Автобус дёрнулся, и Аня вжалась в сиденье. На перроне осталась мать с выцветшими глазами и отец в засаленной кепке. «Давай, езжай уже, учись там», — буркнул он напоследок. От него несло перегаром, едва прикрытым дешёвым одеколоном.
Аня посмотрела в окно. Двадцатилетняя девушка с тёмными кругами под глазами. Тонкая царапина на щеке — след вчерашней выходки отца, когда он, споткнувшись о порог, снёс с полки фотографии.
— Всё, — прошептала она, — больше никогда.
Комната в общежитии встретила её хлоркой и чужими духами. Соседка Вера не спросила про царапину, только протянула пачку печенья:
— У меня отчим такой же был. Алкаш. Два года как умер от цирроза.
Первый месяц походил на выздоровление. Аня перестала вздрагивать от громкого смеха, перестала проверять уровень жидкости в бутылках с шампунем — дома отец мог выпить даже одеколон.
Звонки домой были короткими. Мать отвечала заученно — «всё нормально», «справляемся», «ты учись». За словами слышался привычный фон: телевизор, звон бутылок, хлопанье дверей.
В конце октября что-то изменилось.
— Аня, — голос матери звучал странно, — твой отец не пьёт. Уже две недели.
— До первой получки, да? Или до первого дождя? У него всегда есть повод.
— Нет. Он ходит на собрания анонимных алкоголиков. Сам идёт. Не ест, трясётся, но не пьёт.
— Что случилось? Заболел? Врачи запретили?
— Не знаю. После твоего отъезда неделю пил страшно. Потом вышел на работу. Сказал, устроился на пилораму.
— Разбуди меня, когда дойдёт до месяца.
Но мать перезвонила через две недели с надеждой в голосе:
— Месяц, Анечка. Он крыльцо починил. Доски новые купил. И духи мне принёс, «Красная Москва», как в молодости.
Аня не помнила мать с духами. Зачем привлекать внимание пьяного мужа?
— Мам, не верь, что это навсегда. Помнишь, как он бросал «на совсем» перед бабушкиными похоронами? А на поминках напился до белой горячки.
— Знаю. Но сейчас что-то другое. Он плачет по ночам. И твои фотографии достал.
Что-то сжалось в груди Ани.
— Не верю, — отрезала она и повесила трубку.
Фотографии начали приходить. Отец у забора с инструментами. В бане, не топленной с девяностых. Чистит снег у калитки. Обычные кадры, от которых становилось не по себе — будто призрак на плёнке.
В начале декабря пришёл снимок, заставивший Аню замереть. Отец у её старого письменного стола, выкрашенного в голубой цвет. Рядом новые занавески — бледно-жёлтые с мелкими цветами, о которых она мечтала в пятнадцать лет.
— Он твою комнату ремонтирует, — писала мать. — Говорит, ты должна приехать на Новый год. Не в сарай же тебя звать.
Сараем отец всегда называл их дом — хрущёвку на окраине с текущей крышей и промерзающими углами. «Чего ты хочешь от этого сарая?» — кричал он, когда они пытались что-то улучшить.
Вера застала Аню с телефоном:
— Что случилось? Плохие новости?
Аня показала фотографию.
— Твой отец? Ты же говорила, он беспробудно пьёт.
— Так и было. Семнадцать лет беспробудно. А теперь мать говорит, он два месяца не пьёт. Ремонт делает. На работу ходит.
— Значит, может человек измениться! Радоваться надо.
В груди поднялась волна горечи:
— Может! Так почему он не делал этого, когда я задыхалась рядом? Когда детдомом пугала его, лишь бы он перестал мать бить? Когда боялась домой идти?
Вера притихла. Она знала этот гнев.
Вечером позвонила мать:
— Приезжай на Новый год. Он ждёт. И я хочу, чтобы мы попробовали. Как семья.
— Как семья? А у нас когда-нибудь была семья, мам?
Тишина.
— Я знаю, сколько всего он… мы… сломали. Но если есть хоть один шанс что-то исправить?
Внутри Ани бушевали противоречия — недоверие, страх, горечь, искра надежды и выжигающая обида.
— Посмотришь сама. Решишь сама.
