Марина выдернула последнюю папку из ящика стола. Скрепка зацепилась за край, бумаги веером рассыпались по полу. Она даже не стала их собирать — завтра здесь будет сидеть кто-то другой.
— Уходишь, как крыса с корабля? — Начальник стоял в дверях, покачивая в руке тонкой папкой. — Последнее дельце осталось. Простое, как два пальца.
Марина взяла папку, не глядя. За пятнадцать лет она научилась определять сложность дела по весу документов. Эта папка была подозрительно лёгкой.
— Пенсионерка, — начальник почесал лысину. — Восемьсот тысяч. Кредит на лечение. Адрес… — он заглянул через плечо, — Вишнёвая, дом семь.
Вишнёвая. Марина моргнула. Где-то в затылке кольнуло смутное узнавание.
— Завтра с утра съезжу, — она сунула папку в сумку.
— Сегодня. — Начальник развернулся к выходу. — И Марин, не филонь. Выходное пособие ещё не подписано.
Она села в свою старенькую Ладу и только тогда открыла папку. Должник: Вера Павловна Сергеева, 1955 года рождения. Марина уставилась на адрес. Вишнёвая, семь. Квартира двенадцать.
Руль стал скользким от пота.
Подъезд пах кошками и сыростью. На третьем этаже Марина остановилась. Сердце колотилось так, будто она не на третий этаж поднялась, а на девятый. Дверь квартиры двенадцать была обита рваным дерматином. Из-под двери торчал уголок газеты — подложен от сквозняка.
Марина нажала звонок. Тишина. Нажала ещё раз.
— Иду, иду… — донеслось из-за двери.
Щёлкнул замок. Потом ещё один. Цепочка звякнула.
Дверь открылась, и Марина увидела свои собственные глаза. Только в морщинах. И выцветшие.
— Маришка?
Старуха — нет, не старуха, ей же всего семьдесят — схватилась за косяк. Марина машинально сделала шаг назад. В руке хрустнул исполнительный лист.
— Я… я по работе.
Вера Павловна смотрела, не мигая. Потом кивнула — медленно, как во сне.
— Заходи. Я чайник поставлю.
— Не надо. Я по делу. Вы должны банку восемьсот тысяч.
— Знаю. — Мать — мать! — повернулась и пошла в квартиру. — Заходи, говорю. Не на лестнице же…
Марина вошла. Прихожая была крошечной — два человека не разойдутся. На вешалке — единственное пальто, штопаное на локте. Из кухни потянуло валерьянкой.
— Садись. — Вера Павловна суетилась у плиты. — Чашки вот только… треснули немного. Но держат.
Марина села на край табуретки. На столе — клеёнка в цветочек, солонка из набора, которому лет сорок. И фотография в рамке. Девочка лет двенадцати с косичками. Марина узнала свою школьную фотографию.
— Сахар будешь? — Мать поставила перед ней чашку. Действительно треснутую. — У меня только кусковой остался.
— Я не буду чай. — Марина достала документы. — Согласно решению суда, я должна описать имущество для ареста.
Вера Павловна села напротив. Руки у неё тряслись — чашка звякала о блюдце.
— Описывай. Только тут описывать нечего. Вот стол — ему сорок лет. Холодильник — тридцать. Телевизор продала. За лекарства.
— За чьи лекарства?
— Муж у меня был. Второй. Рак у него нашли. — Вера Павловна отпила чай. — Три года лечились. Всё продала — и кольца, и шубу. Он хороший был. Жалко.
Марина писала, не поднимая глаз. «Кухонный стол, б/у. Холодильник «Бирюса», б/у. Посуда…»
— Я тебя искала, — вдруг сказала мать. — Все эти годы. В детдом писала.
Карандаш выпал из пальцев, покатился по столу.
— Не надо. — Марина подняла карандаш. — Давайте без этого.
— Вот. — Вера Павловна встала, достала из буфета папку. — Все письма назад вернулись. Нераспечатанные.
