты же видишь, он неуправляем. Любое слово против — и сразу скандал. Я просто старалась сглаживать углы, чтобы сохранить хоть какой-то мир. Ради нас.
В этот момент в кухне сформировался молчаливый, но несокрушимый союз. Союз двух женщин против одного мужчины. Валентина Петровна решительно отодвинула свою тарелку. Её аппетит пропал. В её глазах плескалась холодная, праведная ярость защитницы. Она посмотрела на дочь взглядом, полным сочувствия и решимости.
— Ничего. Теперь я здесь. Мы с ним ещё поговорим.
Они поднялись из-за стола и, как по команде, начали убирать посуду. Их движения были слаженными и безмолвными. Они демонстративно обошли место, где стояла тарелка Артема, оставив её сиротливо стоять у раковины. Они убрали салат, хлеб, выключили свет и вместе вышли из кухни, плотно прикрыв за собой дверь. Артем, сидящий в гостиной, услышал этот тихий щелчок. Он не обернулся. Он знал, что первый бой он выиграл, но война только что перешла в новую, куда более грязную и изнурительную фазу. Теперь против него играли двое.
Ночь не принесла облегчения. Она была похожа на затишье в окопах перед решающим штурмом — тихая, вязкая и полная невысказанных угроз. Утром квартира превратилась в ледяную пустыню, по которой передвигались три молчаливые тени. Артем демонстративно занял кухню первым. Он сварил себе кофе, громко стуча туркой о плиту, сделал бутерброд, съел его стоя, глядя в окно на серый городской пейзаж. Он чувствовал их присутствие за спиной — двух женщин, которые вошли на кухню и замерли у порога, не решаясь нарушить его ритуал. Он был хозяином этого маленького, холодного утра.
Когда он допил кофе и поставил чашку в раковину, Валентина Петровна, осмелевшая за ночь от дочерних нашептываний и собственного праведного гнева, сделала шаг вперёд. Дарья осталась стоять чуть позади, как секундант на дуэли.
— Я смотрю, тебя жизнь совсем ничему не учит, Артем, — начала тёща. Её голос был твёрдым и лишённым вчерашней растерянности. Она была на своей территории, защищая своё дитя. — Ни уважению к старшим, ни любви к жене. Моя дочь всё для тебя делает, дом в чистоте содержит, а ты её позоришь перед родной матерью. Видимо, в твоей-то семье было не принято женщин уважать. Простые люди, что с вас взять.
Это была прямая атака. Точка невозврата. Последняя капля, переполнившая чашу, в которой вместо воды уже давно плескался керосин.
Артем медленно обернулся. На его лице не было гнева. Лишь холодное, почти научное любопытство хирурга, разглядывающего безнадёжную опухоль. Он посмотрел мимо тёщи, прямо в глаза жене.
— Уважение, говорите? — он усмехнулся, но улыбка не коснулась его глаз. — Давайте поговорим про уважение, Валентина Петровна. Очень интересная тема. Я как раз недавно слышал один поучительный монолог на эту тему. Хотите, перескажу?
Он сделал шаг в центр кухни, оказавшись ровно между ними. Дарья инстинктивно попятилась, её лицо начало терять цвет. Она поняла, что сейчас произойдёт.
— Всего неделю назад, — начал Артем спокойным, размеренным голосом, будто зачитывая протокол, — ваша дочь Дарья разговаривала по телефону со своей подругой Ксюшей. Я случайно услышал. Так вот, речь зашла о моей матери. О вашей сватье, Валентина Петровна. И я услышал много нового об уважении.
Он сделал паузу, наслаждаясь эффектом. Валентина Петровна смотрела на него с недоумением, а Дарья — с откровенным ужасом.
— Ваша дочь, — продолжил он, не сводя взгляда с жены, — назвала мою мать «тяжёлой, как зимнее пальто в июле». Сказала, что её потолок — это «фикус на окне и сериал про доблестных полицейских». Ещё она очень смеялась, когда рассказывала, что у моей матери нет вкуса, потому что та до сих пор считает, что «лучший наряд — это кофта с блёстками».
Артем говорил, и с каждым его словом лицо Валентины Петровны менялось. Праведный гнев сменялся растерянностью, растерянность — недоверием, а недоверие — медленно подступающим ужасом осознания. Она перевела взгляд на дочь, которая стояла, вжав голову в плечи, и смотрела в пол.
— Апогеем, — Артем произнёс это слово с особым, ядовитым удовольствием, — стала фраза, которую ваша дочь произнесла с таким пренебрежением, с таким высокомерием… Она сказала…
Он снова сделал паузу, давая тишине сделать своё дело.
— Она сказала: «Провинциалка, одним словом».
И тут он, наконец, посмотрел на тёщу. Его взгляд был холоден и пуст.
— Вот такое уважение, Валентина Петровна. От вашей дочери. К моей матери. И после этого она требует, чтобы я рассыпался в комплиментах перед вами. Чтобы я лгал вам в лицо, зная, что за спиной она поливает грязью мою семью, а вы, скорее всего, делаете то же самое.
Всё было кончено. Воздух на кухне не просто застыл — он умер. Валентина Петровна смотрела на свою дочь. Но это был уже не взгляд матери, смотрящей на обиженное дитя. Это был взгляд человека, увидевшего в самом близком существе нечто чужое, уродливое и лживое. Вся её спесь, весь её гнев испарились, оставив после себя лишь выжженную пустыню стыда и омерзения. Дарья не подняла головы. Она была раздавлена, унижена и уничтожена — не криком, не пощёчиной, а спокойным, методичным голосом своего мужа, который просто озвучил правду.
Они стояли втроём в одной кухне, но между ними пролегла бездна. Никто не ушёл. Никто не заплакал. Они просто остались стоять посреди руин, которые ещё вчера называли семьёй, и каждый из них понимал, что отстроить это заново уже никогда не получится…
