Катя проснулась оттого, что во рту пересохло. Опять забыла выпить воду перед сном — после поминок голова была как чужая. Потянулась к тумбочке, нащупала стакан пустой, прошла на кухню, налила воды, села за стол. Тишина давила на уши. Три дня назад ещё был слышен бабушкин кашель из соседней комнаты. Потом — ничего.
Телефон завибрировал — сообщение от мамы. «Завтра в 10 будем. Надо поговорить.»
Катя выключила экран. Знала, о чём поговорить. Мама с Аней вчера на поминках уже намекали. «Молодой семье нужна жилплощадь». «Ты справишься, всегда справлялась». «Бабушка бы хотела».
В десять утра звонок в дверь — настойчивый, требовательный. Катя открыла. Мама вошла первой, даже не поздоровавшись. Аня за ней — в новом пальто, с маникюром.
— Не прибралась ещё? — мама окинула взглядом прихожую. — Везде вещи разбросаны.
— Это бабушкино. Разбираю потихоньку.
— Вот и хорошо. Быстрее освободишь, быстрее Анечка с Серёжей въедут.
Катя прошла в комнату, села. Знала, что будет дальше, но всё равно кольнуло под рёбрами.
— Мы всё обсудили, — мама устроилась в кресле, как на троне. — Анечке нужна квартира. У них с Серёжей планы на ребёнка. А ты молодая, здоровая, работа есть. Снимешь что-нибудь.
— Однушку на окраине, — добавила Аня. — Тебе много не надо.
Катя смотрела на мамины руки. Маникюр свежий. На похоронах был облупленный. Значит, вчера в салон ходила. Пока она бабушкины вещи разбирала.
— Квартира оформлена на меня.
Слова вырвались сами. Мама дёрнулась, как от удара.
— Что?
— Дарственная. Год назад оформили. И дача тоже.
— Ты… ты их обработала! — мама вскочила. — Пока я работаю, ты тут… Старики не в себе были!
— Дедушка был в полном сознании. Все справки есть.
— А кто тебя просил за ними ухаживать? — Аня тоже встала. — Могли бы сиделку нанять!
— На какие деньги? Пенсии на лекарства не хватало.
— Мы бы скинулись!
Катя чуть не рассмеялась. Скинулись. Мама, которая последний раз деньги дала полгода назад — три тысячи. Аня, которая на свадьбу потратила полмиллиона маминых денег.
— Короче, — мама подошла ближе. — Или ты сейчас же едешь к нотариусу и переписываешь всё на Аню, или можешь забыть, что у тебя есть семья.
— Я обещала бабушке. Не отдам.
— Ах так? — мама схватила сумку. — Ну и живи тут одна! Как собака! Посмотрим, как ты запоёшь через месяц!
Хлопнула дверь. Потом ещё одна — входная.
Катя осталась сидеть. В висках стучало. Вот и всё. Двадцать четыре года семьи закончились за пять минут.
Встала, подошла к окну. Во дворе мама с Аней садились в машину. Мама что-то говорила, размахивая руками. Аня кивала. Уехали, не оглянувшись.
На кухне Катя заварила чай. Бабушкин, с чабрецом. Села на своё место — у окна. На Анином стояла её чашка — с Микки Маусом. Вчера пила из неё на поминках. И позавчера. А теперь — всё.
Телефон разрывался от звонков. Мама. Не стала брать. Потом Аня. Тоже мимо. Потом незнакомый номер. Катя ответила — вдруг с работы.
— Алё?
— Екатерина Сергеевна? Виктор Павлович, нотариус. У меня для вас письмо от бабушки. Она просила передать после похорон.
Катя вздрогнула. Письмо? О чём?
Через час сидела в нотариальной конторе. Конверт в руках дрожал. Вскрыла осторожно.
«Катюша, родная моя!»
Дальше читать не смогла — слёзы застили глаза. Вышла на улицу, села на лавочку. Дочитала там, на холоде, пока пальцы не онемели.