Поезд прибывал двадцать пятого декабря. Аня не спала всю дорогу, глядя на заснеженные поля. Что она скажет? Как посмотрит ему в глаза?
Отец ждал на станции. В чистой куртке, без кепки, с подстриженной щетиной. Он стоял у старенькой «шестёрки», переминаясь, и когда заметил её, застыл на месте.
— Привет, — сказал он, не пытаясь обнять.
— Здравствуй, — ответила Аня, с трудом узнавая этого человека. Он похудел, под глазами залегли тени, но взгляд стал ясным. Трезвым.
В машине молчали. Отец вёл аккуратно, иногда бросая на неё быстрые взгляды.
Дома их встретила мать — оживлённая, в нарядном платье, которое Аня видела только на своём выпускном.
— Аня! — она обняла дочь. — Как я соскучилась!
Отец отступил к двери.
— Пойду машину уберу.
— Он нервничает, — шепнула мать. — Всю ночь не спал. Боялся, что не приедешь.
Аня осмотрела дом. Занавески выстираны, полы вымыты. В углу ёлка со старыми игрушками. На столе новая скатерть.
— Он правда не пьёт?
— Третий месяц. Тяжело ему. Трясёт иногда. Врач сказал, зависимость физическая, могут быть осложнения.
— Почему, мам? Что случилось?
Мать села, вдруг постарев:
— Не знаю, Аня. После твоего отъезда он пил беспробудно. Потом Игорь Петрович с третьего подъезда умер — печень отказала. Прямо на улице упал. Они ровесники… Твой отец на похороны ходил. На следующий день пошёл в поликлинику. Потом на собрания.
Она помолчала.
— Недавно нашла у него заявление о восстановлении на завод. Он же хорошим специалистом был, до всего этого.
Аня помнила те времена — до закрытия завода, до безработицы девяностых, когда отец начал пить.
— Он сам расскажет. Если захочешь слушать.
Вечером ужинали втроём. Отец ел медленно, аккуратно — раньше просто заталкивал еду в рот, требуя добавки.
— Вкусно. Спасибо, — сказал он матери.
Аня удивилась. Когда отец в последний раз благодарил мать?
После ужина мать встала:
— Я к Раисе Сергеевне схожу. Она обещала рецепт пирога.
Когда дверь закрылась, отец сжал кулаки, собираясь с силами:
— Хочешь чаю?
— Нет.
— Пойдём. Я твою комнату переделал.
Дверь в комнату была новой — не облупленной фанеркой, а настоящей деревянной.
Внутри всё изменилось. Обои с цветочным узором. Чистый пол. Новое покрывало. Письменный стол без выжженных сигаретами следов и царапин от ножа, оставленных отцом в пьяном угаре, когда ей было четырнадцать. Те самые желанные занавески.
— Я вспомнил, — сказал отец. — Ты показывала такие в журнале в седьмом классе. Говорила, что копишь. А потом перестала, потому что я забрал деньги из твоей копилки на…
Аня помнила. Пришла из школы и нашла разбитую копилку. И отца, храпящего на диване с бутылкой.
— Зачем сейчас?
— Знаю, что не могу вернуть… Но хотя бы чтобы тебе было куда вернуться. Иногда.
Аня повернулась к нему:
— А раньше? Почему не мог сделать это раньше? Почему ждал, пока я сбегу?
— Почему не бросил пить, когда я в первый класс пошла и ты обещал? Когда мать в больницу попала? Когда я на выпускной шла в обносках, потому что ты пропил всё до копейки?
Отец не отвёл взгляд — впервые не спрятал глаза.
— Не могу объяснить. Что-то сломалось после завода. Думал — временно. А потом уже не мог остановиться. Я пытался, Аня. После истории с копилкой неделю не пил. А потом сорвался.
Он сел на край кровати:
— Не оправдываюсь. Знаю, нет мне прощения. Я не заслуживаю шанса быть отцом. Но могу хотя бы возместить убытки. Починить дом. Не пропивать деньги. Помогать матери.
— Почему сейчас? Что изменилось?
Отец посмотрел на неё:
— Игорь умер. Мы с ним в один год в школу пошли. И я понял, что скоро так же умру, под забором. И ничего от меня не останется. Только боль и стыд. Твоей матери — за то, что связалась со мной. Тебе — за то, что я твой отец. После меня — только стыд.
