Нина Сергеевна узнала его по походке — всё так же чуть приволакивал левую ногу, старая травма с армии. Сорок три года прошло, а она узнала. По одной только походке среди сотен спешащих по перрону Курского вокзала.
— Витя? — слово вырвалось само, тихо, почти шёпотом.
Он обернулся медленно, словно боялся, что голос ему почудился. Седые волосы, морщины у глаз, но взгляд — тот самый, из которого она когда-то не могла выбраться неделями.
— Нинок… Господи, Нинок, это правда ты?
Они стояли посреди вокзальной суеты, два немолодых человека, и смотрели друг на друга так, будто между ними не было этих сорока трёх лет, двух браков, детей, внуков и всей прожитой порознь жизни.
— Ты куда? — спросила она первая, потому что молчание становилось невыносимым.
— В Питер. К сыну. А ты?
— Домой. С дачи возвращаюсь.
Виктор оглянулся на табло — до поезда ещё час. Потом посмотрел на неё, и в глазах мелькнуло что-то отчаянное, почти мальчишеское.
— Может, кофе? Тут рядом есть приличное место.
Нина кивнула, хотя знала — не надо. Не надо ворошить. Но ноги сами пошли за ним.
В кафе было шумно, пахло выпечкой и дешёвым кофе из автомата. Сели у окна. Виктор заказал два капучино и пирожные — эклеры, как она любила. Помнил.
— Как ты? — спросил он, и это прозвучало так, будто спрашивал про всю жизнь сразу.
— Нормально. Муж умер пять лет назад. Дочка в Канаде живёт, внуки там же. Редко видимся. А ты?
— Развёлся давно. Сын в Питере, дочь в Москве осталась. Тоже внуки есть. — Он помолчал, потом добавил тише: — Не получилось у меня, Нин. Ни с первой женой, ни со второй. Всё не то было.
Она опустила глаза. В чашке остывал кофе, на поверхности расплывался молочный узор.
— Зачем ты тогда перестал писать? — вопрос, который жёг её сорок три года, вырвался сам.
Виктор поднял на неё недоумевающий взгляд:
— Я? Перестал? Нина, я писал тебе каждую неделю первый год. Потом раз в месяц ещё года два. Ты ни разу не ответила. А потом Колька из вашего двора приехал в часть, сказал, что ты замуж вышла. За Петьку Морозова.
У Нины перехватило дыхание. Кафе вокруг поплыло, зашумело в ушах.
— Я… я не получала. Ни одного письма. Мама сказала, что ты там… с медсестрой. Что не надо тебя ждать.
Они смотрели друг на друга через стол, через сорок три года украденной жизни, и оба понимали — не вернуть. Родители Нины давно умерли, спросить не у кого. Да и какая теперь разница?
— Знаешь, — Виктор достал телефон, — давай хоть номерами обменяемся? Просто… чтобы знать, что ты есть.
Нина кивнула. Пока записывали номера, их пальцы случайно соприкоснулись — и оба отдёрнули руки, словно обожглись.
До поезда оставалось пятнадцать минут. Пошли к перрону молча. У вагона Виктор вдруг повернулся:
— Нин, а помнишь нашу лавочку в парке Горького? Ту, у пруда?
— Помню.
— Я туда иногда захожу. Когда в Москве бываю. Сижу, думаю… как бы всё сложилось, если бы…
— Не надо, Вить. — Она покачала головой. — Не надо про «если бы».
Он кивнул, полез в вагон. В дверях обернулся:
— Я позвоню. Честно.
— Позвони.
Поезд тронулся. Нина стояла на перроне, пока зелёные вагоны не скрылись из виду. Потом медленно пошла к метро. В сумочке пиликнул телефон — пришло сообщение: «Спасибо, что узнала. В.»
Дома она долго сидела на кухне в темноте. Потом встала, подошла к антресолям. На самом верху, за старыми альбомами, лежала коробка из-под печенья «Юбилейное». Там — пожелтевшие фотографии, театральные билеты, засохший цветок в целлофане. И маленькая записка, которую он сунул ей в карман на вокзале сорок три года назад, когда уезжал в армию: «Жди. Вернусь — женюсь. Твой В.»
Ждала. Только зря.
Телефон зазвонил через три дня.
