— Это всё из-за тебя! Из-за тебя, я сказал!
Слова ударили её в спину, как брошенный с размаху камень. Вероника вздрогнула, нож замер над разделочной доской, в сантиметре от хрустящего стебля сельдерея. На кухне пахло жареным луком и чесноком — тёплый, уютный запах, который он только что растоптал грязными ботинками и своей тяжёлой, вязкой злобой. Она медленно обернулась. Егор стоял в прихожей, не сняв куртки, ссутулившись, словно нёс на плечах весь мир. Лицо его было тёмным, почти серым, а глаза горели лихорадочным, обиженным огнём.
— Егор, что случилось? Ты хоть разуйся, — её голос прозвучал ровно, устало. Она ещё не была готова впускать в себя его очередную драму. Не сегодня. Не после девяти часов за монитором и дороги домой в переполненном автобусе в Одессе.
— Разуйся? — он усмехнулся, но смех вышел уродливым, похожим на кашель. — Конечно. Давайте будем соблюдать приличия, когда всё летит к чертям. Я говорю о серьёзных вещах, а её волнует паркет!
Он с грохотом швырнул ключи на тумбочку и прошёл на кухню, нависнув над ней. От него пахло улицей, выхлопными газами и дешёвым кофе из автомата.
— Мне отец отказал. Слышишь? Родной отец! Сказал, что больше не даст ни копейки, пока я со старыми долгами не разберусь. А знаешь, почему он так сказал?
Вероника молча положила нож на доску. Вечер перестал быть томным. Она смотрела на него, и внутри неё что-то холодное и тяжёлое начало медленно поворачиваться. Она уже знала, к чему он ведёт. Этот спектакль был ей до боли знаком, менялись только декорации.
— Потому что он видит! — Егор ткнул в неё пальцем, коротким и толстым. — Он видит твоё лицо, когда я предлагаю сходить куда-нибудь поужинать. Он слышит, как ты вздыхаешь, когда я рассказываю о своих планах. Он всё видит и делает выводы! Он думает, что я какой-то подкаблучник, раз меня собственная жена ни во что не ставит! Что я ненадёжный, раз ты постоянно пилишь меня из-за каждой потраченной тысячи!
Он говорил быстро, захлёбываясь словами, выстраивая свою абсурдную логическую цепочку, в которой её усталый вздох превращался в причину его финансовых неудач. Он не просто искал виноватого. Он искренне, с жаром фанатика, верил в то, что говорил. И это было самое страшное.
— Погоди, — Вероника подняла руку, пытаясь остановить этот поток бреда. — Ты сейчас серьёзно пытаешься сказать, что твой отец не дал тебе денег, потому что я… вздохнула? Ты сам-то себя слышишь?
— Да не во вздохе дело, а в отношении! — взорвался он. — В твоём вечном недовольстве! Ты создала мне репутацию неудачника! Все наши друзья, все родственники видят, что ты меня не поддерживаешь! Они думают, что если уж жена считает меня транжирой и пустозвоном, то какой смысл мне доверять? Это ты, ты всем своим видом транслируешь, что я ни на что не способен!
Он ходил по маленькой кухне, от плиты к холодильнику, как зверь в клетке. Его беда, его провал, его неспособность договориться с отцом — всё это, пройдя через извилины его сознания, мутировало в одно простое и удобное умозаключение: виновата Вероника. Она слушала и чувствовала, как глухое раздражение, копившееся месяцами, начинает подниматься из глубины души, вытесняя усталость. Она смотрела на этого тридцатилетнего мужчину, который с яростью ребёнка, у которого отняли игрушку, обвинял её в своих проблемах, и понимала, что больше не может и не хочет это терпеть. Её спокойствие трещало по швам.
Вероника молчала несколько долгих секунд, давая его последним словам повиснуть в воздухе и протухнуть, как забытому на столе мясу. Она смотрела на него не как жена на мужа, а как следователь на особо бестолкового подозреваемого, который сам себя загоняет в угол. Её первоначальное раздражение сменилось чем-то более острым и холодным — презрением. Оно было чистым, незамутнённым, как спирт.
