«Маринаа… ууу…»
Марина проснулась от детского стона. Ей показалось, что кто-то зовёт её слабым голосом — «мама». Её тело было ленивым и размякшим, и Марине казалось, что она только закрыла глаза. Однако за окном у входной двери небо было насыщенно-синим, словно спелая черника. «Рассвет близко», — подумала Марина и снова услышала детский стон, прорывающийся сквозь храп, заполняющий всю избу. Рядом с ней храпели двое: муж и бабушка Пелагея на печке. Храп мужа был глубоким и громким, оглушая Марину, тогда как бабушка издавала спокойные звуки, напоминающие тихие вздрагивания маленькой собачки. Марине очень не хотелось вставать и лезть на полати, чтобы проверить детей. Если потревожить бабушку, старуха будет весь день жаловаться на недосып.
«Надоёбный кошмар, — надеялась Марина, — скоро пройдёт».
— Маримаа… маримаа… ууу…
Марина узнала голос средней дочери, её звали Оля. Осторожно и мягко, как зимняя кошка, Марина переползла через мужа, стараясь не задеть его провисающий живот. Беременность была для неё обычным делом. Она случайно задевала мужа по лицу. Тот схлопнул глазами и безумно посмотрел на Марину. Рука его ухватилась за край кровати.
— Нет, я не пил, не бил! Не смотри так! — пробормотал он.
— Это я. Ребёнок плачет. Спи, — поправила Марина одеяло на нём. Муж повернулся на бок и снова захрапел.
На мгновение лицо Марины озарила мстительная улыбка. Когда Павел выпивал, он возвращался домой поздно и обязательно бил Марину просто так, чтобы размять кулаки. Такой привычкой он пользовался уже несколько лет. Дети просыпались, соскальзывали с полатей и начинали плакать, старшие пытались защитить мать. Бабушка Пелагея ничего не делала — сидела у печки и громко выла, как волк на луну. Жалко её невестку, но она ничем не могла помочь… Вся семья дрожала перед приступами отца.
— Терпи, касатка, а что делать-то? Чтобы у него, проклятого, кулаки отсохли, весь в отца, весь в отца-поганца, чтобы ему на том свете нездоровилось, — утешала она невестку. Утром она мазала наиболее сильные ушибы Марины мёдом и заматывала тряпочкой, чтобы не липло.
Однажды после подобного случая, когда все успокоились и вроде бы заснули, пьяный Павел свалился с кровати. Грохот был такой, что вся изба сотряслась и подпрыгнула. Пока Марина суетливо пыталась зажечь лучину, с Павлом на полу происходило что-то непонятное. Он, судя по звукам, корчился и кричал:
— Уберите! Ай! Ой! Ой! Ай!
Марина поднесла к нему зажжённую лучину. Павел лежал на пузе, охваченный суеверным ужасом. Марина помогла ему встать.
— Меня с кровати сбросили! Топтались по мне! Кто это был?!
Марина в страхе отшатнулась.
— Маленькими ножками! — уточнил Павел и строго посмотрел вверх, на полати. Оттуда торчал ряд детских голов, все были на месте.
— Показалось! Ты опять перепил! Давайте спать уже! — пробурчала с печки бабушка Пелагея. — А может, черти по тебе прыгали, до того ты всех утомил.
Так произошло ещё дважды: Павел возвращался с попойки, избивал жену и ложился спать, а среди ночи неведомая сила сталкивала его с кровати и казалось, что по его спине топтали. На третий раз Павел занёс былой над Мариной кулак, да задумался… Ограничившись тем, что обматерил супругу, Павел улёгся в постель и спокойно спал всю ночь. В следующий раз ради эксперимента Павел снова прошёлся кулаками по мягкому телу Марины… Он снова был сброшен на пол, причём на этот раз по нему не только топтались, но и несколько раз ударили под зад.
Прошел год, как Павел жену и пальцем не трогал. Тишь да гладь в их доме. Марина радовалась, как стала красивее. Подруги подсказали, что домовой его проучил, и Марине непременно нужно его благодарить — налить молока в мисочку и поставить в укромном месте, рядом хлеб или, что ещё лучше, пряничек. Марина так и делала время от времени: оставляла угощения за печкой со словами:
— Спасибо тебе, дедушка, за помощь. Вот, угощайся.
