— Мама, я больше не могу здесь оставаться, — Елена со злостью бросила на стол свой свежеполученный аттестат зрелости. — Ты превратилась в какую-то тень себя после его ухода.
Людмила Павловна вздрогнула, словно почувствовав физический удар. Дочь стояла прямо посреди их скромной кухни — высокая, стройная, невероятно красивая, и в её глазах горел тот же упрямый огонь, что и у отца. Те же решительные складки у губ, та же безграничная уверенность в собственной правоте.
— Леночка, пожалуйста, не надо так… — попыталась начать она, но девушка стремительно развернулась к окну.
— Не Леночка! Мне исполнилось восемнадцать, и я абсолютно взрослая. А ты… ты даже не сумела постоять за себя.
Разрыв произошел всего три месяца назад. Олег Борисович внезапно ушел к своей молодой помощнице — яркой, амбициозной, с большими карьерными устремлениями. Людмила узнала об этом, как водится, самой последней. Коллеги в библиотеке хранили сочувственное молчание, соседи активно перемывали косточки, а дочь… дочь открыто обвиняла её в слабости характера.
— Папа хотя бы проявил честность, сказав, что полюбил другую, — продолжала Елена, не поворачиваясь. — А ты просто тихонько отпустила его. Будто не имеешь собственного достоинства.
— Я не представляла, что можно было предпринять ещё…
— Сражаться! Требовать внятных объяснений! Не позволить ему спокойно собрать свой чемодан! — Голос Елены предательски дрогнул. — Но ты ведь привыкла всю свою жизнь со всем соглашаться. Сначала с бабушкой, потом с ним, а теперь — с этой несправедливой судьбой.
Людмила обессиленно опустилась на табурет. После развода она и правда будто съёжилась. Прекратила пользоваться косметикой, забросила нарядные платья. Зарплаты библиотечного работника хватало только на самое необходимое, а Олег аккуратно перечислял алименты — вероятно, чтобы заглушить голос совести.
— Мне нужны средства на поездку, — наконец сказала Елена, резко повернувшись. — Инна уже устроилась в Киеве. Говорит, там можно подрабатывать и одновременно поступать в консерваторию.
— Но у нас тоже есть музыкальное училище…
— Мама, приди в себя! — Елена ударила ладонью по столешнице. — В этом городе я стану такой же посредственностью, как и ты. Выскочу замуж за первого встречного, нарожаю детей и буду доживать свои дни в этих двухкомнатных стенах.
Слова дочери ранили острее ножа. Людмила молчала, глядя в окно на серые, однотипные многоэтажки. А вдруг Елена права? Может, она и вправду слишком покорно приняла эти удары судьбы?
— У меня нет свободных денег на Киев, — тихо произнесла она.
— Тогда попроси у него. Он же так любит изображать из себя преуспевающего джентльмена.
Елена ушла ночевать к подруге, а Людмила до самого утра просидела на кухне, перебирая в памяти их совместно прожитые годы. Когда она перестала замечать, что муж возвращается домой всё позже? В какой момент она потеряла интерес к его делам, его мечтам, его планам? Когда она превратилась в тихую, незаметную супругу, чья жизнь состояла лишь из приготовления обедов и глажки рубашек?
Утром она всё-таки решилась позвонить Олегу.
— Лене нужны деньги для переезда в Киев, — начала она без лишних предисловий.
— Люда, мы же всё обговорили… — его голос звучал недовольно. — Алиментов вполне достаточно.
— Ей уже восемнадцать. Скоро ты вообще не будешь нести никаких обязательств.
Наступила пауза. Людмила слышала, как на заднем плане тоненько заплакал ребёнок — его новая семья уже обзавелась наследником.
— Вышлю 20 000 гривен, — сдался он наконец. — Больше не смогу. У нас сейчас действительно большие расходы.
Спустя неделю Елена уехала. Обнялись они на вокзале скованно, как чужие. Девушка была невероятно взволнована грядущими переменами, а мать — растеряна и напугана.
— Позвони мне сразу, как только доедешь, — попросила Людмила.
— Конечно, — кивнула Елена, но в её глазах уже не было места для прошлой жизни.
Первый месяц Елена звонила регулярно. Рассказывала о съёмной комнатушке в Киеве, о прослушиваниях, о новых знакомствах. Голос её звучал очень оптимистично, и Людмила искренне радовалась за дочь.
Затем звонки стали приходить всё реже.
— Мама, у меня всё просто отлично, не волнуйся, — отвечала Елена на осторожные вопросы. — Просто дел очень много.
Но в голосе уже слышались нотки усталости, которые чуткая мать улавливала безошибочно.
А через три месяца Елена, наконец, призналась:
— У меня нет больше денег. Папа сказал, что не может помогать дополнительно.