Бабушка просила прощения. За то, что молчала, что не защитила. За украденное детство. И просила не отдавать квартиру. «Это тебе за всё. Живи для себя, деточка. Хватит для других».
Домой шла пешком, хотя до метро было далеко. Думала. О том, как в семь лет отдавала Ане игрушки. В десять — своё место в музыкальной школе. В восемнадцать — мечту о МГУ, потому что «Ане нужнее престижный вуз».
Дома первым делом покормила Тимофея. Бабушкин кот смотрел укоризненно — опять забыла с утра. Потом села разбирать вещи. Не выкидывать — просто смотреть, вспоминать.
В комоде нашла фотоальбом. Листала, узнавая и не узнавая. Вот она, пятилетняя, с куклой. Той самой, которую потом отдали Ане. Вот на даче с дедушкой — он учит её копать грядки. А вот выпускной в школе. Мама фотографирует только Аню. Катя с краю, наполовину обрезанная.
Вечером не выдержала, поехала на дачу. Дом стоял тёмный, нежилой. Снег на крыльце никто не чистил. Катя открыла дверь — заело, пришлось плечом толкать.
Внутри пахло сыростью и холодом. Села прямо в пальто на дедушкин диван. Здесь, в тишине, одиночество накрыло по-настоящему. Не просто без бабушки — совсем одна. Ни мамы, ни сестры. Никого.
Заплакала. Первый раз за все эти дни — по-настоящему. Выла, как собака. Мама права — как собака. Брошенная. Никому не нужная, кроме мёртвых стариков.
Плакала, пока не заболела голова. Потом умылась снегом с крыльца. Холодно, но отрезвляет. Закрыла дом, поехала обратно. В электричке уснула, проехала свою станцию. Пришлось возвращаться.
Дома ждал Тимофей. Мурлыкал, тёрся о ноги. Хоть кто-то рад. Катя взяла его на руки, уткнулась в тёплую шерсть.
— Ну что, Тимоша? Теперь мы с тобой вдвоём. Справимся?
Кот мурлыкнул громче. Верит. Или просто есть хочет.
Ночью не спалось. Вставала, бродила по квартире. В бабушкиной комнате всё как было — лекарства на тумбочке, очки на книге. В дедушкином кабинете — запах табака. Он бросил курить десять лет назад, а запах остался.
Утром позвонила на работу — отпроситься ещё на неделю. Начальница разрешила, посочувствовала. Катя поблагодарила, повесила трубку. Неделя. А потом? Потом опять офис, отчёты, совещания. Как будто ничего не изменилось.
Но изменилось всё.
Начала разбирать документы. Свидетельство о смерти. Справки из больницы. Чеки на лекарства — целая папка. Посчитала. За три года — больше полумиллиона. Своих денег. А мама говорит — обработала.
В обед позвонила Лена. Единственная подруга из университета.
— Кать, как ты? Держишься?
— Стараюсь.
— Приезжай ко мне. Посидим, поговорим. Нечего одной в четырёх стенах.
Катя согласилась. Действительно, нечего. Стены уже давить начинают.
У Лены было шумно — ребёнок, муж, телевизор. Нормальная жизнь. Семейная. Катя смотрела как на спектакль.
— Рассказывай, — Лена усадила её на кухне. — Что случилось?
Катя рассказала. Про завещание, про маму, про ультиматум. Лена слушала, качала головой.
— Жесть. Не ожидала от твоей мамы.
— Я тоже. Думала, поругается и простит. А она…
— А что будешь делать?
— Не знаю. Жить как-то. Работать. Дачу весной засажу. Бабушка всегда сажала.
— Правильно. А мама… может, одумается. Время лечит.
Катя кивнула. Не верила, но кивнула. Какое время? Мама двадцать лет Аню над ней ставила. Не изменится.
Домой вернулась поздно. Тимофей обиделся, демонстративно отвернулся. Пришлось извиняться, подкупать вкусным кормом.
Легла спать в бабушкиной комнате. В своей маленькой каморке больше не могла — давило. А здесь просторно. И пахнет бабушкой — валокордином и «Красной Москвой».
