— Лина! Ты тут всё передвинула?!
Из кухни зазвучал голос мамы, тихий и уговаривающий:
— Витя, я ничего не трогала. Ты устал, иди отдохни.
Лина натянула одеяло до подбородка. В её комнате стоял пронизывающий холод — старые щели в рамах, да отопление едва тёплое. Но мороз за окном мерк рядом с тем, что сейчас разгорится внутри этой квартиры.
В углу стояло потрёпанное пианино: желтоватые клавиши, кое-где западали, струны давно не держали строй. Отец подарил его на её десятый день рождения — последний момент трезвости того человека, которого Лина помнила лишь расплывчато. Теперь инструмент молчал, словно учился молчать вместе с остальными жильцами.
Дверь в комнату приоткрылась, и мама, Елена, в полумраке отразилась тёмными кругами под глазами.
— Лина, ты не спишь? — спросила она робко.
— Нет, — прошептала дочь.
— Может, выйдешь? Папа хочет поговорить.
«Папа хочет поговорить» значило ровно одно: он расскажет, какие все вокруг неблагодарные, как ему тяжело живётся, и найдёт повод придраться к любому пустяку.
— Мама, я устала. Завтра рано вставать, — проговорила Лина, пытаясь отмахнуться.
— Доченька, ну пожалуйста… — вздохнула мама. — Ты же знаешь, как он…
Лина знала: если не выйдет, мама получит по заслугам. Знала, что завтра ей придётся прятать синяки под тональным кремом и лгать соседям о «неудачном падении».
Она встала, накинула хлопковый халат и ступила на кухню. Отец, Виктор, сидел за столом перед полупустой бутылкой. Лицо его пылало, взгляд блуждал, но ещё пытался держаться ровно.
— А, объявилась! — выкрикнул он. Пытался улыбнуться, но вышел зловещий оскал. — Как ты в школе музыки поживаешь?
— Всё нормально, пап.
— Нормально… — плеснул он полупустой рюмкой. — В моём возрасте я уже крышу семье держал! А ты всё на свои «пианино» играешь. Когда же замуж пойдёшь, или я вас с мамой всю жизнь кормить буду?
Лина молчала, чёртя ладонью на столе несуществующие узоры. Мама суетилась у плиты, грела ужин, который отец, скорее всего, есть не станет.
— Молчи, да! — Виктор рассмеялся, натянуто и противно. — Двадцать шесть лет, а всё в девках! Кому ты нужна? Ни красоты, ни ума!
— Витя, прекрати… — мама осторожно вклинилась.
Он взмыл к ней:
— Заткнись! Это ты её такой воспитала — ничтожная!
Рука его взлетела, но не ударила, а просто смахнула с стола солонку. Белые крупицы заскрипели по краю, затем рассыпались на пол.
— Я спать иду! — в голосе отца проскользило что-то похожее на угрозу. — И чтоб завтра всё тут было… как надо!
Когда дверь спальни захлопнулась, мама рухнула на табурет. Руки её дрожали, губы шевелились беззвучно.
— Он не со зла, Лина… — дрогнувшим голосом произнесла она. — Просто устал. На работе…
— Мама, у него всегда «усталость», — с горечью проговорила дочь.
— Не говори так… — мама припала к столу. — Он нас любит. По-своему, но любит.
Она шагнула к пианино, провела пальцем по пыльной крышке.
— Помнишь, как он радовался, когда выбирал этот инструмент? Говорил: «Наша Лина станет великой пианисткой».
В голосе мамы звучала тоска: она цеплялась за обрывки прошлого, словно они могли воскресить того человека, которого уже давно нет.
Лина смотрела на соль, разбросанную по дощатому полу, и думала: «Если это любовь, что тогда ненависть?»
Три дня спустя в доме царило относительное затишье. Виктор уходил рано и возвращался поздно, сразу засыпал. В эти часы мама оживала: напевала на кухне, включала кино и даже предлагала вместе посмотреть фильм.
— Как твои ученики в музыкалке? — спросила мама, разрезая яблоко на ужин. — Маше всё ещё сложно даётся «си-бемоль»?
— Лучше, чем раньше. Концерт у них через неделю.
— Сыграешь что-нибудь? Для меня?
