— Я же тебе сказал, Оль, начальник просто завидовал. Он сам ни черта не делает, а меня уволил. За инициативу, между прочим! — с пафосом выдал Иван, уперевшись в косяк кухни, жуя бутерброд с колбасой, нарезанную чужими руками.
Ольга ничего не ответила. Она молча мешала суп, в который, кажется, уже попала не только соль, но и вся её усталость за последние два года. Левый висок пульсировал, ноги гудели после смены в аптеке, а впереди была ещё ночь с отчётами по онлайн-работе. Но да, у Ивана — инициатива. По удалению своего будущего, судя по всему.
— И кстати, — продолжал он, как будто не заметил её ледяного молчания, — Пашке с Оксанкой свадьбу играть в сентябре. Надо бы помочь. Всё-таки брат.
— Деньгами? — не поворачивая головы, спросила она. Ложка замерла в кастрюле.
— Ага. Ты ж машину всё равно редко используешь. Можно продать. Я на авито глянул, там такие как твоя за сто пятьдесят уходят легко.
Она повернулась. Медленно. Спокойно. Даже слишком.
— Ты хочешь, чтобы я продала свою машину, чтобы оплатить свадьбу твоего брата?
— Да ну не всю! — засуетился он, — Ну, часть. Мы бы и тебе чутка оставили. А я потом… как устроюсь — купим тебе новую, лучше.
— Как ты устроишься. — Она вытерла руки о старое кухонное полотенце. — А устроишься ты когда? До конца этой жизни, или в следующей?
Иван вскинулся, будто не ожидал такой подлости.
— Вот опять ты! Ты всегда так! Как будто я тут сижу для удовольствия! Я ищу работу, между прочим! Условия сейчас такие! Я ж не виноват, что рынок в ж…
— Иван. — Она подняла руку. — Ты не ищешь работу. Ты играешь в «танчики» до трёх ночи, потом спишь до полудня. Твои «поиски» — это когда ты заходишь на «Хэдхантер» раз в неделю, чтобы отправить резюме в кол-центр, а потом говоришь, что тебе «не подошло по духу».
— А что, по-твоему, я должен в кассиры пойти? После двадцати лет в логистике?!
— Нет. Ты должен хотя бы попробовать стать взрослым мужчиной. Хотя бы ради приличия.
Он выпрямился, шумно вдохнул.
— Понятно. Это всё из-за твоей Наташки, да? Эта твоя подружка, разведенка-гулящая, нашептала, что ты «достойна большего»?!
Ольга села за стол. Не от усталости — от окончательного внутреннего обрушения. На минуту закрыла глаза. Когда открыла — голос был уже другим. Холодным, отточенным, как осколок зеркала.
— Не Наташка нашептала. А жизнь. И врач в поликлинике, когда я чуть не потеряла сознание на смене. Давление, нервы, хронический недосып. Всё потому, что я тащу нас двоих. А ты — пассажир.
— Да ты же жена! У тебя обязанность — поддерживать мужа в трудную минуту!
— Два года — не минута, Ваня. Это уже стиль жизни. Твоя минута давно вышла. Осталось только эхо.
Он засопел, метнулся к окну, потом обратно. Заговорил с нажимом, будто торговался на рынке:
— Ну давай договоримся. Продадим машину — и я через месяц устраиваюсь. Точно. Можешь хоть расписку взять.
— А я не хочу расписку. Я хочу тишины в доме. И чтоб никто не смел распоряжаться тем, чего не заработал. Особенно моей машиной.
И тут он рявкнул:
— Да ты неблагодарная! Я, значит, всё для семьи! А ты…
— Всё? — перебила она. — Ты — это «всё»? Вань, ты даже мусор выносишь, когда я на тебя ору. И то — не всегда.
Он поднял руку. Не для удара — просто жестом отчаяния, как артист в дешёвой пьесе.
— Тогда скажи прямо: ты меня больше не любишь?
Ольга вздохнула. Но не по-театральному. По-женски. Глубоко. Со всей тяжестью прожитого.
— Я тебя больше не уважаю, Ваня. А это хуже.
Он открыл рот, будто хотел что-то крикнуть. Но сказал только:
— Ты ещё пожалеешь. Без меня — ты никто.
Она встала. Открыла холодильник. Вынула кусок колбасы, положила на тарелку.
— Вот, забери с собой. А то снова будешь говорить, что тебе здесь голодать не давали.