— Нин? Это я. Слушай, я тут подумал… Может, встретимся? Просто поговорить. Столько лет прошло, а я ничего о тебе не знаю. Как ты жила, чем увлекалась…
Она хотела сказать «нет». Правильнее было бы сказать «нет». Но услышала свой голос:
— Давай. В субботу удобно?
— В субботу отлично. В парке Горького? У нашей лавочки?
— Нет, — быстро сказала она. — Давай лучше… давай в «Музеон». Там кофе хороший.
— Договорились. В три?
— В три.
Положив трубку, Нина села на диван. Руки дрожали. Что она делает? Зачем? Какой в этом смысл? Но в груди разливалось забытое тепло — то самое, из двадцати лет, когда они с Витькой бегали на свидания тайком от её строгих родителей.
В субботу она полчаса выбирала, что надеть. Остановилась на синем платье — не нарядном, но идущем. Потом передумала, надела брюки и блузку. Потом опять переоделась в платье. Господи, ей шестьдесят три года, а она как девчонка перед первым свиданием.
Виктор ждал у входа. В руках — три белые розы.
— Помнил, что белые любишь.
— Спасибо. — Она взяла цветы, вдохнула запах. — Пойдём?
Гуляли по парку, разговаривали. Сначала осторожно, потом всё свободнее. Оказалось, он тоже любит Паустовского. Тоже не переносит оливки. Тоже смотрит старые советские фильмы, когда грустно.
— А дети знают, что ты здесь? — спросила Нина, когда они сидели в кафе.
— Нет. А твои?
— Тоже нет. И не надо пока. Сами не понимаем, что это.
— Это — два старых друга встретились, — улыбнулся Виктор. — Что тут такого?
Но оба знали — врёт. Не друзья они. Никогда друзьями не были.
Стали встречаться каждую субботу. Гуляли по Москве, ходили в музеи, в театр. Разговаривали обо всём — о детях, о работе (оба на пенсии, но подрабатывали), о книгах, о политике. Только о прошлом — молчали. Словно сговорились.
Через месяц Виктор позвал её к себе:
— Я пельмени умею лепить. Помнишь, ты меня научила? Давай налепим, как раньше?
Нина долго молчала. Потом кивнула:
— Давай. Только я фарш привезу. У меня проверенный мясник на рынке.
Он жил в Медведково, в обычной двушке. Чисто, но чувствовалось — мужчина живёт один. На стенах — фотографии детей и внуков. На подоконнике — чахлый фикус.
— Совсем загубил цветок, — покачала головой Нина.
— Не умею я за ними ухаживать. Жена все цветы с собой забрала, когда уходила. Этот уже потом купил, чтоб не совсем пусто было.
Лепили молча. Руки помнили движения — раскатать кружок, положить фарш, защипнуть края. Когда налепили целый поднос, Виктор поставил вариться и открыл бутылку вина.
— За встречу?
— За встречу.
Пили на кухне, при свете старой люстры. За окном шёл снег — первый в этом году. Крупный, неспешный, как в детстве.
— Нин, — вдруг сказал Виктор. — А как думаешь, если бы тогда… если бы я получил хоть одно твоё письмо… Мы бы смогли?
Она посмотрела на него поверх бокала. Седой, уставший, с горькими складками у рта. Но всё равно — её Витька.
— Не знаю. Наверное. Мы же любили.
— Любили, — эхом отозвался он. — Я, знаешь, всю жизнь… Даже когда женился, когда дети родились — всё равно иногда думал: а как там Нинка? Счастлива ли?
— Я тоже думала. Особенно когда с Петром плохо было. Он пил последние годы. Я терпела — куда деваться, дочку растить надо. А думала о тебе. Что вот ты бы не стал. Ты бы…
Она не договорила. Виктор накрыл её руку своей — тёплой, шершавой, родной до боли.
— Прости меня, Нин. За то, что не приехал тогда. Надо было плюнуть на всё и приехать. Убедиться самому.
— И меня прости. За то, что поверила. Легко поверила. Наверное, испугалась. Родители против были, а я…
Договорить не смогла — слёзы подступили. Первый раз за эти два месяца.
Виктор встал, обошёл стол, притянул её к себе. Она уткнулась лицом ему в свитер и заплакала — за все эти сорок три года, за неполученные письма, за нерождённых общих детей, за всю жизнь, прожитую не с тем человеком.
