Офис банка HSBC сиял стеклом и хромом. Люди, улыбаясь, жали мне руку. Кто-то хлопал по плечу, кто-то вручал цветы, которые я сразу отдал секретарше. В шампанском плавали пузырьки, из праздничного торта, построенного как маленький небоскрёб, торчал крошечный британский флаг.
«Поздравляем нового руководителя сингапурского филиала!» — гласила надпись на электронном табло, которое повесили на центральной стене конференц-зала. Моё имя было набрано шрифтом вдвое больше остального текста.
Я улыбался, пожимал руки, благодарил. А думал — не о цветах и речах. О нём. О том, кого когда-то ненавидел.
— Ну что, доволен? — спросил начальник отдела, приобнимая меня за плечи, — А помнишь, как ты пришёл сюда десять лет назад? Щенок щенком!
— Да уж, — я усмехнулся, — было дело.
Музыка играла что-то диско из восьмидесятых, люди чокались бокалами, смеялись. А я ловил себя на странной мысли: здесь не хватало отца. Того самого, которого я ещё недавно и на порог не хотел пускать. Который превратил моё детство в бесконечную муштру.
— «Четыре по химии? А как ты будешь понимать аналитику?» — его голос так ясно звучал в голове, что я непроизвольно повернулся посмотреть, не стоит ли он за спиной.
Конечно, не стоял. Он был в своей квартире в типовой панельке на окраине города, который я покинул десять лет назад. Наверняка читал газету, поправляя очки, которые вечно сползали на кончик носа. Или смотрел новости по старому телевизору, который отказывался менять на современный.
«Этот ещё нормально работает», — сказал бы он, — «Нечего деньгами сорить».
— Антон, ты что, спишь с открытыми глазами? — засмеялась Кристина из маркетинга, помахав ладонью перед моим лицом, — Мы тебя потеряли. Речь нужна. Давай, вдохнови нас!
Я встряхнулся, взял бокал. Сказал что-то про командную работу и новые горизонты. Стандартный набор слов, который произносят в таких случаях. Они аплодировали. А я снова думал о нём.
Когда мне было тринадцать, я возненавидел его окончательно и бесповоротно.
— Двести отжиманий, — сказал он, когда я вернулся домой в девять вечера вместо семи.
— Пап, но мы с ребятами просто сидели во дворе! — я чувствовал, как закипает внутри обида вперемешку с яростью.
— Двести отжиманий. Потом ужин.
Он не кричал. Никогда не кричал. Говорил тихо, ровно, будто читал инструкцию к пылесосу. И это было хуже любого крика.
— Мне четырнадцать скоро! — выкрикнул я, сжимая кулаки, — Хватит со мной как с маленьким!
— Двести отжиманий, — он даже не поднял глаз от газеты, — И тридцать подтягиваний.
Мать тихо плакала на кухне, боясь вмешиваться. В те дни она всегда была между двух огней: между мужем, который воспитывал сына единственным известным ему способом, и сыном, который уже дорос до того, чтобы этому способу сопротивляться.
— Ненавижу тебя! — я швырнул портфель на пол, — Тебе всё равно, что я чувствую! Тебе плевать, что все нормальные пацаны гуляют, а я как идиот либо учу английский, либо отжимаюсь, либо читаю твои дурацкие книги! Ненавижу!
Он отложил газету и посмотрел на меня. Не зло. Не раздражённо. Просто посмотрел, как смотрят на экран с прогнозом погоды.
— Потом спасибо скажешь, — он пожал плечами и снова взялся за газету.
Я разрыдался от ярости. Сгрёб портфель и убежал в комнату, хлопнув дверью так, что задребезжали стёкла. Весь вечер лежал, уткнувшись в подушку, и клялся, что когда-нибудь уеду так далеко, как только смогу. И никогда, никогда к нему не вернусь.
Этот момент был хуже, чем когда он заставлял меня читать вслух перед сном, хотя глаза уже закрывались. Хуже, чем когда отправил на секцию борьбы, хотя я хотел заниматься музыкой. Хуже, чем когда забрал приставку, потому что я не смог подтянуться десять раз.
Его равнодушие убивало меня. Будто мои чувства не имели значения. Будто я сам был каким-то проектом, который он методично доводил до ума.
