— Иван, ну что ты ведёшь себя, как чужой? Веронике же катастрофически необходимо! — Мария Федоровна прижимала телефонную трубку к уху так, будто пыталась буквально пролезть сквозь неё.
Я стояла на пороге кухни и наблюдала, как мой шестидесятидвухлетний муж превращается в десятилетнего, виноватого мальчишку. Иван кивал в трубку, невнятно хмыкал и постоянно бросал на меня взгляды, полные ужаса и вины.
— Мам, я всё понимаю, но у нас тоже не всё безоблачно… — бормотал он, но оглушительный голос свекрови с лёгкостью перекрывал все его слова.
— Что там может быть не безоблачно? У Кати же целый счёт! Она всю жизнь что-то копила, а теперь жадничает! Внучка без машины мается, на автобусах и маршрутках ездит, а эта…
Я решительно подошла и забрала трубку. Иван посмотрел на меня с нескрываемым облегчением и одновременно с животным ужасом.
— Мария Федоровна, добрый день. — В моём голосе была вся леденящая холодность январского утра. — Если вас настолько беспокоят мои деньги, давайте общаться предельно откровенно.
Тишина. Потом недовольное, громкое сопение.
— Екатерина, ты всегда отличалась… сложностью характера. Но семья — это, извини, семья. Вероника — твоя родная дочь, между прочим.
— Совершеннолетняя дочь, — поправила я. — Тридцать два года. В этом возрасте люди обязаны сами решать свои финансовые проблемы.
Я положила трубку. Иван смотрел на меня, как на внезапно материализовавшееся привидение.
Вечером того же дня Вероника ворвалась в нашу квартиру, словно разрушительное торнадо, с пакетом из местного супермаркета в руках. Волосы взъерошены, глаза красные от слёз.
— Мама, мне нужно поговорить с тобой очень серьёзно, — она села за кухонный стол и демонстративно сложила руки. — Бабуля сказала, что ты отказываешься мне помочь.
— Бабуля много чего говорит, — спокойно ответила я, продолжая мыть посуду. — А ты сама что думаешь по этому поводу?
Вероника замолчала. Я повернулась к ней. Тридцать два года, а на лице — выражение глубоко обиженного подростка.
— Мам, ну это же не миллион! Мне нужно всего сто двадцать тысяч гривен на первый взнос. Я же тебе потом абсолютно всё верну…
— Когда именно потом? — Я села напротив. — Как вернула кредит за путешествие три года назад? Или долг за ремонт в своей квартире на Подольском спуске?
Лицо дочери мгновенно покраснело.
— Это было очень тяжёлое время! Зарплату постоянно задерживали, я болела…
— Вероника, у тебя всегда тяжёлое время. Зарплата маленькая, начальник — тиран, цены растут. А что ты предпринимаешь для того, чтобы изменить эту ситуацию?
Она вскочила.
— Ты моя мать! Ты обязана помогать! Все нормальные родители помогают своим детям!
— Помогают детям. А ты — взрослая, сформировавшаяся женщина. И если тебе нужна машина — работай на неё.
Вероника ушла, громко хлопнув дверью. Иван весь вечер сидел молча, включил телевизор и усиленно делал вид, что смотрит новости.
Поздно ночью, когда я уже лежала в постели, он тихо спросил:
— Катя, может, и правда дать ей денег? Совсем чуть-чуть…
Я повернулась к нему.
— Иван, тебе шестьдесят два года. У нас пенсии на двоих тридцать тысяч гривен. Я сорок лет откладывала с каждой зарплаты, чтобы мы могли спокойно, безбедно жить. А теперь ты предлагаешь отдать эти деньги дочери, которая в тридцать два года не может самостоятельно накопить на машину?
Он замолчал. Я знала — завтра Мария Федоровна снова будет звонить.
И точно. В девять утра телефон разразился звонком.
— Иван, — голос свекрови дрожал от неприкрытого возмущения, — ты мужчина или бесхребетная тряпка? Жена тебя полностью задавила! Вероника вчера в слезах приехала!
Я взяла трубку.
— Мария Федоровна, если вас так сильно беспокоит финансовая ситуация Вероники, помогите ей сами. У вас есть и квартира, и дача под Бучей. Продавайте — и покупайте внучке машину.
— Как ты смеешь так говорить! — голос взвился до пронзительного писка. — Это моё имущество! Я его сорок лет…
— Как и я свои средства, — перебила я. — До свидания.
Иван посмотрел на меня со смесью восхищения и сильного испуга.
— Ты её когда-нибудь убьёшь такими разговорами.
— А меня кто убивает? — Я села рядом с мужем. — Иван, послушай меня внимательно. Мне шестьдесят лет. Я хочу остаток своей жизни прожить в покое. Путешествовать, читать книги, ходить в театр. А не решать проблемы взрослых людей, которые обязаны сами о себе позаботиться.