Снилась дача. Лето, яблони цветут. Бабушка зовёт пить чай. Дедушка копает грядки. А она, Катя, маленькая, бежит через сад. Счастливая. Ещё не знает, что счастье кончится.
Проснулась от того, что Тимофей улёгся на грудь. Тяжёлый, тёплый. Мурчит. Катя погладила его, посмотрела на часы. Шесть утра. Спать уже не хотелось.
Встала, сварила кофе. Села у окна. Город просыпался — во дворе чистили снег, на остановке собирались люди. Обычное утро. Только не для неё.
Телефон молчал. Ни мама, ни Аня больше не звонили. Отрезали. Катя проверила их номера — не заблокированы. Просто не звонят. Гордость не позволяет.
К обеду не выдержала, набрала Анин номер. Длинные гудки. Потом — отбой. Попробовала ещё раз. «Абонент заблокировал ваш номер».
Вот и всё. Катя положила телефон. Руки дрожали. Не от обиды — от понимания. Это конец. Настоящий конец. Не поругались-помиримся. А навсегда.
Оделась, поехала на работу. Не могла больше сидеть дома. Начальница удивилась:
— Катя? Ты же в отпуске.
— Можно выйти? Дома… тяжело.
— Конечно, милая. Работа лечит.
Катя села за свой стол. Включила компьютер. Открыла отчёты. Цифры плыли перед глазами. Но это было лучше, чем тишина пустой квартиры.
Вечером коллеги позвали в кафе. Катя согласилась — всё лучше, чем домой. Сидели, болтали о пустяках. Никто не спрашивал о личном. Знали — больная тема.
— А у меня новость, — Светка из соседнего отдела улыбнулась. — Замуж выхожу. В мае свадьба.
Все поздравляли. Катя тоже улыбалась, говорила правильные слова. А внутри — пустота. Ей двадцать четыре. У подруг — свадьбы, дети. У неё — пустая квартира и бабушкин кот.
Домой шла пешком. Мороз крепчал, щёки горели. На душе было холоднее, чем на улице.
В подъезде столкнулась с соседкой снизу. Та всплеснула руками:
— Катенька! Как ты, деточка? Держишься?
— Стараюсь, Мария Петровна.
— Я на поминках твою маму видела. Что-то она… сердитая была. Не поругались?
Катя покачала головой:
— Всё нормально.
— Ну-ну. Ты это… если что нужно — стучись. Я одна, мне не трудно.
Катя поблагодарила, поднялась к себе. Хорошая Мария Петровна. Но чужая. А свои — отвернулись.
Ночью проснулась от кошмара. Снилось, что хоронит маму. А та из гроба встаёт и говорит: «Это ты виновата. Из-за тебя я умерла».
Села, включила свет. Тимофей недовольно заворчал. Катя погладила его:
— Прости, Тимош. Плохой сон.
Пошла на кухню, заварила чай. Села с кружкой у окна. За стеклом — фонари, редкие прохожие. Ночной город. Чужой, холодный.
«Может, мама права? — думала Катя. — Может, надо было отдать? Семья важнее камня и кирпича. Что мне теперь с этой квартирой? Радоваться в одиночестве?»
Но вспомнила бабушкино письмо. «Не отдавай. Это тебе за всё». Бабушка знала. Понимала. И завещала не просто квартиру — право на свою жизнь.
Утром позвонила незнакомый номер. Катя ответила настороженно:
— Слушаю.
— Екатерина Сергеевна? Это Артём Николаевич, риэлтор. Ваша мама дала ваш телефон. Сказала, вы хотите продать квартиру на Садовой?
Катя похолодела:
— Я ничего не хочу продавать.
— Но ваша мама сказала…
— Моя мама не имеет отношения к этой квартире. До свидания.
Бросила трубку. Руки тряслись от злости. Вот так. Не прошло и недели, а мама уже риэлторов подключила. Небось комиссионные пообещала.
Набрала мамин номер. Та ответила ледяным тоном:
— Что тебе?