— Репутацию? — переспросила она так тихо, что ему пришлось напрячься, чтобы расслышать. — Давай поговорим о твоей репутации, Егор. Давай разберём её по косточкам.
Она сделала шаг к нему, и он инстинктивно отступил к холодильнику, словно её спокойствие было куда большей угрозой, чем его собственный крик.
— Вот смотри. Есть я. Моя зарплата — около сорока тысяч гривен. Из них двадцать тысяч уходит на ипотеку за эту самую квартиру, в которой ты сейчас пачкаешь пол. Ещё около семи тысяч — на коммуналку, интернет и прочие обязательные вещи. Остаётся тринадцать тысяч. На еду, на бытовую химию, на одежду, на то, чтобы отложить хоть что-то на отпуск, который мы не видели уже три года. Это — моя репутация. Она выражается в цифрах. В чеках. В оплаченных счетах.
Она говорила ровно, чеканя каждое слово. Это был не упрёк. Это был отчёт. Сухой, безжалостный финансовый отчёт их совместной жизни.
— А есть ты. Твоя зарплата — шестнадцать тысяч гривен. Из которых ни одна копейка не идёт на ипотеку. Ни одна — на коммуналку. Твоя зарплата целиком уходит на твою «репутацию». На бизнес-ланчи по полторы тысячи, где ты сидишь один, уткнувшись в телефон. На ужины в ресторанах, после которых ты выкладываешь фото стейка в соцсети с подписью «тяжёлые будни». На такси, потому что ехать в автобусе — это не твой уровень. Твои деньги уходят на красивую обёртку, под которой нет ничего.
— Прекрати! — рявкнул он. Факты били по нему, как град. Он не мог их отрицать, и от этого бессилия его злость становилась только сильнее. — Ты ничего не понимаешь! Это имидж! Это вложения! Мне нужно быть в определённых кругах, общаться с людьми, поддерживать связи! Как я буду это делать, если от меня будет пахнуть котлетами, а не парфюмом? Как я заведу полезные знакомства, если буду сидеть дома и есть твой суп? Это инвестиция в будущее!
Его голос звенел от обиды и праведного гнева. Он искренне считал себя стратегом, непризнанным гением, который вынужден объяснять примитивной женщине азы большого бизнеса и красивой жизни. Он рисовал в воздухе воздушные замки, населённые «нужными людьми» и «выгодными проектами», которые вот-вот должны были материализоваться из дыма его сигарет и аромата дорогого виски, который он пил в долг.
Вероника слушала, и уголок её рта дёрнулся в усмешке. Это было последней каплей.
— Связи? — она рассмеялась. Короткий, сухой смех, в котором не было ни грамма веселья. — Егор, какие связи? С официантом, которому ты вечно забываешь оставить на чай? Или с охранником на входе, который уже знает тебя в лицо? Ты путаешь потребление с нетворкингом. Ты не заводишь связи, ты просто спускаешь деньги, чтобы на пару часов почувствовать себя тем, кем ты никогда не будешь. Да у тебя из связей только дырки в карманах!
Его лицо на мгновение обмякло, потеряв свою агрессивную маску. Оскорбление было настолько точным, настолько унизительно правдивым, что пробило броню его самооправданий. Он выглядел растерянным, словно фокусник, у которого на глазах у публики из шляпы вместо кролика выпал дохлый голубь. Его плечи опустились, и на секунду Вероника увидела перед собой не грозного обвинителя, а просто усталого, слабого человека в дешёвой куртке. Но эта секунда прошла.
Он нашёл в себе силы для последнего, самого отчаянного манёвра. Он сменил тактику. Ярость уступила место горькой, уязвлённой обиде. Он посмотрел на неё снизу вверх, и в голосе его зазвучали трагические нотки.