Марина смотрела на стопку конвертов. Почерк на них был ровный, учительский. Только к последним письмам буквы стали дрожать.
— Воспитательница сказала — ты не хочешь. — Мать положила папку на стол. — Сказала, ты просила не отдавать.
Да. Марина помнила. Она кричала тогда, рвала первое письмо. Потом второе. На третьем воспитательница махнула рукой — будем возвращать.
Телефон взорвался звонком. Начальник.
— Ну что там? Опись составила?
— Работаю, — Марина вышла в прихожую.
— Давай быстрее. Коллекторы уже на хвосте сидят. Если мы не арестуем, они сами приедут. Ты же знаешь их методы.
Марина знала. Видела, как выносили вещи из квартир. Как старики плакали над фотоальбомами. Как…
— Марина? Ты чего молчишь?
— Имущества почти нет. Старая мебель.
— А квартира? Не смотри, что старый фонд. На Вишнёвой сейчас цены растут. Арестуй и на продажу.
— Понятно.
Она вернулась на кухню. Мать сидела, сложив руки на коленях. Смотрела в окно.
— Коллекторы придут? — спросила тихо.
— Откуда вы…
— Соседке уже приходили. Она тоже за мужа платит. Инвалид он. — Вера Павловна повернулась. — Я готова. Куда идти надо?
Марина смотрела на исполнительный лист. Восемьсот тысяч рублей. Три года выходного пособия. Квартира на Вишнёвой — это минимум два миллиона. Банк получит своё, а старуха…
— Фамилию я меняла, — вдруг сказала Марина. — Когда замуж выходила. Потом развелась, девичью взяла. Отца.
— Знаю. Я в загсе справлялась. Сказали — нет прав. Я же тебя… бросила. — Последнее слово мать выдавила, как камень из горла.
— Зачем? — Марина не хотела спрашивать, но слова вырвались сами. — Мне было двенадцать. Я думала, вы умерли. А потом сказали — отказная.
Вера Павловна встала, подошла к окну. На подоконнике в банке из-под майонеза рос зелёный лук. Она поправила пёрышки.
— Пила я тогда. После того как отец твой ушёл. Год пила. Тебя бабушка моя забрала, в деревню. А я лечиться поехала. Думала — полгода, и заберу. — Она помолчала. — Бабушка через два месяца умерла. Инсульт. Тебя в детдом определили. А я в больнице лежала. Связанная.
Марина закрыла глаза. В горле стоял ком.
— Когда выписали — полгода прошло. Приехала в детдом, а мне говорят — поздно. Ребёнок адаптировался. Травмировать нельзя. Суд нужен. А суд мне не дал… непролеченная.
— Хватит. — Марина схватила ручку. — Где тут подписать?
— Что подписать?
— Акт ареста. На квартиру.
Вера Павловна кивнула. Пошла в комнату, вернулась с ключами. Положила на стол, рядом с фотографией.
— Вот. И документы в серванте. Всё честно.
Марина взяла исполнительный лист. В графе «Имущество» было написано: «Кухонный стол, холодильник, посуда бытовая». Она дописала: «Иное имущество, подлежащее аресту в счёт погашения долга, отсутствует».
Технически — правда. Старьё никто покупать не будет. А квартира…
Марина взяла лист. Надорвала. Ещё раз. Мелкие клочки посыпались на клеёнку в цветочек.
— Что ты делаешь? — Мать схватила её за руку. — Тебе же… работа…
— Нет у меня больше работы. — Марина ссыпала обрывки в сумку. — Завтра последний день.
Она встала. Мать стояла у стола, держась за спинку стула.
— Маришка…
— Через неделю приеду. — Марина натягивала куртку. — Принесу контакты юриста. Бесплатного. Он поможет с реструктуризацией.
— Зачем тебе это?
