В кухне пахло пережаренным луком и ссорой, которая пока не началась, но уже как бы стояла в дверях и потирала руки. Мария сидела за столом, не касаясь салата. Тарелка стояла перед ней как доказательство: она пыталась. Честно. Сделать этот ужин. Спокойно поговорить. Но ужин, как и разговор, не задался с самого начала.
Алексей вошёл с телефоном у уха и выдохнул:
— Ну да, да, мам, сейчас… Подожди, я спрошу у Маши.
Он убрал телефон от уха, как будто это был горячий утюг, и посмотрел на жену. Как на банкомат, у которого закончились купюры, но он всё равно стоит и мигает зелёной лампочкой: “ЖМИТЕ!”
— Маша, слушай, маме опять срочно нужно… ну, ей срочно… на лекарства.
Мария не подняла глаз.
— На какие? У неё же в прошлый раз на лекарства ушло восемь тысяч. А потом оказалось, что “лекарства” — это новый фен и носки с подогревом.
Алексей вздохнул. Этот вздох был синонимом его взрослой жизни: выдохнуть и не решить.
— Да ты не понимаешь… Там давление, и сестра говорит, что у мамы совсем лицо серое было.
— Анастасия живёт с ней в одной квартире и не может купить ей анальгин? — Мария подняла бровь. — Или она тоже давление измеряет по цвету лица?
Алексей улыбнулся нервно:
— Ну не начинай… Просто помоги, и всё.
— А вот и нет, Лёша. — Мария отставила вилку. — Знаешь, сколько я дала вашей семье за последние полгода? Сто двадцать три тысячи. Я их считала, между прочим, потому что они мои. Мои родители не продавали дачу, чтобы Анастасия покупала себе новый смартфон “на случай звонка из поликлиники”.
Алексей замолчал. Похоже, он пытался вспомнить, кто такая поликлиника.
— Но это же семья! — с раздражением произнёс он. — Ты не можешь просто… ну, отказаться.
— Могу, — спокойно ответила Мария. — И знаешь почему? Потому что это МОЯ квартира. И деньги мои. Я и так играла в “доброго инвестора” в вашу семейную секту три года. Хватит. Теперь у меня — мораторий на щедрость.
Алексей отошёл к окну и стал смотреть на улицу. Там ничего интересного не происходило, но это был его способ не смотреть на Марию.
— То есть ты считаешь, что моя семья — это паразиты? — спросил он, не оборачиваясь.
— Нет. — Мария встала из-за стола. — Я считаю, что паразиты хотя бы не звонят каждый вторник.
Она пошла в спальню, оставив за собой тишину. Даже холодильник замолчал, будто обиделся.
Через час Алексей ушёл. Не хлопнул дверью, не закатил глаза. Просто ушёл. Сказал: “Я не могу так. Ты делаешь из меня врага, а я между двух огней.”
Мария проводила его взглядом. Как человек, который только что поставил точку, но карандаш всё ещё в руке.
На следующий день свекровь явилась лично. В белом пальто, которое купила в том самом “кризисном декабре”, когда просила десять тысяч “на зиму”.
— Машенька, — начала Валентина Петровна, усаживаясь в гостиной, будто это её квартира. — Ты знаешь, я тебя как дочь всегда любила…
— Особенно, когда я тебе деньги переводила, да? — Маша села напротив.
— Не надо грубостей, — вздохнула свекровь. — Ты же взрослая женщина. У тебя зарплата хорошая, квартира своя. Ну что тебе стоит поддержать нас в трудную минуту?
— Валентина Петровна, у вас “трудная минута” длится три года. Это уже не минута. Это абонемент. И я не обязана его оплачивать.
— Ну вот, — подала голос Анастасия, которая почему-то тоже была здесь. — Всё с тобой ясно. Зажралась ты, Мария. А мы с мамой тут на последнем издыхании…
— На последнем издыхании — это когда ты едешь в метро в час пик с температурой тридцать девять и телефоном за шестьдесят тысяч в кармане? — фыркнула Мария. — Или когда покупаешь очередной пуховик за пятнадцать “на подарок племяннику”, которого никто никогда не видел?
— Ты не женщина, а счётная палата, — скривилась Анастасия. — Всё у неё по калькулятору.
— А ты у нас бухгалтерия по методу “дай-и-не-спрашивай”. — Мария встала. — Вы закончили? Потому что у меня сегодня день без гостей, особенно незваных.
— Мы уйдём, — Валентина Петровна поднялась и надела перчатки, — но знай: ты разрушила семью. Лёша теперь у нас. И ему будет лучше без твоего давления и контроля.
— Отлично. Передайте ему, что у меня тоже давление поднялось. От вашей наглости.
Вечером Алексей позвонил. Голос у него был тихий, как будто он говорил из ванной, чтобы никто не услышал.
— Маш, давай без нервов. Я поживу у мамы немного, пока всё не уляжется. Ты ведь понимаешь, это временно…
— Нет, Лёша. Это навсегда. Я устала быть донором в вашем клане. Я хочу быть женой, а не банком.
— Ну ты перегибаешь. Мы же семья…
— Уже нет.
И она отключила. А потом заблокировала. Его, Анастасию, Валентину Петровну и даже телефонный номер “семейного друга”, который вдруг вспомнил о долге за позапрошлый Новый год.
Мария стояла у окна и пила чай. Впервые за долгое время он был горячим. И не из чужих слёз.
Она не плакала. Потому что поняла: иногда, чтобы остаться с собой — нужно уйти от всех.
Прошло две недели.