И звучание его стандартной фразы — «потом спасибо скажешь» — заставляло меня хотеть разбить что-нибудь.
Ночью я не вышел к ужину. Мать принесла еду в комнату, погладила по голове.
— Он любит тебя, — прошептала она, — Просто не умеет по-другому.
— Он робота из меня делает, — пробурчал я, — Какая ещё любовь?
— Антон, ну ты нас бросаешь в самый разгар, — директор департамента обнял меня за плечи, прерывая поток воспоминаний, — Когда последний день-то?
— Через две недели, — я улыбнулся, — Ещё успеем все дела закрыть.
— А потом — Сингапур, небоскрёбы, экзотика! — он подмигнул, — Слушай, а может, и меня с собой возьмёшь?
— Обязательно, — кивнул я, — Как только обустроюсь.
Фуршет продолжался, все пили и смеялись, а я снова проваливался в собственные мысли. В ту зиму, когда отец сообщил, что отправляет меня учиться за границу. «Школьный обмен», — сказал он, — «Целый год будешь там».
Мне было пятнадцать, и это казалось настоящей катастрофой.
— Не поеду! — я швырнул в стену учебник английского, и обложка треснула пополам. — Никуда не поеду!
Мать металась между мной и отцом, пытаясь погасить очередной взрыв. Но он не злился. Молча собрал разлетевшиеся страницы, склеил скотчем корешок.
— Поедешь, — сказал он тихо. — Документы готовы, виза оформлена. Едешь через неделю.
— Я не хочу в Англию! Там никого нет, я буду один, ты понимаешь?
— Поймёшь, зачем это нужно. Потом.
Отец смотрел на меня тем самым взглядом, который я знал наизусть. Спокойный, неподвижный, как камень. Он не собирался ничего объяснять. Я для него был вечной стройкой, которую нужно достроить согласно плану, не обращая внимания на протесты кирпичей.
В ночь перед отъездом я не спал. Лежал, уставившись в потолок, и представлял, как через сутки окажусь в чужой стране, в чужом доме, с чужими людьми. Мама забегала каждые полчаса, бормотала, что ещё не поздно отказаться, что они могут вернуть деньги, заплаченные школе.
Но отец был непреклонен. Как всегда.
В аэропорту я плакал. Без стеснения, наплевав на прохожих, которые оборачивались с любопытством.
— Ты меня выгоняешь, — шептал я, вцепившись в мать. — Ты просто хочешь от меня избавиться.
— Нет, что ты, сынок, мы тебя ждём, — она гладила меня по голове, размазывая свои слёзы по моей куртке.
Я оттолкнул её, посмотрел на отца.
— А ты? Ты чего молчишь? Скажи что-нибудь!
— Пиши письма, — он протянул руку для рукопожатия, будто я был не сыном, а деловым партнёром. — И не трать деньги на ерунду.
Меня трясло от обиды. Я развернулся и побежал к паспортному контролю, не оглядываясь. Я был уверен, что ему всё равно. Что он просто решил для себя: «Пора парню в большой мир» — и отправил меня, как посылку, даже не задумываясь о том, хочу ли я этого.
Фуршет закончился почти в полночь. Я поймал такси, вернулся в свою съёмную квартиру. Достал самую первую визитку — ту, что выдали в банке десять лет назад, когда я пришёл стажёром.
Помню, как сидел на собеседовании — весь напряжённый, как струна, но внешне спокойный, словно всю жизнь только и делал, что ходил по интервью в международные финансовые организации.
— Вы говорите по-английски так, словно выросли в Лондоне, — восхитился тогда HR-менеджер.
— Спасибо, — ответил я сухо, — жил там год по обмену.
За год в Англии я выучил не только язык. Я понял, что такое одиночество. Что такое необходимость рассчитывать только на себя. Что такое холодные взгляды сверстников, для которых ты — странный парень из России.
Первые месяцы я почти не спал по ночам. Днём улыбался, ходил на уроки, делал вид, что всё в порядке. А в темноте накрывало такой тоской, что хотелось выть.
Звонил домой — раз в неделю, с телефона-автомата, у которого дрожащими пальцами набирал знакомый номер.
