— Это что ещё за… — Галина Сергеевна уронила ложку в борщ, глядя на внука. — Повтори, Санька, что ты сказал?
— Папа велел тебе передать. Сказал, ты поймёшь. — Мальчик важно снял рюкзак и вручил бабушке.
Старенький, поношенный, с пятном от йогурта и наклейкой «Super Cat». Галина нахмурилась: сын у неё, конечно, странный, но чтоб вот так — с рюкзаком посланий…
Открыла. Внутри — ничего сверхъестественного: пакет, а в нём… письма. Много. И сверху — бумажка. Кривыми буквами: «Если прочитала — уже поздно».
— Санёк, ты точно от папы?
— Ага! Он сказал: не заглядывай, отдай бабушке. Это её!
Галина схватила очки, уселась в кресло и принялась читать. Страница за страницей. И тут — сердце ушло в пятки: это были ЕЁ письма. Её — юной, наивной, слегка влюблённой. Кому-то по имени Сергей. Студенту-архитектору, что носил сандалии на носки и рисовал акварелью лошадей.
«…Ты не позвонил, Серёжа. Я прождала до полуночи. И мама ругалась. Но я всё равно хочу встретиться…»
«…Я не умею жарить котлеты, но научусь. Только будь со мной…»
Галина Сергеевна побледнела.
Сергей. Он же тогда исчез, как будто испарился! Сказали — уехал в Рязань, работать по распределению. А письма? Она думала, он их выбросил. А тут — все, аккуратно сложенные, возвращены.
— Вася! — крикнула она в сторону кухни. — Иди сюда!
Василий, её муж, вышел с бутербродом и пультом:
— Чего опять?
— Посмотри! Это мои письма. Ко мне! Из семидесятых! Кто-то вернул их… Санька принёс!
— У тебя любовник в Рязани воскрес?
— Да при чём тут Рязань! — всплеснула руками. — Кто-то копался в прошлом! Это… месть! Или предупреждение! Или…
— Гештальт, — философски заметил Василий. — Сейчас модно незакрытые гештальты закрывать. Это как с носками — когда один потерялся, но всё равно держишь второй. Вдруг найдётся.
— Это что, шутка?!
В тот же вечер Галина позвонила сыну:
— Артём! Объясни, что это за рюкзак и письма?!
— Мама, я правда не знаю. Саньке в садике бабушка одна передала. Сказала, тебе надо вернуть. Какая-то… Светлана Ивановна.
Галина побледнела второй раз за день.
— Светка Костина?!
И началось.
На следующий день Галина надела лучший платок, взяла зефир и поехала к Светке. Та жила неподалёку, в «сталинке», в квартире с облезлыми обоями и пианино, покрытым салфеткой.
— Ну, здравствуй, — сказала Галина.
— Привет, Галка. Проходи. Чаю хочешь?
— Не уходи от темы. Ты откуда взяла мои письма?
— А ты думала, я их выкину? — спокойно сказала Света. — Они были у Серёжи. Он мне их отдал. Говорит, не может на них смотреть. А я сохранила. На память.
— На какую память, Света?! Ты же знала, что я его любила!
— И он тебя тоже. Но он был трус. Я же сразу поняла. Хотел сидеть на двух стульях, а когда ты призналась, что не умеешь жарить котлеты — он сдриснул. Сказал, не готов к серьёзному.
— А теперь ты решила всё это мне вернуть? Спустя 30 лет?!
— Я в психотерапии, Галка. Там сказали — надо отпустить старое. Вот я и отпускаю.
Галина молчала. Потом… засмеялась.
— Слушай, а ты молодец. Я-то думала — ты мне мстишь!
— Мстить? Мне 56. У меня артроз, племянник тиктоки снимает в ванной, а муж сбежал к массажистке. У меня нет энергии на месть. Есть только чай.
И они пили чай с зефиром.
После возвращения домой Галина первым делом вытащила пыльный фотоальбом. Села на диван, закутавшись в старый плед, и начала листать страницы. На одном из снимков — молодая она, в платье с рюшами, смеётся, рядом Серёжа, всё ещё в сандалиях на носки, а на заднем плане — кто-то машет рукой. Присмотрелась. Вася.
Она вскинула брови.
— Вася! — крикнула она. — Иди-ка сюда!
— Я тут сериал смотрю, — отозвался он из кухни.
— Сериал подождёт. Иди, говорю.
Он явился, недовольно жуя яблоко.
— Это кто тут? — ткнула пальцем в фотографию.
— Ну… ты. И Серёга. И… я?
— А что ты там делал?
— Да я тогда за тобой ухаживал, ты что, забыла? — пожал он плечами. — Он же всё время тебя продинамил. А я терпеливо рядом маячил. Ждал, когда ты наконец котлеты научишься жарить.
— Подожди-ка… — Она выпрямилась. — Это что, ты тогда про котлеты ему сказал?!
Он засопел и отвернулся.
— Вася! — вскрикнула она. — Это был ты?!
— Ну… я был молодой, глупый. Влюблённый, между прочим! Я не хотел, чтобы ты ушла к какому-то акварельному хиппи в сандалиях!
Она уставилась на него.
— Значит, это ты разрушил мою юношескую любовь?
— Ага. Но посмотри, чем всё закончилось, — развёл он руками. — У нас внук, дача, пылесос с водяным фильтром… Всё как у людей!
Она долго смотрела на него, потом… фыркнула и хлопнула альбом.
— Ладно. Проехали. Только знай — теперь ты мне должен ящик зефира. За моральный ущерб!
— И я куплю, — кивнул он. — Только не злись. А то борщ пересолишь.
А письма она не сожгла.
Убрала в коробку из-под чая «Краснодарский», обмотала толстой синей резинкой, подписала: «Пусть останется. На память о том, как мы умели любить — по-настоящему.». — и положила в антресоли. Туда, где зимние варежки, старые фотоальбомы и первый рисунок сына: кривая радуга и подпись «Мама — солнышко».
Она жгла обиды. Старые, как облупленная краска на батарее. Тлеющие, как забытые угли. Обиды на то, что не сложилось, не получилось, не ответил, не понял, не остался.
На кухне Вася хлопал дверцей холодильника и возился с яичницей.
— Гал, ты будешь?
— Ага. Только давай без колбасы. Сердце что-то шалит.
Он кивнул. Потом зачем-то подошёл, погладил её по плечу. Просто — молча. Как кота. Как память. Как будто знал, что ей это сейчас нужно.
— Знаешь, Вася, — сказала она вдруг, — мы ведь с тобой молодцы. Живы. Вместе. И внук у нас не дурак.
— Ага. И борщ вчера у тебя был не пересолен, кстати.
— Это потому что я в него не злилась.
— Ну так злись почаще, — хмыкнул он. — Вкусно же выходит.
И она рассмеялась. И стало… легко.