Ночью она вынесла его сумку за дверь. Просто поставила под коврик. Сверху — ключ от домофона. Без слов.
А потом впервые за два года села на диван. В тишине. Без звуков «танков», без комментариев из YouTube, без запаха пива.
И заплакала. Не потому, что жалко Ваню.
А потому, что жалко себя — ту, которая терпела.
***
— Это временно, — в голосе Марии Петровны, свекрови, звенела ледяная уверенность, — Женщина не имеет права разрушать семью из-за капризов. Особенно когда есть имущество.
— У вас квартира в Подольске. Прекрасная, с балконом и видом на помойку. Разменяйтесь — и живите вместе. Или, ещё лучше, возьмите его обратно, — Ольга держалась, но руки у неё дрожали.
— Ольга! — всплеснула руками Мария Петровна, как будто та оскорбила лично Сталина, — Ты не имеешь права выгонять его! Это и его квартира! Он тут прописан!
— Прописан — не значит владелец, — спокойно сказала Ольга, — Эту квартиру мне оставила бабушка. Её имя в свидетельстве. Его там нет.
— Какая бабушка! — фыркнула Мария, — Вы что, все в вашей семье такие — цепляетесь за бумажки? А где сердце? Где любовь?
— Мария Ивановна, — Ольга сделала шаг к двери, открыла её и жестом пригласила гостью, — Сердце — у кардиолога, любовь — на помойке, как и ваш сын после танков в три ночи. А бумажки, извините, это единственное, что защищает людей от таких вот «родных».
— Ты грубая, холодная женщина! — с нажимом заявила свекровь, но не ушла. Она вцепилась взглядом в коридор, в стены, как будто собиралась оспаривать всё — от пола до батарей.
— Знаете, что интересно, — голос Ольги дрогнул, но не от страха, а от бешеной иронии, — Пока Ваня жил здесь два года, ел мой суп и пинал ноутбук, вы молчали. А как только я выставила его за дверь — вы, значит, тут как тут. Почему вы не заберёте его к себе?
— Потому что он мужчина! Ему нельзя жить у мамы!
— А у жены, которая работает на двух работах и кормит его, — можно?
Свекровь сжала губы. И вдруг села. Прямо в коридоре, на банкетку. Как будто начиналась новая сцена в семейной трагикомедии: «Мать страдает у чужой двери».
— Я ведь тоже не железная, — начала она, — Ты думаешь, мне легко? Я сына растила одна! Без отца! В подвале жили, потом — общага, потом вот квартира в Подольске, где вы, между прочим, каждый Новый год праздновали! А теперь вы хотите, чтобы я смотрела, как вы его добиваете!
— А вы хотите, чтобы я дальше содержала взрослого человека, который считает, что я ему должна по факту кольца на пальце? — ответила Ольга, — Он не инвалид, не старик, не на фронте. Он просто ленивый и трусливый. И вместо того, чтобы это признать — он отправил вас. Потому что сам не может.
— Он — твой муж, Оля! — закричала Мария Петровна, вскакивая, — И пока он твой муж — ты обязана!
— Нет. Я не обязана. Ни вам, ни ему. Особенно после того, как он хотел продать мою машину, чтобы Пашка мог купить розовых голубей на свадьбу!
Свекровь застыла. Потом медленно подошла к зеркалу в прихожей, выровняла прическу, поправила ворот.
— Хорошо. Ты выбрала путь войны. Тогда слушай: если ты решишь продать квартиру — мы будем оспаривать. Иван прописан. У него есть права. Я найду адвоката. А ты знай: ты рушишь семью. Ты убиваешь его.
— А вы — убили его сами, когда научили, что женщина — это кошелёк с функцией кормёжки.
Вечером пришёл Павел, младший брат Ивана. В меру пижон, в меру прилипала. Он всегда улыбался чуть раньше, чем открывал рот. Носил пальто, даже если было +10, и говорил фразами с форумов: «Карма вернётся» и «мужчина должен быть царём».
— Ольга, — начал он мягко, словно собирался просить соль, — Мы с Оксанкой немного в панике. У нас банкет уже заказан, лимузин тоже. Ты не передумала?
— Что именно? — спросила она, перебирая бельё на диване, пытаясь успокоиться хотя бы делом.
— Ну… Про машину. Пашка бы потом тебе компенсировал, честно. Просто сейчас нам очень нужно. Понимаешь, размах у нас такой, всё как у людей.