Квартира стала тише. Мария даже стала слышать, как гудит котёл в подвале и как по утрам скребутся голуби под подоконником. И это было прекрасно. Особенно в сравнении с прежними звуками: “Мария, а можно ещё восемь тысяч?”, “Мария, ты что, не любишь маму Лёши?”, и фирменное: “Ты эгоистка, Мария, ты нас всех уничтожишь своим равнодушием!”
Теперь в квартире был только её голос. Иногда — смех, когда она вспоминала, как Анастасия пыталась доказать, что их с мамой постоянные просьбы — это “поддержка семейного равновесия”. Мол, если у кого-то много, а у кого-то ничего — нужно уравнять. В их логике, “много” — это один платёж по ипотеке без просрочки. А “ничего” — это когда сгорела плойка и “психологически тяжело без выпрямленных волос”.
Мария сидела с адвокатом. Бумаги о разводе были на столе.
— Всё по закону. Квартира — ваша. Покупалась до брака, оформлена на вас. Совместного имущества, по сути, нет. Да он и не настаивает особо. Но…
— Что “но”? — Мария подняла бровь.
— Он написал в заявлении встречное требование. Хочет разделить ваше общее имущество. А именно — кухонный гарнитур, стиральную машину и… пса.
— Пса?
— Пса, — подтвердил адвокат, слегка скривившись. — Хотя, насколько я понимаю, пёс жил у вашей мамы в Подмосковье и видел Алексея дважды — один раз на фото и один раз на Новый год.
— Отлично, — сказала Мария, — пусть забирает. И пса, и стиралку. Но только вместе. Пусть стирает ему лапы. Что ещё?
Адвокат усмехнулся. Ему нравилась её стойкость. Обычно на таких встречах плачут и просят “не торопить с разводом”. Но Мария была другой. Она уже прожила в семье Алексея три года. Дольше только тараканы держатся в квартирах без ремонта.
А потом он пришёл.
В воскресенье. Без предупреждения, без звонка. В куртке, в которой когда-то влюбил её в себя на первом свидании. Видимо, надеялся, что куртка всё ещё работает.
— Я просто хотел поговорить, — сказал он в прихожей, косясь на её халат.
— У тебя три минуты. Две уже прошли, пока ты снимал ботинки.
Он зашёл в кухню, сел на табурет, огляделся. Здесь ничего не изменилось. Только воздух стал другой — без страха и без вины.
— Я подумал… — начал он. — Может, ты поторопилась?
Мария молчала.
— Я понимаю, ты злишься. Но мама… она стареет. Ей трудно. А ты её сразу так — вон. И меня заодно. Это же не по-человечески.
— А по-человечески — это когда ты живёшь с женой в её квартире, не платишь ни за что, и каждый вторник носишь мамины списки “что купить к субботе”? — Мария подалась вперёд. — Ты хоть раз встал на мою сторону?
— Я просто… не хотел конфликта. Я же не дрался с тобой. Не кричал. Не бил.
— Знаешь, что самое страшное? — Мария встала и подошла к нему. — Что ты и правда думаешь, будто быть “неплохим” — это и есть быть хорошим. Но ты просто был безвольным. И это хуже.
Алексей опустил глаза.
— Я скучаю, Маша.
— А я — нет.
— Но ты же тоже ошибалась…
— Конечно. Самая большая ошибка — это ты, — сказала она спокойно. — Я себя от тебя лечу. Как от тяжёлой зависимости. Ты — моя токсичная привычка. И я завязала.
Он встал. И сказал то, чего не стоило говорить вообще.
— Ты ещё пожалеешь. Женщине тяжело одной. А твои принципы — это не подушка в кровати.
Она кивнула.
— Верно. Но подушка — не предаёт. И не просит перевести восемь тысяч “на продукты, а то мама с Настей три дня не ели”.
Он ушёл.
Мария села на диван. Пёс из Подмосковья залаял на видео по телефону — мама прислала, чтобы поднять настроение. И это сработало.
Через неделю пришло письмо. Алексей всё же настоял на разделе имущества. Хотел половину стоимости кухонного гарнитура.
— Ты не представляешь, — сказала Мария адвокату, — он купил один венчик и коробку чая. Всё. Но требует половину. То есть я должна ему заплатить за его право пить чай?
— Юридически — это спорный момент, — пожал плечами адвокат. — Но можно затянуть дело. Обычно в таких случаях человек сдается.
— Я не сдамся. Он просто не понял, с кем связался. Он привык, что я отступаю. А теперь — нет.
На суд Алексей пришёл с мамой. Валентина Петровна была в трауре. По деньгам.
— Судья, вы понимаете, эта женщина не даёт сыну ничего! Даже телевизор забрала. А у нас — долги, ипотека, лекарства!
— У кого ипотека? — уточнил судья.
— У соседки, — пробормотал Алексей. — Мы ей сочувствуем.
Мария сидела спокойно. Слушала, как её бывшая “семья” придумывает новые болезни и беды.
Потом она встала и произнесла речь. Без слёз. С фактами.
— Эти люди не просят. Они требуют. Это не помощь, это эксплуатация. Я была удобной. Теперь — нет. И за это меня пытаются наказать.
Судья кивнул. Потом зачитал решение. Всё остаётся за ней. Включая стиральную машину. Пса — суд вообще не рассматривал. “Животное проживает у матери истицы и не связано с иском.”
После суда она вышла с чувством лёгкости.
Свобода — это не тогда, когда никого рядом нет. Это когда рядом нет тех, кто делает тебе хуже.
На следующий день она сделала себе татуировку. Маленькую. На лодыжке. Там было написано: “не возвращаться.”
И она не вернулась.