— Тихо, тихо, родная. Всё хорошо. Мы же нашлись. Поздно, но нашлись.
Она подняла голову, посмотрела на него. И вдруг поняла — не поздно. Да, им за шестьдесят. Да, позади целая жизнь. Но сердце-то бьётся. И любовь — та самая, первая, настоящая — никуда не делась. Спряталась, затаилась, но дождалась.
— Оставайся, — прошептал Виктор. — Ну хоть сегодня оставайся.
Она кивнула.
Утром проснулась от странного звука. Виктор хрипел, хватался за грудь. Лицо серое, на лбу испарина.
— Витя! Витя, что с тобой?
— Сердце… Нитроглицерин… в тумбочке…
Дрожащими руками она нашарила лекарство, сунула ему под язык. Потом — телефон, скорая. Голос чужой, спокойный:
— Не волнуйтесь, высылаем бригаду. Адрес подтвердите.
Пока ждали скорую, держала его за руку, гладила по волосам, шептала что-то бессвязное. Он смотрел на неё и пытался улыбнуться:
— Не бойся… со мной такое… бывает. Пройдёт.
Но не прошло. Приехавший врач нахмурился, велел готовиться к госпитализации. Носилки, машина, сирена. Нина хотела поехать с ним, но врач покачал головой:
— Родственница?
— Нет… подруга.
— Тогда нельзя. Это кардиореанимация. Только родственникам.
— Но…
— Приезжайте завтра в приёмные часы. Боткинская больница, кардиологическое отделение.
Скорая умчалась. Нина осталась стоять во дворе в домашнем платье Виктора, накинутом поверх комбинации. Холодно. Надо вернуться в квартиру, одеться, закрыть дверь. Но ноги не слушались.
— Эй, вы чего тут? — окликнул мужской голос.
Обернулась. Из подъезда вышел мужчина лет сорока. Похож на Виктора — те же глаза, тот же разворот плеч.
— Я… Виктора Павловича в больницу увезли. Сердце. Я у него была… в гостях.
Мужчина — точно, сын, вспомнила она, Павел — смерил её недобрым взглядом:
— В гостях? Ночью?
— Мы старые друзья. Встретились недавно после долгой разлуки…
— Ясно. — Павел достал телефон. — Алло, Ленк? Отца в больницу увезли… Да, сердце… Нет, я не дома был, соседка позвонила… Какая-то женщина у него ночевала… Откуда я знаю!
Нина попыталась уйти, но он загородил дорогу:
— Куда это вы? Ключи от квартиры давайте.
— У меня нет… Они у Виктора остались.
— Так, ждите здесь.
Он ушёл и вернулся минут через десять с женщиной — видимо, той самой Ленкой. Худая, поджарая, с недобрым лицом.
— Это вы тут у свёкра ночевали? — без предисловий начала она.
— Я же сказала — мы друзья…
— Друзья! — фыркнула женщина. — Нашёлся старый дурак на свою голову. Сердечник, а туда же — любовь крутить!
— Лена, не ори, — одёрнул жену Павел. — Давайте зайдём, разберёмся.
В квартире Лена сразу прошла в спальню. Нина слышала, как там хлопают дверцы шкафов.
— Вы вещи свои заберите и уходите, — сказал Павел. — И чтоб больше не появлялись. Отцу такие стрессы противопоказаны. Видите, до чего довели?
— Я не…
— Паш, иди сюда! — крикнула из спальни Лена.
Павел ушёл. Слышно было, как они там шепчутся. Потом оба вернулись. У Лены в глазах — откровенная злость.
— Это что, спрашивается? — Она держала в руках белую розу. Ту, что Виктор вчера положил в вазочку у кровати. — Романтика в его возрасте? Да вы хоть понимаете, что натворили? У него больное сердце, два инфаркта было!
Нина молча забрала свою сумку, оделась. На пороге обернулась:
— Где его положили, вы не знаете? В какое отделение?
— А вам-то зачем? — огрызнулась Лена. — Нечего вам там делать. Мы — семья, мы и позаботимся. А вы… вы вообще кто такая?
Нина не ответила. Вышла из квартиры, спустилась по лестнице. Внизу, у подъезда, всё стояла скамейка — обычная железная скамейка. Села, достала телефон. Надо вызвать такси. Доехать до дома. А потом… Потом позвонить в больницу, узнать. Имеет же она право узнать?