Он молчал, пристально разглядывая свои руки.
— Но ведь она наша дочь…
— Была нашей. Теперь она сама по себе. И чем раньше она это осознает — тем лучше будет для неё.
Через неделю к нам домой явилась целая депутация. Вероника, её подруга Светлана и… Мария Федоровна собственной персоной. Восьмидесятичетырёхлетняя свекровь поднялась на четвёртый этаж без лифта и сидела теперь на нашем диване, тяжело дыша и победно улыбаясь.
— Екатерина, — начала она торжественно, — мы пришли поговорить полюбовно. Семья обязана держаться вместе.
Светлана кивала, как китайская фарфоровая собачка. Вероника смотрела в пол.
— Слушаю вас внимательно, — спокойно сказала я.
— Я готова предложить разумный компромисс, — продолжила Мария Федоровна. — Ты передаёшь Веронике деньги, а она взамен выписывает расписку. Всё честно, по-деловому.
Я посмотрела на дочь.
— Вероника, ты согласна с таким планом?
Дочь подняла голову. В глазах стояли слёзы.
— Мам, я просто… я просто мечтаю жить нормально. Как все люди.
— А как именно живут «все люди»? — спросила я. — Расскажи мне.
— Ну… машина, своя квартира, ежегодный отпуск…
— И кто это всё оплачивает?
— Родители помогают…
— А потом?
Вероника замолчала.
— Потом, — продолжила я, — эти люди всю жизнь сидят и ждут помощи. От родителей, от государства, от начальника. А когда помощи нет — обижаются на весь мир.
Светлана возмутилась:
— Тётя Катя, но это же совершенно нормально! Моим родителям тоже помогали их родители!
— И где теперь эти родители? — спросила я. — В домах престарелых? Потому что дети привыкли только постоянно получать?
Мария Федоровна поджала губы.
— Ты жестокая, Екатерина. Всегда была такой.
— Возможно. Но я не собираюсь оставлять свою дочь эмоциональным инвалидом на всю оставшуюся жизнь.
— Каким инвалидом? — не поняла Вероника.
— Эмоциональным. Неспособным к самостоятельной, взрослой жизни.
Все замолчали. Потом Мария Федоровна встала.
— Тогда не жди от нас помощи и внимания в старости!
Я улыбнулась.
— Мария Федоровна, а я и не жду. У меня есть деньги на сиделку.
Иван провёл их до двери. Вернулся и долго смотрел на меня.
— Катя, а что, если они правы? Может, мы действительно должны…
— Иван, — перебила я, — скажи мне честно. Что ты чувствуешь, когда мама командует тобой по телефону?
Он подумал.
— Усталость. И глухую злость, наверное.
— А когда Вероника в очередной раз просит средства?
— То же самое, — признался он тихо.
— Тогда почему ты думаешь, что я должна это терпеть?
Вечером мы сидели на кухне, пили чай. За окном монотонно шёл дождь.
— Катя, а что теперь будет дальше? — спросил Иван. — Если они обидятся на нас навсегда?
Я взяла его за руку.
— Знаешь, что мне сказала психолог, к которой я ходила в прошлом месяце?
Он удивился.
— Ты ходила к психологу?
— Ходила. Она сказала: «Екатерина Сергеевна, вы всю жизнь покупали любовь. Деньгами, услугами, жертвами. А теперь удивляетесь, что вас любят только за это».
Иван молчал.
— И знаешь, что я тогда осознала? — продолжила я. — Если они перестанут со мной общаться только из-за денег — значит, и общались со мной исключительно из-за денег.
— А если нет?
— Тогда они наконец-то научатся меня уважать.
Прошло два месяца. Вероника звонила редко, голос был натянутый. Мария Федоровна объявила официальный бойкот. Иван первую неделю ходил мрачный, а потом вдруг стал… как будто легче.
— А знаешь, — сказал он как-то утром, — я и не помню, когда в последний раз мама звонила просто поговорить. Всё время что-то требовала, на что-то жаловалась.
В марте Вероника пришла сама. Без депутации, без слёз. Села за стол и сказала:
— Мама, я нашла работу с лучшей зарплатой. Буду копить на машину сама.
Я обняла её.
— И какие теперь ощущения?
— Страшно, — призналась дочь. — Но… какое-то новое чувство гордости.
А в апреле мы с Иваном поехали в Краков. За мои деньги. Без малейших угрызений совести и без чьего-либо разрешения.
Гуляли по старому городу, пили польское пиво, смеялись, как беззаботные студенты.
— Катя, — сказал муж вечером, глядя на реку Вислу, — а ведь мы действительно никому ничего не должны.
— Никому, — согласилась я. — Кроме самих себя.