— Жестоко. Ты просто жестокая, — прошептал он, качая головой. — Ты никогда в меня не верила. Ни одного дня. Всё, что я делал, все мои попытки вырваться из этой серости… для тебя это был просто пшик. Тебе ведь удобно, да? Удобно, когда я сижу рядом, такой же серый и уставший, как ты. Чтобы не выделялся. Чтобы не дай бог не стал успешнее тебя. Любая моя мечта, любая амбиция — ты сразу же топчешь её своими «фактами» и «цифрами». Ты не поддерживаешь. Ты душишь.
Он говорил тихо, но каждое слово было пропитано ядом манипуляции. Он пытался выставить её чудовищем, бездушной мещанкой, которая из зависти и страха режет крылья своему гениальному мужу. Он пытался заставить её почувствовать себя виноватой за свой прагматизм, за свою связь с реальностью. Он апеллировал к их общему прошлому, к тем временам, когда они, возможно, оба о чём-то мечтали.
Но он опоздал. Этот приём мог бы сработать год назад, может быть, даже полгода. Но не сейчас. Вероника смотрела на его театральное страдание, на эту жалкую попытку вызвать в ней сочувствие, и не чувствовала ничего, кроме ледяной ярости. Весь тот гнев, который она сдерживала годами, вся обида за бессонные ночи, когда она думала, как закрыть очередной его долг, вся усталость от его бесконечных прожектов — всё это сгустилось внутри неё в один тугой, раскалённый шар.
Лук на сковороде начал подгорать, наполняя кухню едким, горьким запахом. Этот запах стал последним триггером.
— Мечты? — её голос сорвался, прозвучав громко и резко в маленьком пространстве. Она сделала шаг вперёд, и теперь уже она нависала над ним. — Ты хочешь поговорить о мечтах? Так давай поговорим!
Он отшатнулся, не ожидая такого взрыва.
— Мы и так погрязли в долгах по твоей милости, потому что ты постоянно хочешь ходить по кафе и ресторанам, а теперь ты ещё меня обвиняешь в том, что тебе больше никто не занимает ни на что? Так ты начни зарабатывать больше!
Это была не просто фраза. Это был приговор, который она вынашивала так долго.
— Ты думаешь, я не мечтала? Я мечтала о простом отпуске на море! Мечтала поменять эту грёбаную кухню! Мечтала о том, чтобы хоть раз не вздрагивать от звонка из банка! Но все мои мечты, все мои деньги, всё моё время уходят на оплату твоих «связей» и твоего «имиджа»! Ты не мечтатель, Егор, ты — чёрная дыра, которая поглощает всё вокруг!
Она дышала тяжело, её грудь вздымалась. Она выплеснула всё. Весь яд, всю боль. И когда слова закончились, она почувствовала странное опустошение. Гнев, который кипел в ней, выгорел дотла, оставив после себя лишь холодный, твёрдый пепел уверенности.
Егор молчал. Он смотрел на неё широко раскрытыми глазами, и в них не было больше ни злости, ни обиды. Только пустота. Он был раздавлен. Полностью. Её слова не оставили ему ни одной лазейки для самооправдания, ни одного шанса выставить себя жертвой. Она просто озвучила правду — голую, уродливую и неоспоримую.
И в этой тишине Вероника поняла, что больше не злится на него. Она больше вообще ничего к нему не чувствовала. Он перестал быть для неё мужем, близким человеком. Он стал проблемой. Проектом, который так и не взлетел. И она только что приняла решение его закрыть.
Тишина, наступившая после её крика, была плотной и тяжёлой, как мокрое одеяло. Она не звенела, не давила — она просто была. Заполнила собой всё пространство, вытеснив и злость, и обиду, и сам воздух. Егор стоял, прижатый к холодильнику, и смотрел на неё так, будто видел впервые. Не жену, которая что-то готовит на ужин, а совершенно чужого, незнакомого человека, который только что вынес ему смертный приговор. В его глазах больше не было огня. Там было выжженное поле.