Не имеет. Не жена, не родственница. Никто.
Домой приехала как в тумане. Приняла душ, переоделась. Села у телефона. Больница трубку не брала — воскресенье. Дозвонилась только к вечеру, в приёмный покой.
— Фамилия больного?
— Чернов Виктор Павлович. Привезли утром, кардиология.
— Минуточку… Чернов, Чернов… Да, есть такой. Реанимация. Состояние тяжёлое. Вы родственница?
— Нет… подруга.
— Информация только родственникам. Извините.
Гудки.
Три дня она не находила себе места. Готовила еду и выкидывала — есть не могла. Пыталась читать — буквы расплывались. Звонила в больницу — отвечали одно и то же: только родственникам.
На четвёртый день не выдержала. Поехала в больницу. В приёмном покое сказали, что Виктора перевели в палату. Этаж, номер. Можно передать передачу.
Купила яблок, печенья, сока. Поднялась на этаж. У двери палаты — та самая Лена.
— Вы? Я же сказала…
— Я только узнать. Как он?
— Нормально. Без вас обошлось. И вообще нечего вам тут делать. Уходите.
— Можно я хоть записку передам?
— Никаких записок! — почти крикнула женщина. — Вы что, не понимаете? Из-за вас он тут! Нашлась любовь на старости лет! Пенсию его высматриваете? Квартиру?
Нина попятилась. Слова били больно, несправедливо. Какая пенсия? Какая квартира? Но объяснять этой злой женщине что-то было бесполезно.
Ушла. Внизу, в больничном дворе, села на лавочку и заплакала. Тихо, беззвучно. Мимо шли люди — кто с передачами, кто после свидания. У всех — право быть рядом. А у неё нет. Сорок три года назад не было, и сейчас нет.
Вечером пришло СМС: «Нина, это Павел. Отец просил передать ваш номер. Говорит, сам позвонит, когда выпишут. Но лучше вам больше не встречаться. Для его же блага.»
Она не ответила. Что тут ответишь?
Прошла неделя. Другая. Виктор не звонил. Нина старалась жить обычной жизнью — магазин, готовка, уборка. По вечерам брала в руки телефон, смотрела на его номер. Набрать? А если трубку возьмёт сын? Или жена сына? И потом — имеет ли она право? Может, им и правда не надо встречаться. Может, это опасно для него.
На третью неделю позвонила дочка из Канады. Долго рассказывала про внуков, про работу. Потом спросила:
— Мам, а у тебя всё хорошо? Голос какой-то грустный.
— Всё хорошо, Танюш. Просто устала немного.
— Может, к нам приедешь? На Рождество? Внуки соскучились.
— Подумаю. Наверное, приеду.
И уже почти решилась — надо ехать. Забыть. Оставить в прошлом эту странную встречу. Что толку ворошить? Жизнь прожита, у каждого своя семья, свои заботы. А то, что сердце до сих пор ноет…
Звонок раздался в субботу утром. Незнакомый номер. Нина уже хотела сбросить — мало ли, реклама какая. Но что-то заставило ответить.
— Нин? Это я.
Голос слабый, но такой родной, что слёзы сами покатились.
— Витя… Как ты?
— Нормально. Выписали вчера. Я сразу хотел позвонить, но Павел телефон спрятал. Только сейчас нашёл. Нин, прости. За Лену прости. Она…
— Не надо. Я понимаю. Они волнуются за тебя.
— Нин, можно я приеду? Ну не могу я больше… Думал, умру там, тебя не увидев. Страшно было. Не смерти — что не успею сказать…
— Что сказать?
— Что люблю. Всю жизнь любил. И сейчас люблю. Глупо, да? В нашем возрасте…
Она закрыла глаза. По щекам текли слёзы.
— Не глупо. Приезжай.
— Сейчас?
— Сейчас.
Ждала у окна. Увидела — идёт от метро медленно, опираясь на палочку. Похудел, осунулся. Но улыбается.
Встретила у подъезда. Обнялись молча. Потом поднялись к ней.
— Чаю?
— Потом. Сначала посидим просто. Можно?
Сели на диван. Виктор взял её за руку, сжал крепко.
— Знаешь, я там, в реанимации, всё думал — ну почему так? Почему нам не дали? Сорок три года украли. И вот опять… Но потом понял — плевать. Плевать на всё. Пусть год, пусть месяц — но с тобой. Больше не хочу терять время.