— А как же консерватория?
— Мама, ты не понимаешь! Здесь всё совершенно по-другому. Нужны знакомства, средства на дорогих педагогов, на концертные наряды… Я работаю гардеробщицей в одном театре, но этого едва хватает даже на оплату комнаты.
Людмила слушала и ощущала, как сжимается сердце. Дочь её мучается, а она абсолютно ничем не может помочь.
— Может, ты вернёшься? — осторожно предложила она.
— Нет! — Елена ответила с такой резкостью, что мать испугалась. — Я не сдамся. Я найду другой выход.
Выходом стало объявление, найденное в местной газете: «Требуется компаньонка для дамы преклонных лет. Проживание предоставляется.»
Клавдия Ивановна встретила Елену настороженно. Семьдесят три года, седые волосы, собранные в тугой узел, пронзительный взгляд из-под очков.
— Значит, будущая певица? — произнесла она, внимательно осматривая девушку с головы до ног. — И что, очень талантливая?
— Я думаю, да, — Елена гордо приподняла подбородок.
— Думаешь? А я точно знаю. Сорок лет преподавала в музыкальной школе. Таких вот «талантливых» видела сотни.
Квартира была обставлена старинной, но очень добротной мебелью. В углу просторной гостиной стояло пианино — чёрное, с пожелтевшими от времени клавишами, но очевидно, что настроенное.
— Условия предельно простые, — заявила Клавдия Ивановна, усаживаясь в кресло. — Я покупаю продукты, ты готовишь. Я оплачиваю коммунальные услуги, ты занимаешься уборкой. Читаешь мне вслух книги — зрение уже подводит. И поёшь. Каждый день по одному часу. Если голос у тебя действительно есть — будем развивать, если нет — по крайней мере, окончательно не испортишь.
— А сколько вы планируете мне платить? — спросила Елена.
Старая учительница слегка усмехнулась:
— Ничего. Крыша над головой, еда, бесплатные уроки вокала — разве этого недостаточно? Или ты из тех, кто привык получать всё даром?
Елена хотела возмутиться, но быстро вспомнила свою пустую комнату и долги за аренду.
— Хорошо, — сказала она. — Я согласна попробовать.
Первые недели стали настоящим испытанием. Клавдия Ивановна оказалась невероятно требовательной и въедливой. Она придиралась буквально к каждой мелочи: к неправильно сваренному борщу, к плохо вытертой пыли, к безжизненно прочитанной странице.
— У тебя интонации нет совершенно! — говорила она, морщась. — Читаешь, как диктор, зачитывающий сводку новостей.
А когда Елена пела, критика становилась ещё более жёсткой:
— Горло зажато! Дыхание поверхностное! И где твои эмоции? Ты что, робот, без души?
— Может быть, у меня просто нет настроения петь лично для вас! — однажды огрызнулась Елена.
— Настроения? — Клавдия Ивановна поднялась с кресла, опираясь на трость. — Певец обязан петь в любом состоянии. На сцене зрителям абсолютно наплевать на твои личные проблемы. Им нужно, чтобы ты их тронула, заставила ощутить что-то подлинное.
Постепенно между ними сложились необычные отношения. Не приятельские — Клавдия Ивановна не допускала панибратства. Но тёплые, человеческие.
Елена узнала, что у старой учительницы был единственный сын. Он жил в другом городе, звонил крайне редко. Внуков привозил всего раз в год, на новогодние праздники, и то ненадолго.
— Они хотели отправить меня в пансионат для престарелых, — рассказывала Клавдия Ивановна, поправляя очки. — Говорили, что там лучше, безопаснее. А я прекрасно понимаю: им просто нужна эта квартира.
— И что же вы им сказали?
— То, что я думаю. Что пока я нахожусь в здравом рассудке и могу сама о себе позаботиться, никто не вправе принимать решения за меня.
Елена смотрела на эту невероятно гордую, старую женщину и думала о своей матери. Людмила никогда не сказала бы своему мужу ничего подобного. Она бы просто молчаливо согласилась с любым его решением.
В конце первого месяца их совместного проживания произошёл случай, который изменил абсолютно всё.
Елена готовила ужин и тихонько напевала — просто так, для себя. Песню из старого кинофильма, которую когда-то очень любила её мама.
Вдруг она почувствовала, что за ней наблюдают. Обернулась — в дверном проёме стояла Клавдия Ивановна. На её лице застыло странное выражение.
— Что это сейчас было? — спросила она.
— Что именно?
— То, что ты сейчас исполняла. Не сама мелодия — а то, как именно ты это делала.
Елена лишь пожала плечами:
— Не знаю. Просто пела.
