— Паша, что это?
Голос Марины, тихий, почти лишённый эмоций, был полон скрытой угрозы. Она стояла в гостиной, всё ещё в медицинской куртке. Двенадцать часов смены, запах дезинфекции, въевшийся в кожу, и усталость в голове отступили, когда она заметила это. Маленькое, но уродливое чёрное пятно на серой обивке. Новый диван, цвета мокрого камня, за который она копила полгода, теперь был изуродован. Чёткий, прожжённый до ткани ожог от сигареты.
В квартире пахло застарелым алкоголем, остывшей едой и дешёвым табаком. Павел, разбуженный её голосом, сидел в кресле, потягивая воду из бутылки. Его лицо было мятым, взгляд — мутным. Он проследил за её глазами, увидел дырку и лишь слегка поморщился, как от мелкой неприятности.
— А, это… — протянул он, почёсывая шею. — Наверное, Дима вчера. Уронил сигарету, не заметили.
Он сказал это так легко, будто речь шла о пролитой воде, которую можно вытереть. Эта небрежность, полное непонимание её боли, взорвали Марину изнутри.
— Не заметили? — она шагнула к нему, голос оставался ровным, но в нём звенела ярость. — Твой Дима, который приходит сюда жрать и пить, прожёг диван, на который я пахала полгода. И вы не заметили?
— Марин, ну хватит. Чего ты завелась? Дырка маленькая. Зашьём или подушку кинем — никто не увидит. С кем не случается?
«С кем не случается». Эти слова стали последней каплей. Её взгляд стал ледяным, полным презрения. Она подошла к стене, где красовался его алтарь — идеальные ряды виниловых пластинок в блестящих обложках. Его страсть. Его сокровище. Он мог часами чистить их, любоваться, рассказывать историю каждой записи, каждого звука.
— Подушку? — повторила она, касаясь обложки Pink Floyd. — Ты предлагаешь прикрыть дырку за двадцать пять тысяч гривен подушкой за пятьсот? Ты правда думаешь, что дело в видимости?
— Не трогай пластинки, — его голос стал резким, он подался вперёд, готовый защищать своё.
Марина горько усмехнулась. Вот что для него важно. Не её труд, не её чувства, не их дом. Только эти куски винила.
— Значит, это нельзя трогать? Это ценность? — она обвела рукой стеллаж. — А мой диван — просто мишень для окурков твоих дружков? Серьёзно?
— Не сравнивай. Диван — просто мебель, — бросил он.
Он не понял, что подписал себе приговор. Марина медленно повернулась, её глаза потемнели.
— Раз твои друзья могут дальше прожигать мой диван, я твои пластинки буду использовать как подставки под горячее! Понял?
Он смотрел на неё с раздражением, как на капризного ребёнка. Не верил, что она серьёзна. Думал, это усталость говорит.
— Иди поспи, — отмахнулся он. — Смена тяжёлая была. Не неси ерунду.
Он не понял. Это была не угроза. Это было обещание.
Прошло две недели. Две недели холодного молчания. Они жили в одной квартире в Броварах, спали в одной кровати, но между ними выросла стена. Дырка на диване, которую Павел не прикрыл, стала немым упрёком, открытой раной в гостиной. Каждый раз, проходя мимо, Марина чувствовала, как внутри всё сжимается. Павел же мастерски игнорировал её взгляды и дырку, притворяясь, что тот утренний спор был мелочью, которая давно забылась.
В тот вечер Марина собиралась на ночную смену. Упаковывая ужин, она услышала, как Павел говорит по телефону в коридоре. Его голос был тихим, но она уловила главное:
— Приезжай, конечно. Дима тоже будет. Марина в ночь, так что гуляем до утра.
Она замерла, держа контейнер. Не обернулась, не ответила. Просто закрыла крышку и убрала еду в сумку. Лицо её не дрогнуло. Это была не случайность. Он открыто показал, что её слова — пустой звук, что в этом доме правит он. Он был уверен, что её угроза — лишь женский каприз.
Ночь в больнице была тяжёлой. Травмы, пьяные разборки, авария. Марина работала на автомате, но мысли были далеко. Она не переживала за дом. Она знала. Внутри росла холодная уверенность. Она ждала утра.
На рассвете, открыв дверь, она вдохнула знакомый, но ещё более тошнотворный запах — смесь перегара, сигарет и жирной еды. В гостиной — пустые бутылки, коробки из-под пиццы, переполненная пепельница.
Она не сразу посмотрела на диван. Её взгляд методично осматривал всё, как следователь на месте преступления. Сначала кресло у окна. На его подлокотнике — новая прожжённая дыра, крупнее и небрежнее первой.