— Мам, я не могу здесь, — шептал я, боясь, что услышит отец. — Забери меня, а?
— Потерпи, сынок, — её голос дрожал. — Это же для твоего будущего.
«Будущее, будущее», — ненавидел я это слово. Оно всегда звучало как оправдание для того, что мучили меня в настоящем.
А потом случилось то, чего я не ожидал. Я начал… привыкать. Английский язык, прежде звучавший как непонятная абракадабра, вдруг стал родным. Не сразу, конечно. Но где-то через полгода я поймал себя на том, что не переводил фразы в голове перед тем, как их произнести.
И ещё — я стал замечать, что другие ломаются там, где я стою твёрдо. Когда британские подростки ныли, что не могут доделать домашнее задание, я молча садился и выполнял его от начала до конца. Когда они жаловались на строгого учителя, я вспоминал отца и усмехался про себя.
Как-то раз учитель физкультуры заставил нас отжиматься. Многие сдались после десяти-пятнадцати раз. А я сделал все пятьдесят и остановился. Не потому, что не мог больше, а потому что не хотел выделяться.
— У тебя подготовка какая-то? — спросил учитель удивлённо.
— Нет, — соврал я. — Просто так получилось.
Я не хотел рассказывать про отца, который заставлял делать двести отжиманий перед ужином. Эти воспоминания всё ещё были слишком болезненными.
Но потом, со временем, что-то начало меняться. Я стал замечать, что когда все паникуют на экзаменах, я сохраняю спокойствие. Что пока другие ищут отговорки, я просто делаю то, что нужно. Что мне легче даётся всё, что требует дисциплины и последовательных усилий.
После учёбы в Англии я вернулся в Россию. Лишь для того, чтобы сказать родителям, что поступил в университет в Лондоне. Отец кивнул, будто ничего другого и не ожидал.
— Стипендия полная? — спросил он.
— Да.
— Хорошо. Деньги не будут лишними.
И всё. Никаких похвал, никаких восторгов. Но один раз, когда он думал, что я не вижу, я заметил, как он показывал соседу моё письмо с известием о поступлении. Его лицо на мгновение изменилось — словно треснула маска, и за ней мелькнуло что-то другое. Что-то, чего я раньше не видел.
Воспоминания прервал звонок телефона. Номер был незнакомый, но с кодом моего родного города.
— Алло?
— Антон? — голос матери. — Ты не звонишь, я беспокоюсь…
— Всё в порядке, мам, — я потёр глаза. — Просто много работы. Ты знаешь, меня повысили.
— Знаю, — её голос дрогнул. — Отец прочитал в новостях банка в интернете. Целый день ходит сам не свой, молчит больше обычного.
Я хмыкнул. Как это на него похоже — найти информацию о моём назначении, но не позвонить с поздравлениями.
— Приедешь? — спросила мать тихо.
Я задумался. До отъезда в Сингапур оставалось две недели. Дел было по горло. Но что-то внутри — то, что, я думал, давно замёрзло и умерло — вдруг шевельнулось.
— Приеду, — сказал я, удивив самого себя. — На выходных.
Родительская квартира встретила меня запахом сырников и старых книг. Ничего не изменилось — те же обои, тот же скрип половиц в коридоре, та же мебель советского производства, которую отец отказывался менять, потому что «ещё крепкая».
Мать бросилась мне на шею, всхлипывая и причитая, что я совсем исхудал, хотя это было неправдой — в спортзал я ходил исправно, помня завет отца о том, что крепкое тело — основа для крепкого ума.
Отец вышел из гостиной, когда я уже разувался. Стоял в дверном проёме, опираясь на косяк — сутулый, постаревший, с сединой, которой я не помнил. Он похудел и будто стал меньше ростом, хотя я понимал, что это просто возраст согнул его.
— Здравствуй, — кивнул он.
— Здравствуй, — ответил я, и мы пожали руки — как всегда, сухо и формально.
Я привёз им подарки — матери шёлковый платок из Лондона, отцу — дорогую электробритву немецкого производства. Он повертел коробку в руках, положил на полку.
— Спасибо, — сказал он. — Но у меня есть бритва. Ещё работает.