Марина застыла с молнией в руках. Действительно — зачем? Тридцать лет обиды. Тридцать лет пустоты. Испорченное детство. Испорченная жизнь?
Нет. Не испорченная. Трудная — да. Но она выучилась. Работала. Даже замуж вышла — пусть и неудачно. И работу любила. До последнего времени.
— Не знаю, — честно сказала она. — Просто приеду.
Вера Павловна кивнула. Проводила до двери. Марина уже выходила, когда мать окликнула:
— Телефон… может, оставишь?
Марина достала визитку. Зачеркнула рабочий номер. Написала личный.
— Только не сразу звоните. Дайте… время.
— Я подожду. Я умею ждать.
Начальник орал минут десять. Потом пообещал, что она не получит не только выходного пособия, но и трудовую книжку. Потом швырнул ей в стол печать — промахнулся.
Марина собрала последние вещи. В ящике стола нашлась фотография с корпоратива — она с коллегами, все пьяные и счастливые. Пять лет назад. Когда ещё верилось, что работа — это призвание.
Из офиса она вышла с одной коробкой. Пятнадцать лет поместились в коробку из-под бумаги.
Через неделю Марина снова стояла под дверью с рваным дерматином. В руках — папка с документами и пакет с продуктами.
Дверь открылась быстрее. Мать была одета — старенькое платье, но чистое. Волосы собраны.
— Я чай заварила, — сказала она вместо приветствия.
Марина прошла на кухню. На столе стояли те же треснутые чашки. И тарелка с печеньем — дешёвым, юбилейным.
— Вот. — Она выложила документы. — Заявление на реструктуризацию. Вот контакты юриста — он pro bono работает. С пенсионерами. И вот…
— Спасибо. — Мать взяла бумаги. Аккуратно сложила. — Чай остынет.
Они пили чай. Молча. Марина грызла печенье — оно было чуть отсыревшее. Мать мелкими глотками пила из своей чашки.
— Работу новую нашла? — спросила наконец Вера Павловна.
— Ищу.
— Трудно?
— Нормально.
Снова молчание. В окно било солнце. Луковые перья отбрасывали тонкие тени на подоконник.
— Я не прошу прощения, — вдруг сказала мать. — Нет у меня права просить.
Марина кивнула. Правда — не было. Тридцать лет не смоешь словами.
— Но я рада, что ты пришла. Оба раза.
— Я ещё приду. — Марина встала. — Если вы не против.
— Не против.
У двери Марина обернулась. Мать стояла в проёме кухни — маленькая, в стоптанных тапочках.
— Папка… с письмами. Можно я заберу?
Вера Павловна кивнула. Пошла в комнату, вернулась с папкой.
— Все здесь. Сорок восемь штук.
Марина взяла папку. Конверты пахли старой бумагой и чем-то ещё — может, надеждой. Может, отчаянием.
— До свидания, — сказала она.
— До встречи, — поправила мать.
Дома Марина долго сидела над папкой. Потом открыла первый конверт. Почерк был ровный, учительский:
«Маришенька, родная моя девочка. Я знаю, ты злишься. Имеешь право. Но я должна объяснить…»
Она читала до утра. Сорок восемь писем. Четыре года попыток. В последних почерк дрожал, буквы расползались.
В последнем было всего три строчки: «Я буду ждать. Всегда буду ждать. Мама».
Марина заплакала. Впервые за тридцать лет. Плакала долго, некрасиво, в голос. Потом умылась. Взяла телефон.
Гудки были долгими. Наконец щелчок:
— Алло?
— Это я, — сказала Марина. — Можно я в субботу приеду? Пельмени привезу. Сама лепить буду.
В трубке молчали. Потом тихо:
— Конечно, доченька. Я буду ждать.
Марина положила трубку. Открыла ноутбук — пора искать работу. Новую жизнь. Без казённых печатей и чужих долгов.
За окном шёл снег. Первый снег этой зимы. Белый, чистый. Как новая страница.