Лина села за старое пианино. Клавиши отзывались с трудом, но знакомая колыбельная всё равно зазвучала. Мама прислонилась головой к её плечу, и в ту минуту Лина ощутила, что любовью можно дышать.
— Иногда я думаю… — мама всхлипнула, — может, сразу после первого удара надо было уходить? Брать тебя и уезжать куда-нибудь…
— Мам…
— Но куда? К кому? Родители сказали: «Сам выбрала, сама и разбирайся». Люди бы осудили. А потом… потом я посчитала, что поздно.
Её голос дрожал от безысходности. Лина обняла маму и поняла: она похоронила себя заживо, живёт только по инерции, словно это пианино, что всё ещё стоит в углу, хотя давно не звучит правильно.
Тридцать первое декабря началось мирно. Виктор с утра был трезв, помог маме переставить стол, сам украшал квартиру.
— Может, в этом году всё будет иначе? — прошептала мама Лине.
Но к восьми вечера иллюзия рухнула. Виктор «решил немного расслабиться», к десяти уже был пьяным, к полуночи — агрессивным.
— Что за оливье? — ткнул он вилкой в салат. — Майонеза маловато! Такая жадина, как твоя мать!
— Витя, не надо… Праздник же…
— Праздник! — хохотнул он. — Вот кто праздник? Мы втроём, как три неудачника! А всё почему? Потому что я женился на тебе, жалел! А ты в благодарность…
— Хватит! — выстрелила Лина.
Но Виктор лишь покачал головой:
— Ты думаешь, я ваш отец? Ха! Родной отец бросил тебя, а я подобрал!
— Это неправда! — сжала она кулаки.
— Правда! — крикнул он, вставая. — Вон из моего дома!
Бутылка с грохотом разбилась о стену. Осколки разлетелись во все стороны.
Сердце Лины, будто сплющенное, выскочило из груди. Но внутри не было ужаса — лишь хладнокровное понимание: пора разрывать цепи.
— Я сказала — хватит! — её голос прозвучал твёрдо. — Ты не мой отец. Отец не бьёт и не унижает тех, кого обещал защитить!
— Как смеешь…
— Вот так! — Лина сделала шаг вперёд. — Двадцать шесть лет я терпела. Мне не нужно это «семейное тепло».
Виктор шагнул, поднял руку. Дочь не дрогнула, лишь отскочила, и он лишь смахнул пустую банку с пола.
— Я спать пошёл! — процедил он. — И чтоб завтра всё было… как надо!
Наутро за пять минут до полуночи Лина стояла у двери. Сумка за плечами, пальцы дрожали, но сердце было свободно. Мама сидела на диване, уткнувшись в руки.
— Лина, не уходи… — прошептала она. — Он ведь… ты же знаешь…
— Мам, ты всегда выбирала остаться. Но я — нет. Хватит.
— Куда ты пойдёшь? — голос её дрожал.
— Куда угодно, лишь бы не сюда.
Елену обессиленно потянуло плечо: — Это мой крест…
— Нет, мам. Это твой выбор. Ведь никто не заставил тебя оставаться.
Лина погладила её по плечу, повернулась и вышла. За ней захлопнулась дверь.
Квартира подруги Оли встретила теплом и ароматом мандаринов. На столе стояли бокалы шампанского, тихо звучала музыка.
— Наконец-то! — вскрикнула Оля и обняла Лину. — Садись, сейчас налью. Ещё кто-то придёт.
Лина устроилась за кухонным столом, обхватив горячее вино руками. Полночь была близко.
— Рассказывай, — улыбнулась Оля.
Лина выложила всё: про последний бой у плиты, про соль на полу, про нож и про бутылку, разбитую об стену. Про маму, что не смогла уйти.
— Знаешь, что меня поражает? — спросила она, широко зевая. — У меня нет ни капли вины. Я чувствую только облегчение.
— И правильно, — кивнула Оля. — Нельзя тащить того, кто не хочет спасаться.
Куранты заорал:
— За тех, кто смог вырваться!
— И за тех, кто ещё не понял, что может вырваться, — добавила Лина.
Двенадцать ударов. Двенадцать первых шагов в новую жизнь.
А вы когда-нибудь чувствовали, что пришло время для собственного освобождения? Поделитесь, как вы справились с этим решением!