Мать закатила глаза и потащила меня на кухню, где уже был накрыт стол. Пока она суетилась, расставляя тарелки и рассказывая новости соседей, я украдкой разглядывал отца.
Его руки, когда-то сильные, теперь выглядели старчески бледными. Пальцы, научившие меня завязывать шнурки и делать самолётики из бумаги, слегка дрожали, пока он разливал чай. «Болезнь? Возраст?» — я не знал, но впервые в жизни подумал о том, что однажды его не станет.
За столом мы говорили о пустяках — о погоде, о ценах на бензин, о новом торговом центре, который открылся неподалёку. Мать спрашивала о моей квартире, о коллегах, о том, как я питаюсь. Я отвечал подробно, зная, что эти мелочи для неё важны.
Отец молчал, изредка кивая и задавая короткие вопросы. Ни слова о моём повышении. Ни слова о Сингапуре. Словно я просто приехал навестить их в обычный выходной.
После ужина мать отправилась к соседке. Оставив нас вдвоём. Мы сидели на кухне в тишине. Нарушаемой только тиканьем старых часов. И шумом проезжающих за окном машин.
Я вертел в руках чашку, не зная, с чего начать. Десять лет прошло с тех пор, как я по-настоящему разговаривал с ним. Не о погоде. Не о политике, а о том, что действительно имело значение.
— Хорошая работа в Сингапуре, — наконец сказал он, глядя в окно. — Тёплый климат.
— Да, — кивнул я. — Хорошая. Буду руководить филиалом.
Снова тишина. Я смотрел на его профиль — резкий, с выступающим подбородком, так похожий на мой собственный. Тот же упрямый наклон головы, те же складки у губ. Гены, от которых не убежишь.
— Я был жесток с тобой, — вдруг вырвалось у меня. — И неблагодарный. А ты сделал из меня всё, чем я теперь горжусь.
Он вздрогнул, словно я дал ему пощёчину. Отвёл взгляд.
— Ты всё сам, — проговорил он тихо.
— Нет, — я покачал головой. — Не сам. Знаешь, я теперь вижу, как другие ломаются. Как не могут выдержать давления, не умеют работать на пределе. А я могу. Потому что ты научил.
Его рука лежала на столе — морщинистая, с выступающими венами. Я заметил, как подрагивают пальцы, когда он пытается их сжать. Отец так и не посмотрел на меня. Но что-то изменилось в его лице. Словно треснул лёд на реке.
— Когда я учился в Англии… Мой преподаватель по экономике сказал. Сказал что я самый дисциплинированный студент, которого он встречал, — продолжал я. — Я не сказал ему, что это потому, что мой отец заставлял меня делать двести отжиманий перед ужином. И что он проверял мою домашнюю работу каждый вечер, даже если сам падал с ног от усталости после завода.
Отец сглотнул. В его глазах — тех самых строгих глазах, которые я столько раз видел нахмуренными, — мелькнуло что-то новое. Что-то, похожее на гордость вперемешку с болью.
— Я просто хотел, чтобы ты был готов, — произнёс он наконец. — Жизнь… она не гладит по головке.
— Знаю, — кивнул я.
Мы снова замолчали. Но это была другая тишина — не натянутая, не враждебная. Тишина понимания.
— Помнишь, как я кричал, что ненавижу тебя? — спросил я после паузы.
— Помню, — он усмехнулся. — Орал так, что соседи стучали по батарее.
— А ты никогда не злился. Даже когда я швырнул тот учебник английского.
— Злился, — он качнул головой. — Просто не показывал. Мой отец… — он запнулся, и я понял, что он впервые заговорил о своём детстве, — он умер рано. Я в детдоме вырос. Никто не учил, как быть отцом. Я просто делал, как считал нужным.
Его пальцы снова дрогнули, и я вдруг понял — это не от болезни, не от возраста. Это те самые руки, которые не умели обнимать, но умели держать. Те самые руки, которые поднимали меня, когда я падал с велосипеда, хоть и говорили потом сурово: «Не реви, будь мужчиной».
— Ты был прав, — я улыбнулся. — Я правда говорю спасибо. Прости, что поздно.
Отец наконец посмотрел на меня. Его глаза — точная копия моих — были полны той самой сдержанной гордости, которую я всегда у него искал. Он не произнёс ни слова, но этот взгляд сказал мне больше, чем любые речи.