— Вот это твоё «просто» и является самым главным, — старая учительница подошла ближе. — Когда ты поёшь только для себя, в голосе появляется душа. А когда ты силишься произвести впечатление — получается лишь фальшь.
С того дня их занятия сильно изменились. Клавдия Ивановна стала терпимее, но требовательнее к содержанию. Она учила Елену не столько технике — техники у девушки почти не было и, возможно, никогда не будет. Она учила её внутренней честности.
— Не пой о страстной любви, если ты никогда не любила по-настоящему, — говорила она. — Не пой о глубокой боли, если не страдала. Зритель моментально чувствует ложь.
— Но я страдала! — возражала Елена. — У меня была боль!
— Была. А что у тебя сейчас? Сейчас у тебя есть кров, еда, человек, который в тебя вкладывает свои силы. Сейчас у тебя просто обида. Это совершенно разные вещи.
Слова старой учительницы заставили Елену серьёзно задуматься. Действительно — что она чувствует сейчас? Злость на своих родителей? Разочарование в жизни? Или просто страх перед неизвестным будущим?
Она начала звонить матери чаще. Не из чувства долга, а из внезапно возникшей потребности услышать самый родной голос.
— Как ты там, мамочка? — спрашивала она, и Людмила каждый раз поражалась этой неожиданной нежности в голосе дочери.
— Хорошо, доченька. А ты как? Не передумала вернуться?
— Нет, пока нет. Но я… я очень соскучилась.
Через полгода проживания у Клавдии Ивановны Елена впервые решилась выступить публично. В клубе при районной библиотеке проходил вечер, посвящённый памяти военных песен.
— Иди, — напутствовала старая учительница. — Попробуй свои силы.
— А что, если я опозорюсь?
— Опозоришься. И что дальше? Мир точно не рухнет. Зато ты поймёшь, к чему готова, а к чему ещё нет.
Елена пела песню «Журавли». Простую, знакомую каждому песню. Пела и думала о своём дедушке, которого никогда не видела, о матери, которая осталась совершенно одна, о Клавдии Ивановне, которая тоже осталась одна.
Когда она закончила, в зале воцарилась глубокая тишина. Затем начали аплодировать. Не бурно, не восторженно — просто очень тепло, по-человечески.
— Неплохо, — сказала потом Клавдия Ивановна. — Для первого раза вполне неплохо.
Но Елена видела — в глазах старой учительницы сиял особый блеск, который не требовал слов.
После этого выступления её стали приглашать выступать чаще. На небольшие корпоративы, юбилеи, благотворительные мероприятия. Платили немного, но это были первые по-настоящему честно заработанные Еленой средства.
Однажды Елена спросила:
— Клавдия Ивановна, почему вы мне так помогаете?
Старая женщина долго молчала, не отводя взгляда от окна.
— Знаешь, у меня тоже была своя мечта, — сказала она наконец. — Я очень хотела стать пианисткой-виртуозом. Но мои родители сказали: «Это несерьёзно, иди в педагогический». И я послушалась. Сорок лет я учила других тому, чего сама так и не осмелилась добиться.
— И вы жалеете об этом?
— Не знаю точно. Возможно, у меня и не было настоящего, большого таланта. Но я уже никогда не смогу узнать этого наверняка. А у тебя… у тебя есть что-то. Не голос — голос у тебя обычный. Но есть невероятная способность донести до людей то, что ты чувствуешь.
Весной произошло несчастье. Клавдия Ивановна упала дома и сломала шейку бедра. Операция прошла успешно, но процесс восстановления был очень долгим и мучительным.
Сын примчался из Львова, суетился, предлагал перевезти мать в дорогую частную клинику.
— Не нужно, — твёрдо сказала Клавдия Ивановна. — Елена справится.
— Мама, какая Елена? Это же просто посторонний человек!
— Она мне ближе, чем ты, — резко ответила больная. — По крайней мере, она находится здесь каждый день.
Три долгих месяца Елена ухаживала за старой учительницей. Кормила, помогала переворачиваться, читала книги, включала её любимые старые пластинки. И пела — каждый день, как обычно.
— Не оставляй меня, — попросила однажды Клавдия Ивановна, и в её голосе звучала такая отчаянная мольба, что Елена едва не расплакалась.
— Не брошу. Куда я от вас денусь?
Но к осени Клавдия Ивановна окончательно поправилась. Снова стала требовательной и ворчливой. Снова критиковала пение Елены и её чтение.
А Елена понимала: их совместное время подходит к концу. Ей уже двадцать, пора начинать думать о своём собственном будущем.
В декабре позвонила мать:
— Леночка, может, приедешь на Новый год? А то в доме совсем пусто и одиноко стало.