— Мам, зачем ты риэлторам мой телефон даёшь?
— А что? Правильно делаю. Нечего добру пропадать. Продашь, поделитесь с Аней. И все довольны.
— Я не буду продавать.
— Посмотрим. Квартира большая, налоги тоже. А зарплата у тебя копеечная. Задолжаешь — за долги отберут.
— Не дождёшься.
— Ну-ну. Поживём — увидим. И не звони больше. У меня для тебя дочери нет.
Гудки. Катя сидела с телефоном в руке. Вот и поговорили. Мама планирует выжить её из квартиры. Экономически задушить.
На работе не могла сосредоточиться. Думала, считала. Зарплата — тридцать тысяч. Коммуналка — восемь. Еда, проезд — ещё пятнадцать. Остаётся семь тысяч. На лекарства, одежду, непредвиденные расходы. Впритык, но прожить можно.
А дача? Налог на землю, электричество. Ремонт дому нужен — крыша течёт. И это только начало. Мама права — тяжело будет. Но не невозможно.
Вечером заехала в банк. Сняла все накопления — двести тысяч. Бабушка на похороны оставила, просила «по-человечески» похоронить. Катя сэкономила — простой гроб, недорогие венки. Не для того, чтобы присвоить. Просто… на чёрный день.
Чёрный день, похоже, наступил.
Дома составила план. Расходы, доходы. Что можно сократить, на чём сэкономить. Подработку искать надо. Репетиторством можно — диплом позволяет.
Легла спать с калькулятором в руках. Считала овец бухгалтер считает — в рублях. Две тысячи на еду, тысяча на проезд, пятьсот на кота…
Утром проснулась с решением. Справлюсь. Назло маме, назло всем — справлюсь. Не для того бабушка с дедушкой квартиру берегли, чтобы Катя её за полгода потеряла.
Пошла на кухню, сварила кашу. Поела, глядя на бабушкину фотографию на стене. Улыбается. Молодая ещё, красивая. Не знает, что внучки будут из-за её наследства грызться. Или знала? И потому Кате оставила?
— Я справлюсь, бабуль, — сказала Катя фотографии. — Обещаю. Не отдам. Ни маме, ни риэлторам. Никому. Это моё. Кровью заработанное.
Фотография молчала. Но Кате показалось — бабушка одобрительно кивнула. Или это солнечный блик так упал.
Оделась, пошла на работу. Новый день. Новая жизнь. Трудная, одинокая, но своя. По-честному своя. Без подачек, без унижений. Без необходимости быть удобной и покладистой.
В метро было людно. Катя стояла, держась за поручень. Вокруг — чужие лица, чужие жизни. У каждого своя история. Свои потери. Своё одиночество.
«Ничего, — думала Катя. — Прорвёмся. Не первая, не последняя. Люди и не такое переживали. Война вон была — и то выжили. А я из-за мамы с Аней расклеиваться буду? Дудки».
На работе взялась за дело с удвоенной энергией. Начальница похвалила:
— Молодец, Катя. Вижу, оправляешься потихоньку.
Катя кивнула. Оправляется. По-своему, но оправляется. Не от смерти бабушки — это рана ещё долго будет кровоточить. От иллюзий. От веры в то, что семья — это святое. Что мама всегда поймёт и простит. Что сестра — родной человек.
Оказалось — не святое. Не всегда. Не родной. Просто люди, которым ты нужна, пока удобна. Пока отдаёшь. Пока жертвуешь. А как только сказала «нет» — всё. Чужая. Враг. Предательница.
Что ж. Теперь она знает правду. Горькую, но правду. И будет жить с этой правдой. Строить свою жизнь. Для себя.
Бабушка была права. Хватит для других. Двадцать четыре года — достаточный срок. Пора для себя пожить. Научиться. Попробовать хотя бы.
Получится? Время покажет. Но Катя будет стараться. Очень стараться.
Когда-нибудь. Может быть. А пока — работать. Жить. Дышать. Справляться.
По-другому она не умеет.