Впервые за много лет мне показалось, что между нами рухнула стена — та, которую мы вместе строили все эти годы. Кирпичик за кирпичиком, обида за обидой, недосказанность за недосказанностью.
И в этот момент я вдруг увидел за строгим, требовательным отцом — просто человека. Который делал всё, что мог. Который не умел говорить о любви, но умел о ней молчать.
Перед отъездом я заглянул в свою старую комнату, где мать хранила в шкафу коробки с вещами моего детства. Старые тетради, значки, модели самолётов, которые мы с отцом склеивали вечерами по выходным — единственное совместное занятие, во время которого он немного оттаивал.
Среди потрёпанных учебников я нашёл школьную тетрадь в клеточку. На обложке моим подростковым почерком было выведено: «Дневник целей. Личное!»
Я сел на край кровати — той самой, на которой спал все школьные годы, — и открыл пожелтевшие страницы.
«Цель: стать сильным. Папа говорит — только сильные живут достойно».
Запись, сделанная одиннадцатилетним мальчишкой, который ещё не злился на отца, а смотрел на него снизу вверх. Который верил каждому его слову и записывал их, как священное писание.
Листал дальше — и лицо невольно растягивалось в улыбке. План тренировок, список книг для прочтения, график подготовки к контрольным. Всё расчерчено по дням, по часам, с пометками и проверками. Откуда во мне взялась эта дотошность? Гены или воспитание?
На последних страницах — записи времён моего «бунта»: «Ненавижу эти тренировки», «Когда я вырасту, буду делать что хочу, а не то, что отец приказывает». И ниже, обведённое несколько раз: «НИКОГДА не буду таким, как он».
А стал — почти копией. Та же сдержанность, та же требовательность к себе, те же складки у рта, когда чем-то недоволен. Даже голос, с годами, стал похож.
Я спустился вниз, где родители собирали мне с собой гостинцы, будто я уезжал не в пятизвёздочный отель, а в студенческое общежитие. Мать суетилась с банками домашних солений, отец молча стоял у двери, наблюдая.
— Нашёл что-то интересное? — спросил он, кивнув на тетрадь в моей руке.
— Да, — я улыбнулся. — Мой старый дневник целей.
Он кивнул, словно всегда знал о существовании этой тетради, хотя я прятал её под матрасом.
Мы вышли на улицу, к такси, которое уже ждало меня. Мать плакала и обнимала, отец стоял чуть в стороне, засунув руки в карманы старой куртки.
Когда я обнял его на прощание — впервые за много лет — он не отстранился. Просто похлопал по спине, коротко и сухо, но в этом жесте было больше, чем в любых словах.
— Звони, — сказал он.
Мать всхлипнула: — Как же далеко этот Сингапур…
— Я буду прилетать, — пообещал я. — Раз в полгода минимум.
В самолёте я снова открыл тетрадь. На последней странице, той самой, где я клялся никогда не быть похожим на отца, сделал новую запись: «Всё бы отдал, чтобы вернуть каждое обидное слово. Но теперь я могу только сделать так, чтобы мой сын однажды сказал то же самое. И простил меня тоже».
Я смотрел в иллюминатор, как уменьшается земля, и думал: если у меня будет сын, смогу ли я быть для него таким же примером? Смогу ли я вложить в него ту же силу, ту же стойкость? И как сделать это, не повторив ошибок отца — той холодности, той неспособности сказать «я горжусь тобой»?
Впереди был Сингапур, новая должность, новая жизнь. Но внутри меня всегда будет тот мальчишка, который делал двести отжиманий перед ужином. И тот отец, который не умел любить словами, но умел любить поступками.
Много позже я понял, что отец не требовал от меня любви. Только силы. Но получил то, чего не просил — мою запоздалую, выстраданную, но такую искреннюю благодарность. За каждое «нет», сказанное в моё детство. За каждый трудный урок, который стал фундаментом моей жизни.
Перед глазами — усталый взгляд, дрожащие руки и эти глаза, полные невысказанной гордости. В них — всё, что он не говорил годами.
Я закрыл тетрадь и улыбнулся.