Елена посмотрела на Клавдию Ивановну, которая делала вид, что увлечённо читает газету, но явно прислушивалась к их разговору.
— Мама, а ты не будешь против, если я привезу с собой гостью? У меня здесь есть одна пожилая женщина, которой тоже не с кем встретить праздник.
Две недели, проведённые в родном городе, изменили очень многое. Елена смотрела на мать совершенно другими глазами. Людмила за эти полтора года похудела, но выглядела гораздо спокойнее. В доме появился порядок — не тот, что был при отце, а какой-то особенный, очень уютный, женский.
— Ты сильно изменилась, — сказала Елена в один из вечеров.
— И ты тоже. Стала… более зрелой, что ли.
Клавдия Ивановна отдельно расположилась в комнате Елены и в первые дни держалась отстранённо. Но постепенно оттаяла. Она помогала матери готовить, рассказывала интересные истории из своей педагогической практики, даже немного играла на старом, забытом пианино.
— Хорошая у тебя мать, — сказала она Елене перед их отъездом. — Очень сильная. Просто её сила проявляется иначе, чем моя.
— Да? А мне всегда казалось, что она слабая.
— Слабый человек не сумел бы так достойно пережить предательство. И не смог бы воспитать такую, как ты, дочь.
Вернувшись в Киев, Елена почувствовала: что-то внутри неё окончательно встало на место. Она больше не мечтала о штурме консерватории, не грезила о большой, ослепительной сцене.
Она просто пела. На скромных маленьких площадках, в уютных кафе, иногда прямо на улице. Пела для обычных людей, которые останавливались её послушать, бросали монеты в старый футляр от гитары.
— Ты что, сдалась? — спросила как-то Клавдия Ивановна.
— Нет. Я просто поняла, что именно мне действительно нужно.
— И что же это?
— Быть полезной. Когда я пою, люди улыбаются. Или плачут. Но они что-то чувствуют. Разве этого недостаточно?
Старая учительница долго смотрела на неё, потом одобрительно кивнула:
— Пожалуй, ты усвоила самый главный урок.
Летом Елена окончательно вернулась домой. Не от безысходности, не из-за череды неудач. Она просто осознала: её место здесь.
Она устроилась на работу в местный Дом культуры — ведущей концертов и руководителем вокального кружка. Параллельно выступала на торжествах, пела на свадьбах и юбилеях.
Заработок был невысоким, но Елена была счастлива. У неё появились ученики — взрослые женщины, которые всю жизнь мечтали научиться петь. Дети, которые приходили с горящими глазами и огромным желанием покорить мир.
— Помните самое главное, — говорила она им. — Пойте не ради собственной славы. Пойте только для людей.
С Клавдией Ивановной они продолжали переписываться. Строгая учительница регулярно интересовалась успехами бывшей подопечной, давала свои советы, иногда критиковала.
А спустя год пришло письмо:
«Елена, у меня появилась новая компаньонка. Девушка такая же упрямая и настырная, какой была когда-то ты. Только ещё более наглая. Думаю, из неё что-то толковое выйдет, если не испортится окончательно. Передавай тёплый привет своей матери.»
Елена улыбнулась, читая эти строки. Жизнь неумолимо продолжалась, и каждый находил в ней своё, уникальное место.
На свою свадьбу с Антоном Вадимовичем — преподавателем местной школы — Клавдия Ивановна приехала лично. Старая, совсем седая, но всё такая же прямая и требовательная.
— Петь будешь? — спросила она Елену.
— Обязательно.
— Тогда не сфальшивь. И запомни — поёшь для людей, которые тебя искренне любят.
Елена пела в тот день простую песню о любви. Искренне, без прикрас. Пела и смотрела на мать, которая наконец-то улыбалась по-настоящему, на мужа, который слушал, затаив дыхание, на гостей, которые подпевали хором.
И она поняла: вот она, её настоящая сцена. Не огромный концертный зал и не телевизионная студия. А то место, где тебя любят и принимают.
После рождения дочери Елена некоторое время не выступала публично. Но в доме музыка звучала каждый день. Маленькая Ирочка засыпала под мамины нежные колыбельные и просыпалась под весёлые, задорные песенки.
— Будет настоящей певицей, — пророчила Людмила, укачивая внучку.
— Будет тем, кем сама захочет, — отвечала Елена. — Главное, чтобы она была счастлива.
Но иногда, глядя на дочь, она задумывалась: а что, если у девочки и правда будет талант? Что, если она тоже загорится желанием покорить самую большую сцену?
И тогда Елена улыбалась и мысленно благодарила Клавдию Ивановну за все её уроки. За то, что она научила её главному: мечты имеют право меняться, а подлинное счастье не всегда находится там, где его ищешь.