Он опустил голову:
— Знаю, что поздно. Что ты не должна прощать. Но хочу, чтобы в твоей памяти остался хоть один приличный поступок. Что-то, за что не придётся стыдиться.
В груди Ани что-то сжалось. Воспоминания накатили — отец с ремнём; отец выбрасывает её учебники; отец в собственной блевотине у подъезда, когда одноклассники шли с ней.
— Я не знаю, смогу ли забыть.
— Я и не прошу. Сам не забуду, что сделал с твоей жизнью. С жизнью твоей матери.
Он встал:
— Пойду в баню. Дрова наколоть надо. Располагайся. Это твой дом. Всегда был твоим.
Ночью Аня выглянула в окно — отец колол дрова при свете фонаря. Методично, ровно. Раньше он бы уже напился или орал, проклиная жизнь.
Мать вошла в комнату:
— Не спится?
— Странно здесь. Не могу привыкнуть, что нет криков.
— Мне тоже. Каждый день думаю: сегодня сорвётся. Но вот уже третий месяц…
Она вздохнула:
— Я не прошу тебя забыть всё.
— А ты? Забыла, как он тебя толкал? Как деньги отбирал? Как ты пряталась у тёти Кати?
Мать покачала головой:
— Не забыла. Но мы тридцать лет вместе. Были и хорошие времена. Ты их не помнишь, маленькая была. До завода он другим был. А потом — да, ад. Но сейчас…
Она помолчала:
— Сейчас он пытается. И я хочу дать шанс. Себе. Ему. Нам. Мне уже пятьдесят, Аня. Не хочу остаток жизни в ненависти прожить.
— Я не верю. Боюсь поверить.
— И правильно. Не верь сразу. Смотри. Проверяй. Я тоже проверяю. Каждый день.
Утром Аня застала отца во дворе. Он чистил дорожки от снега. Куртка промокла, но он продолжал работать.
— Тебе помочь?
Он обернулся с удивлением:
— Если хочешь.
Они работали молча. Аня видела, как его руки дрожат.
— Тебе легче стало? Физически?
— Немного. Первый месяц думал, с ума сойду. Всё болело. Сейчас полегче. Врач сказал, полгода так будет. Витамины пью. В бане парюсь — помогает.
Он помолчал:
— Жить стал. Как люди.
Перед Новым годом отец спросил:
— Тебе на учёбу когда? Третьего?
Аня кивнула:
— Третьего утром поезд.
— Я отвезу. На машине. Вещей много будет.
Тридцать первого сидели за праздничным столом втроём. Отец был в новой рубашке. Перед ним стояла минеральная вода. Ни шампанского, ни водки не было.
— Дочка, — сказал он в полночь, — я знаю, что ты скажешь. Но позволь попытаться быть не таким дерьмовым отцом. Хотя бы сейчас.
Он протянул ей маленькую коробочку:
— Это тебе. На память.
Внутри лежала серебряная цепочка с кулоном-снежинкой. Простая бижутерия. Но глядя на неё, Аня вспомнила — когда ей было шесть, отец приносил такую же. Первую взрослую вещь. До закрытия завода. До всего.
— Помнишь?
Она кивнула, сжимая кулон. Горло перехватило.
— Я не простила тебя. Ещё нет.
— Знаю.
— Но… я могу попробовать научиться жить с новым тобой. Если не сорвёшься.
Третьего января он отвёз её на вокзал. На перроне достал бутерброды и термос:
— Чай с мёдом. Как в детстве. И яблоки, — он протянул контейнер с дольками.
Их пальцы соприкоснулись. Отец отдёрнул руку — всё ещё не веря, что имеет право на контакт.
Поезд тронулся. Отец стоял на перроне — худой, с седыми висками, в чистой куртке. Не махал. Просто смотрел вслед. Без кепки, без бутылки, без злобы.
Аня прижалась лбом к стеклу. Теперь она не бежала от прошлого, а смотрела в будущее, где каждый день мог стать шагом к исцелению или возвращением к боли. Серебряная цепочка с кулоном холодила кожу — хрупкая надежда, которой она ещё боялась верить.
