Когда Георгий сказал, что приедет не один, я даже не удивилась. Ему тридцать, давно пора. Просто я думала, будет кто-то… ну, нормальный.
Привёз. Открываю дверь — стоит девочка лет тридцати с маленьким чемоданчиком и улыбкой, как у людей с реклам зубной пасты.
— Здравствуйте. Я Ира.
— Проходи, Ира. Сын сказал, ты его девушка?
— Да. А вы очень на него похожи, знаете?
Я глянула на Георгия — тот смущённо улыбался. Ира прошла в коридор, аккуратно поставила чемодан, вытерла ноги. Всё как надо.
Но была в чём-то не такая. Да и, скажем прямо… красивая бы — я, может, и не обрадовалась, но поняла бы. А тут — лицо простое, даже угловатое. Нос остренький, глаза блеклые, губы тонкие. И всё как-то блекнет — и прическа, и одежда, и походка. Как будто человек старается быть невидимым. Про таких иногда говорят — мышь серая. Вот Ира эта уж точно серее некуда.
— Может, чаю? Или супа? — спросила я, пока они распаковывались.
— Супа не надо, спасибо. Я… не ем мясное.
— А картошку ешь?
— Да. И гречку.
— Ну, значит, не пропадёшь, — усмехнулась я.
На кухне мы застыли вдвоём. Георгий ушёл ставить вино в холодильник, а мы — с ножами в руках. Я — чтобы чистить картошку, она — чтобы помочь.
— Вот. Я… могу попробовать, — она взяла клубень.
— Пробуй. Только аккуратно, пальцы у нас не запасные.
Чистила она, как студентка на первом практическом — с опаской, с потерями, зато сосредоточенно.
— Ты откуда сама?
— Из Подольска. Родителей давно нет, я с бабушкой жила, потом — одна.
— Работаешь?
— Да. Дизайнер упаковки.
— О как… Ну, сейчас всё в упаковке. И колбаса, и чувства.
Она улыбнулась. Не сразу, но по-настоящему.
На второй день мы остались вдвоём. Георгий уехал по делам.
Ира стояла у окна с чашкой чая и тихо спросила:
— Вам со мной тяжело, да?
— Почему ты так решила?
— Вы такая… настоящая. А я, кажется, всё делаю как-то не так.
Я посмотрела на неё. Слишком прямая спина, слишком аккуратная, слишком старается. Даже красоту не носит — не при ней она, чужая. И всё же — что-то было в ней… бережное, не сразу заметное.
— Да нет, просто я привыкла, что женщина в доме — хозяйка. Готовить умеет.
— Да, я вот не очень умею. Помолчала, а потом добавила: — А мне с вами легко. Страшно сначала было, а потом — будто домой пришла.
Я на минуту растерялась. Ничего не ответила. Просто взяла тряпку и стала протирать стол.
Так у нас пошёл первый настоящий разговор.
На третий день меня прихватило давление. Голова гудит, ноги ватные.
Лежу в комнате, только услышала — дверь отворилась.
— Вам плохо? — она прошептала.
— Таблетку бы. На тумбочке.
— Сейчас, сейчас.
Вернулась с подносом: стакан воды, таблетки, тёплая грелка.
— Георгий говорил, что у вас бывает. Я посмотрела в аптечке.
— Спасибо…
— А я умею. Бабушка болела. Я ухаживала. Просто скажите, что нужно.
Сидела рядом, пока не стало легче. Потом ушла тихо. Даже не скрипнула дверью.
На кухне мы стали встречаться чаще.
Она пекла печенье — невнятное, овсяное, но старалась.
Я варила борщ.
— Не ешь, просто понюхай, — шутила я. — Это ж почти ароматерапия.
— У вас уютно пахнет. Как в детстве.
— Значит, не всё потеряно.
Когда Георгий предложил остаться у нас подольше, я сказала:
— Пусть остаётся.
Он приподнял брови:
— Ты серьёзно?
— Серьёзно. Девчонка хорошая. Просто надо было к ней привыкнуть.
Ира в тот вечер принесла мне чай, села напротив и тихо сказала:
— Спасибо вам. Я боялась, правда. А вы… не такая, как я сначала думала.
— А ты. — Я посмотрела на неё. — Ты тоже не из тех, кого я ожидала.
А про себя подумала: Честно — даже некрасивая ты меня смутила. Подумала: не зацепишь, а ты, оказывается, глубже.
Она улыбнулась. Негромко, но светло.
С тех пор — мы вместе. Живём не бок о бок, а рядом.
Она не зовёт меня «мама», я не требую, да и рано пока. Но блины она печёт уже почти как я. А я даже научилась пить её кофе из рожка.
И знаете что? Мне с ней хорошо. Повезло всё-таки сыну.