— Витя…
— Нет, дай сказать. Я с Павлом поговорил. Сказал — это моя жизнь. Люблю, кого хочу. И буду с тобой. Если ты… если ты согласна.
Нина смотрела на него — седого, больного, но всё равно её Витьку. Того самого, который ждал её у школы. Который писал письма, что она так и не получила. Который пронёс любовь через всю жизнь.
— А твоё сердце? Вдруг опять…
— А что толку беречь? Для чего? Чтобы ещё лет десять просуществовать в одиночестве? Не хочу. Хочу с тобой. Каждый день видеть. Засыпать рядом. Просыпаться. Пельмени лепить. В парке гулять. Жить, Нин. По-настоящему жить.
Она кивнула. Слёзы мешали говорить, но Виктор и так всё понял. Обнял, прижал к себе.
— Вот и хорошо. Вот и договорились. Теперь чай можно.
Пили чай на кухне. Виктор рассказывал про больницу, про то, как ругался с сыном. Нина — про дочку, про приглашение в Канаду.
— Не поедешь? — встревожился он.
— Не поеду. Может, летом съездим вместе? Познакомлю тебя с внуками.
— Вместе — это хорошо. Это правильно.
Вечером Виктор засобирался домой — вещи забрать, с сыном поговорить ещё раз. Нина проводила до метро.
— Завтра приеду. С вещами. Можно?
— Нужно.
Он ушёл, а она ещё долго стояла, смотрела вслед. Потом медленно пошла домой. Надо навести порядок. Освободить полшкафа. Купить вторую подушку. Вторую кружку — он любит большие. И нитроглицерин пусть в тумбочке лежит. На всякий случай.
А ещё — написать дочке. Честно. Что встретила свою первую любовь. Что они теперь вместе. Пусть удивляется, пусть крутит пальцем у виска. Но это правда. Это их с Витькой правда. Запоздалая на сорок три года, но настоящая.
В понедельник он приехал. С двумя сумками и фикусом в горшке.
— Ты обещала его вылечить.
— Вылечу.
Так и зажили. Тихо, спокойно. По утрам — кофе на кухне. По вечерам — новости и обсуждение. По выходным — прогулки, если погода позволяет. Иногда ссорились — по мелочам, как все. Но мирились быстро. Время дорого, нельзя тратить на обиды.
Павел с Леной не приезжали. Звонили редко, сухо. Но Виктор не переживал:
— Отойдут. Поймут ещё.
Дочка Нины отнеслась проще. Приехала на Новый год, познакомилась. Потом сказала матери:
— Мам, я рада за тебя. Правда. Он хороший. И смотрит на тебя так… Папа так не смотрел.
— Танюш…
— Всё нормально, мам. Я же понимаю — папа пил, тяжело с ним было. А этот… этот тебя любит. Видно же.
В феврале поехали в санаторий — сердце подлечить. Гуляли по заснеженному парку, пили минералку, ходили на процедуры. Вечерами танцевали в клубе — медленные танцы под старые песни. Другие отдыхающие смотрели с улыбкой — мол, вот повезло же, до старости чувства сохранили.
Если бы знали, что не сохранили, а нашли заново.
Однажды вечером сидели на лавочке у пруда. Тот самый пруд, где сорок пять лет назад Виктор сделал предложение. Тогда — неофициальное, без кольца. «Будешь ждать?» — «Буду».
— Нин, а давай поженимся? — вдруг сказал он.
Она засмеялась:
— Вить, нам же за шестьдесят. Какая свадьба?
— А какая разница? Хочу, чтобы ты была моей женой. По-настоящему. Чтобы в больницу пускали. Чтобы фамилия одна. Чтобы… чтобы правильно всё.
Нина молчала. Потом кивнула:
— Хорошо. Давай поженимся.
Расписались тихо, без гостей. Только дочка Нины и, неожиданно, дочь Виктора пришли. Сын так и не простил. Ну и ладно.
После ЗАГСа поехали в тот самый парк Горького. Нашли их лавочку — стоит, как стояла. Сели, смотрели на пруд. Ранняя весна, снег тает, ручьи журчат.
— Вот и всё, — сказал Виктор. — Теперь ты — Чернова. Как и должна была быть.
— Как и должна была, — согласилась Нина.