Потом она посмотрела на тюль. Лёгкая ткань, которую она вешала месяц назад, была испорчена. Коричневый рубец от пепла или искры. Третий шрам на её доме.
Гнев не вспыхнул. Он сжался в холодный, плотный ком. Она посмотрела на три отметины: диван, кресло, тюль. Затем на стеллаж с пластинками.
Они перестали быть его коллекцией. Они стали инструментами. Три повреждения — три пластинки. Простая арифметика. Она приняла душ, смывая больничную усталость. Выйдя, она была спокойна. Она не собиралась кричать. Она готовила ужин.
Вечер окутал квартиру в Вишнёвом синими тенями. Тишина была тяжёлой, как перед бурей. Марина двигалась по кухне с точностью машины. На плите шипело масло, жарилось мясо, в кастрюлях булькали гарнир и соус. Запах лука, чеснока и специй наполнял воздух — обычный ужин.
Она убавила огонь и вышла к стеллажу. Её взгляд скользнул по пластинкам. Выбор был почти случайным, но точным. Первым стал альбом The Rolling Stones — его гордость, которую он включал, чтобы «почувствовать себя живым». Она вынула диск, отложила обложку. На кухне положила винил на столешницу, взяла раскалённую сковороду и опустила её на пластинку.
Тихий треск и шипение. Едкий запах горелого пластика смешался с ароматом ужина. Винил оплыл, дорожки превратились в уродливую массу. Один.
Она вернулась за второй пластинкой — Джон Колтрейн, редкое издание, которым он хвастался. Повторила ритуал. Кастрюля легла на диск, снова запах, снова деформация. Два.
Третьей стала пластинка Nirvana. Он говорил, что она «ловит его настроение». Кастрюля завершила дело. Три оплавленных блина под посудой. Три дыры — три пластинки. Счёт выровнен.
Она посмотрела на стол: ужин и три изуродованных диска. Ни удовлетворения, ни злости. Только пустота и чувство завершённости. Осталось дождаться его.
Щелчок замка прозвучал, как сигнал. Марина стояла у плиты, помешивая соус. Шаги Павла были тяжёлыми.
— Пахнет круто, — сказал он, бросая сумку на стул. — Что на ужин?
Он подошёл к столешнице и замер. Увидел три чёрных круга под сковородой и кастрюлями. Сначала не понял. Просто странные подставки. Но потом заметил логотип «Columbia» на краю одного диска. И сморщенное «яблоко» Колтрейна.
Ледяной ужас сковал его. Он коснулся оплавленного диска — тёплого, липкого. Поднял глаза на Марину. Она выключила плиту и повернулась. Её лицо было спокойным.
— Что… это? — прохрипел он.
— Ужин готов, — ответила она ровно. — А это подставки. Чтобы столешницу не портить.
Он смотрел на неё, на останки коллекции. Глаза горели.
— Ты спятила? Ты знаешь, что натворила?
— Я? Приготовила ужин, — она шагнула к нему, взгляд как сталь. — И посчитала. Одна подставка — за диван. Вторая — за кресло. Третья — за тюль. Честно.
Слово «честно» взорвало его. Он схватил оплавленный диск, отшвырнув кастрюлю. Соус разлился по полу. Он держал изуродованный винил, лицо исказилось.
— Ты их уничтожила! Это первые издания! Их не достать! Знаешь, сколько они стоили?!
— А ты знаешь, сколько стоил диван? Или мой покой? — её голос не дрогнул. — Ты сказал: мебель. Вот и я говорю: это пластик. Расходный материал.
Её слова ударили, как нож. Он понял: это не импульс. Это казнь. Холодная, расчётливая. Перед ним стояла чужая женщина, сжёгшая их мосты.
Спор был бесполезен. Он швырнул диск в мусорку. Глухой звук. Молча прошёл в гостиную, схватил оставшиеся пластинки, прижал к груди, забрал проигрыватель.
В дверях, надевая куртку, он обернулся, лицо каменное.
— За вещами вернусь позже.
Дверь щёлкнула. Марина осталась на кухне, среди запаха ужина и горелого винила. Она посмотрела на разлитый соус, на кастрюли. Взяла тарелку, положила мясо, гарнир и села есть. Медленно, в тишине своего нового дома…
Эта история бьёт по сердцу — как больно, когда твой труд и чувства обесценивают ради чужих посиделок. Сталкивались ли вы с таким пренебрежением? Как вы защищали свой дом и своё достоинство? Делитесь в комментариях!