Идя на стон ребёнка, Марина остановилась над полатями, чтобы поразмыслить. Через печку лезть было боязно, не хотела беспокоить бабушку. Марина взяла табурет и влезла на него, и прошарила рукой по головам детей.
— Кто не спит?
— Мама… это я, — слабо ответила Оля чужим голосом, — плохо мне.
— Что случилось? Ууууу!… Горишь вся! — пощупала её лоб Марина.
— Холодно мне и горло ужасно болит, и кости выкручивает.
Марина вздохнула, да что среди ночи сделаешь? Сунула она дочке в рот ложку мёда, сказала рассасывать, накинула сверху бараний тулуп и пошла досыпать. На утро Оле ещё хуже стало, и мать, чтобы ухаживать за ней, переложила её на свою кровать. Ни обтирания уксусом, ни травки, ни малиновое варенье не облегчили страдания больной. Стояла суровая зима, а до городской больницы час-полтора ходьбы, и Павел не решался везти её в телеге, боялся, что станет ещё хуже. Все вспоминали народные рецепты, прислушивались к советам местных бабок, да всё напрасно: Оле становилось всё хуже и хуже, два дня в бреду. И вот лежит Оля ночью возле матери и понимает, что дышать всё труднее, словно в лёгких нет места для воздуха. Она начала задыхаться, а сама была уже слишком слаба, чтобы обратиться к матери. Вдруг почувствовала, что её кто-то щекочет по пяткам. Где силы взяла — не знала — но подняла Оля чуток голову…
У неё в ногах стоял человечек небольшого роста, до метра. Весь косматый и лохматый, с русой бородой, в красной русской рубахе с вышитым воротом. Глаза у него были грозные, но Оля ничуть не испугалась. Он посмотрел на Олю строго и сказал:
— Чего это ты, козявка, болеть вздумала?
Оля ничего не могла ему ответить — язык онемел. А человечек продолжил ворчать:
— Хватит тебе болеть, завтра вставай давай.
Он положил что-то к её ногам и исчез, рассеявшись, как дым от папкиной самокрутки. Оля опустила голову на подушку, и её тут же сморил глубокий, крепкий сон.
Утром Оля проснулась совершенно здорова: слабость ушла, в груди ничего не давило, горло прошло и жар спал. Она вспомнила о ночном госте и полезла рукой вниз. В ногах у себя нашла тряпичную куклу. Она тут же подбежала к печке, где возилась мать, и сказала, что ей намного лучше, что её домовой исцелил. Павел в это время досыпал на лавке и, услышав слово «домовой», как по команде разлепил глаза. Мать вначале не поверила, решила, что дочке это приснилось, но тут Оля эффектно выудила из-за спины тряпичную куклу.
— Смотри! Это он мне подложил! Волшебная кукла!
Марина поставила котелок на печь и схватила куклу, жадно всмотревшись в неё. Она ахнула и села на лавку возле мужа.
— Ты где взяла её?!
— Говорю же, мне домовой подложил в ноги!
— Вот это да… Вот это да! Ну и чудеса! — прошептала мать, продолжая со всех сторон рассматривать куклу. — Это же моя кукла! Я её себе в детстве сама сделала, помню, завязывала на счастье, здоровье и удачу… Это же Палашка моя! Я её потеряла, когда замуж выходила и к отцу в дом переезжала. Как же я её искала, ведь точно помнила, куда убирала! А как начала располагаться на новом месте, так нет куклы хоть ты тресни!
Оля смотрела на мать во все глаза, Павел тоже присел на лавку и недоверчиво косился на куклу. Марина продолжала размышлять:
— Видать, домовой её забрал, а теперь вернул, видать, Оле удача и здоровье важнее, чем для меня, мало ли какие испытания впереди… Пожалел он тебя в общем. Теперь она твоя, береги мою Палашку.
Оля взяла из рук матери куклу как сокровище. Черты лица у куклы отсутствовали. На голове у неё была синяя тряпица в виде платка, а платье красное, наподобие сарафана, и в разные стороны торчали мягкие ручки.
— И вот ещё, Оля, домового нашего не забудь поблагодарить. Молоко в сенях свежее — плесни в плошку, поставь за печь и скажи: «Спасибо, дедушка, что помог мне выздороветь.»