Прошёл год. Сердце Виктора вело себя прилично — таблетки, режим, и главное — спокойствие. Нина научилась не пугаться каждого его покашливания, не хвататься за телефон при малейшей задержке.
Жили просто. Дачу снимали на лето — свою Нина продала после смерти первого мужа. Грядки, цветы, вечерний чай на веранде. К ним даже Павел с семьёй приехал в августе — внуков привёз. Лена держалась настороженно, но уже не хамила.
— Пап, ты вроде лучше выглядишь, — сказал Павел, уезжая.
— А то! — улыбнулся Виктор. — Нинка меня откормила, режим наладила. Чувствую себя лет на сорок.
Павел хмыкнул, но промолчал. А через месяц позвонил сам:
— Нина Сергеевна? Это Павел. Я… я хотел извиниться. За тот раз, в больнице. Мы с Леной… перегнули палку.
— Ничего, Павел. Я понимаю. Вы за отца волновались.
— Да. Но всё равно. Отец счастлив с вами. Это видно. И это главное.
Осенью съездили к дочке в Канаду. Виктор боялся перелёта, но Нина уговорила. Летели, держась за руки, как молодые. Внуки приняли «дедушку Витю» легко — ну дедушка и дедушка, мамин новый муж.
— Мам, вы прям как голубки, — смеялась дочь. — Друг от друга не отходите.
— А чего отходить? — отвечала Нина. — Сорок три года отдельно жили. Хватит.
Вернулись в октябре. Дома — привычный уют. Фикус ожил, зазеленел. На кухне — новые занавески, Нина сшила. В спальне — их фотография со свадьбы в рамке.
— Знаешь, — сказал как-то Виктор за ужином, — я думаю, может, нам это специально дано было. Ну, встретиться снова. Как второй шанс.
— Может, и так.
— Просто… я же мог и не поехать тогда в Москву. Сын в последний момент позвал. А я чуть не отказался — дела какие-то были. А потом думаю — езжай. И вот…
— И вот, — улыбнулась Нина.
Они часто теперь вспоминали тот день на вокзале. Как увидели друг друга. Как узнали. Как не могли поверить. Случайность? Судьба? Какая разница. Главное — успели. Нашлись.
Перед Новым годом Виктор принёс домой ёлку — маленькую, в горшке.
— Давай живую наряжать. А потом на дачу высадим. Пусть растёт.
Наряжали вместе. Старые игрушки Нины, привезённые Виктором советские шары. Получилось уютно, по-домашнему.
В новогоднюю ночь не стали смотреть телевизор. Сидели на кухне, пили шампанское. В окно летел снег — крупный, как тогда, в первую их совместную ночь.
— За что пьём? — спросила Нина.
— За то, что нашлись. За то, что успели. За то, что есть друг у друга.
Чокнулись. Часы пробили двенадцать. Где-то за окном загрохотали салюты.
— С Новым годом, Нин.
— С Новым годом, Вить.
А потом был обычный январь. Прогулки по заснеженной Москве. Театры, музеи. Вечера дома — он читал вслух, она вязала. Иногда приходили гости — её подруги по даче, его бывшие коллеги. Смотрели на них с улыбкой — мол, молодые прямо.
В феврале отметили годовщину их второй встречи. Пошли в то же кафе на вокзале. Сели за тот же столик.
— Помнишь, ты тогда спросила — зачем я перестал писать?
— Помню.
— Я всю ночь потом не спал. Думал — как так вышло? Как мы потеряли друг друга? И знаешь, что понял?
— Что?
— Что может, и надо было. Может, тогда мы были не готовы. Молодые, горячие. Наделали бы ошибок. А сейчас… сейчас мы знаем цену. Знаем, что теряли. И больше не отпустим.
Нина кивнула. В этом была правда. Горькая, но правда. Они пришли друг к другу зрелыми, много пережившими. Научившимися ценить простые вещи — утренний кофе вдвоём, прогулку под руку, тихий вечер дома.
— Пойдём? — спросил Виктор. — А то на поезд опоздаем.
— Пойдём. Только теперь — вместе.
— Теперь — только вместе.
Вышли из кафе. Вокзал гудел, как и год назад. Люди спешили к поездам, встречали, провожали. А они просто шли, держась за руки. Никуда не спешили. Им некуда было спешить — они уже пришли домой.