Запах горелого лука стал невыносимым. Вероника, не глядя на мужа, спокойно подошла к плите и выключила конфорку. Движение было будничным, отточенным годами, и от этого контраста с только что бушевавшей бурей становилось жутко. Она взяла сковороду и отставила её на холодную часть плиты. Скандал закончился. Началась процедура ликвидации.
Она молча прошла мимо него в прихожую. Он не шелохнулся, только проводил её взглядом, в котором плескалось недоумение. Он, кажется, ожидал продолжения: слёз, упрёков, битья посуды. Чего-то понятного, привычного. Но она действовала по другому сценарию, который он не мог ни предвидеть, ни понять. Она взяла свою сумку, висевшую на крючке, вернулась на кухню и положила её на стол. Звук молнии, расстегнувшей сумку, прозвучал в мёртвой тишине как выстрел.
Её пальцы без суеты достали кошелёк. Старый, немного потёртый, но добротный. Она открыла его. Внутри лежало несколько купюр: две по две тысячи гривен, одна тысячная и несколько мятых сотен. Всё, что осталось от аванса до следующей зарплаты. Её продуктовый бюджет на ближайшие две недели. Она вытащила их все до единой бумажки, разгладила на ладони, сложила в аккуратную, но удручающе тонкую стопку.
Егор смотрел на эти манипуляции с нарастающим ужасом. Он не понимал, что происходит, но чувствовал, что сейчас случится нечто необратимое. Нечто хуже крика и обвинений.
Вероника подошла к столу, за которым он так любил сидеть по вечерам, рассказывая о своих грандиозных планах. Она не бросила деньги. Она просто разжала пальцы. Купюры, лёгкие и безвольные, спланировали на деревянную поверхность и легли перед ним жалкой, растрёпанной кучкой.
— Вот, — её голос был абсолютно ровным, лишённым всяких эмоций. С таким голосом диктор зачитывает прогноз погоды или биржевые сводки. — Твоя доля на еду на месяц.
Он уставился на деньги, потом на неё. В его глазах мелькнуло что-то похожее на панику. Он начал понимать. Это была не истерика. Это была ампутация.
— Можешь хоть сейчас идти в свой любимый ресторан, — продолжила она тем же ледяным, бесцветным тоном. В её словах не было ни сарказма, ни злорадства. Только констатация факта. — Правда, хватит только на чашку кофе.
Она сделала паузу, давая последним словам впитаться в его мозг, прожечь его до самого основания. Он смотрел на эти пять с небольшим тысяч гривен, и в них, как в кривом зеркале, отразилась вся его жизнь: его мечты о статусе, его разговоры о связях, его презрение к её «мещанской» экономии. Вся его красивая ложь скукожилась до размера этой жалкой кучки денег.
Вероника развернулась.
— Привыкай.
Это было последнее слово. Не вопрос, не упрёк, а команда. Вердикт, не подлежащий обжалованию. Она не пошла в спальню, чтобы собрать вещи. Она просто прошла в гостиную, взяла с дивана плед и книгу. Села в кресло, включила торшер и открыла страницу. Она отгородилась от него не стеной, не дверью, а своим полным, абсолютным безразличием. Она вычеркнула его из своей жизни, оставаясь с ним в одной квартире.
А Егор так и остался стоять на кухне. Один. Перед ним на столе лежали деньги — его цена, его уровень, его реальность. В нос бил едкий запах сгоревших иллюзий. И он впервые в жизни понял, что такое быть по-настоящему бедным…
Насколько же иногда простое перечисление цифр может быть страшнее любого крика! Вероника просто дала Егору почувствовать, каков его реальный «имидж» и «статус», когда он лишился её финансовой опоры. И это, кажется, причинило ему самую настоящую, физическую боль.
Как вы думаете, вот такое полное, абсолютное безразличие — это самый эффективный способ поставить точку в отношениях с человеком, который постоянно пытается переложить на вас ответственность? И что сложнее было сделать Веронике: кричать в ярости или в тишине собрать деньги и уйти в другую комнату?