Оле было в ту пору восемь лет, и следующие восемь, до шестнадцатилетия, она усердно хранила и берегла свою Палашку. Посвящала куклу в свои тайны, смелые мечты, надежды, делилась горестями и обидами, и просила совета. Кукла, конечно, молчала… Но Оле казалось, что именно она вкладывает по ночам ей в голову мысли, подводит к решениям и мягко-гладит её в предутренние часы по голове.
В шестнадцать лет Оля поехала в город, в Пермь. Была она девушкой миловидной, понятливой и скромной, что помогло ей быстро найти работу горничной в семье местного профессора. Надев белый передник, Оля быстро усвоила свои обязанности: убирать комнаты, подавать на стол, помогать хозяйке и дочерям одеваться, открывала двери на звонки, выполняла мелкие поручения за стенами дома, а также, если надо, сопровождала хозяйку в поездках. Ближе к лету семья собиралась выезжать на дачу, и тут-то у Оли пропала её целительная тряпичная кукла. Буквально на следующий день Оля заболела сыпным тифом.
Хозяин определил Олю в госпиталь. Оля была уверена, что без куклы она едет туда умирать… Проведя две недели в состоянии между жизнью и смертью, Оля пошла на поправку. В общей сложности она провела месяц в медучреждении, практически не вставая с койки. Конец летнего сезона Оля встретила на хозяйской даче, и те два тёплых месяца надолго остались у неё в памяти как самое спокойное время на долгие годы вперёд… Тем же осенью прогремела Великая Октябрьская революция 1917 года, и всю страну понесло галопом на гнедой кобыле в неизвестную даль.
Профессорская семья, в которой работала Оля, сбежала. Оля не вернулась в родную деревню, она вышла замуж за красноармейца. Во время гражданской войны она не раз радовалась, что успела переболеть тифом накануне масштабной эпидемии, когда все госпитали были переполнены и люди тысячами умирали каждый день.
Оля жила в эпоху удивительных перемен. Детство она провела у печки и полатей, успела походить в лаптях и вырасти в настоящей русской избе. На её глазах менялась Россия: революция, Первая мировая война, Великая Отечественная война… Оля пережила всех правителей СССР, знала обо всех достижениях науки и даже тот президент, который сегодня правит нашей страной, впервые был избран при её жизни… До восьмидесяти трёх лет она была сотрудником института ядерной физики. Она вырастила четверых детей, восемь внуков и дождалась появления множества правнуков… Её не стало в 2001 году в возрасте девяноста девяти лет.
До последних дней жизни Оля сохраняла ясную память и ум. Её любимой историей для внуков была история о тряпичной кукле Палашке и о дедушке домовом. Все годы она временами втайне мечтала, что домовой вернёт назад её куклу. Оля рассказывала внукам, что в доме, где есть домовой, всегда хорошо и уютно, в такой дом хочется вернуться. Дети были уверены, что в бабушкиной квартире точно живёт домовой, потому что от бабушки не хотелось уходить и царила атмосфера радости и счастья. Оля не развенчивала их фантазии… Однажды одна из внучек, уже взрослая, пожаловалась Оле, что в её квартире уж точно нет домового: не успели заехать, как всё начало ломаться, техника сгорала, кот принципиально ходит не на лоток, а под ванную. Оля ей сказала:
— У нас в деревне, знаешь, как делали, чтобы приманить домового? Брали валенок, привязывали к нему верёвку и выходили в ночь полнолуния на улицу. Держали валенок за верёвочку и призывали домового, говорили что-то вроде «Домовой, домовой, а пошли к нам домой!» На валенок этот ни в коем случае нельзя было смотреть, пока не переступишь порог дома. Ну и ты попробуй, выйди так с обычным ботинком на шнурках.
— А вдруг что-то другое прицепится? — побоялась внучка.
— Да я ж не заставляю, это из деревенских сказок мне запомнилось.
Вроде бы и верующая Оля была, и наукой занималась, но продолжала верить в деревенскую мистику, которую впитала с молоком матери… Внучкам её рассказы казались интересными сказками и не более, но как объяснить тот факт, что когда бабушка Оля умерла, рядом с ней нашли тряпичную куклу, знатно истрёпанную от времени? Кукла была без лица, в платочке синем и красном платьице наподобие сарафана… Точно такая же, о которой рассказывала им из года в год бабушка. Кукла Палашка лежала у Оли на раскрытой ладони, а сама Оля была удивительно безмятежной и на её губах застыло последнее выражение — улыбка, мягкая и лёгкая, как пёрышко синицы, прилипшее к утренней росе.