— А ты понимаешь, что просишь вдову при живом муже продать свою последнюю радость ради розовой фотозоны?
— Ну не вдова же ты! — обиделся он.
— Уже ближе, чем жена.
Павел побледнел, потом покраснел. Он не ожидал. Он вообще редко ожидал, что женщины могут говорить прямо. Его не учили этому в семье.
— Ты… ты ведь ничего не теряешь. Ну, максимум — поездки на дачу на выходных. А мы — семью начинаем.
— А я заканчиваю. И свою, и терпение.
Он ушёл. Молчком. Ольга не заплакала. Но у неё в ушах стучало: «имущество», «прописка», «обязана», «выгоняешь», «убиваешь».
А ведь всё просто.
Она просто больше не могла быть мебелью в квартире, где живёт его безразличие.
***
Ольга вышла из МФЦ с легкостью в теле, которую не чувствовала лет десять.
Паспорт с обновлённым штампом «расторгнут брак», тонкая папка с бумагами, банковская справка на переоформление счета. Всё. Финита. Иван Петров — бывший.
На улице моросил дождь. Лёгкий, не противный — как будто кто-то сверху говорил: «Ты молодец, Оля. Теперь можно и освежиться».
— Двадцать лет, — пробормотала она, — Двадцать лет, и всё ради одной печати и свободы.
Свобода, как выяснилось, пахнет по-разному: новой краской в кухне, острым лимоном в стиральном порошке, и… пустотой. Но приятной. Просторной.
Когда она вернулась домой, Иван сидел на лестнице. В капюшоне, с пластиковым пакетом и знакомым виноватым выражением лица. Как будто сбежал из школы и не знал, как сказать маме.
— Ты чего тут? — устало спросила она.
— Ждать тебя, — выдохнул он, — Поговорить.
— Поздно.
— Не поздно, если честно, — он встал, поставил пакет рядом. — Я понял, что был неправ.
— Через два года?
— Я боялся. Ты же сильнее. Всегда была. А я… Я с детства знал, что если прикинуться мёртвым — никто не тронет.
— И ты решил, что можно прикинуться безработным, и никто не попросит съехать?
— Я просто… устал. И да, я был неправ. И мама была неправа. И Пашка. И вообще — весь мир, кроме тебя.
Ольга усмехнулась. Ей стало даже немного жаль. Он выглядел так, как выглядят люди, у которых отобрали пульт от телевизора — растерянно и чуть испуганно.
— И ты чего? Вернуться хочешь?
— Нет, — честно сказал он, — Я хочу, чтобы ты оставила мне прописку. Пока. Чтобы я не стал бомжом.
— А ты уже им стал. Не в паспорте, а в голове.
Он кивнул. Потом протянул ей бумагу. Какая-то доверенность, исписанная кривым почерком.
— Я подписал отказ от притязаний на квартиру. Просто… я понимаю, что не имею права. Это твоя квартира. Спасибо, что не выставила раньше.
Она взяла бумагу, пробежала глазами. Всё было по форме. Всё — по уму. Впервые за долгое время — от него.
— Хорошо, — коротко кивнула она, — Прописку оставлю. На месяц. Потом — разбирайся.
— Спасибо. Я… не знаю, что теперь.
— А я знаю. Я куплю себе новый диван. И отдохну.
Он ушёл. Без истерик. Без скандала. Без сцен, как в прошлые разы. Видимо, понял: всё кончилось.
Через месяц Ольга уже спала на новом диване. Он был синий, как море в рекламе тура в Сочи. Идеально подходил к новой кухне. И к тишине.
Мария Петровна звонила дважды. Ольга не брала. О чём говорить с женщиной, которая считает тебя злом, пока ты не покупаешь ей внуку обед?
На третий день тишины пришло сообщение: «Ты его убила. Он пропал».
Ольга поставила чайник. Сделала глоток кофе. И впервые за долгое время не побежала спасать.
Иван не пропал. Через неделю он появился на «Одноклассниках» с новым фото. На фоне гаража. Подпись: «Свободен. Кто на чай?»
— Господи, — пробормотала она, — хоть бы без лимона.
Прошло два месяца. Ольга сидела с подругой Леной в кафе у метро.
Они ели салат с курицей, смеялись над тем, что «молодые нынче странные», и строили планы на лето.
— А что с квартирой? — спросила Лена.
— Оставлю себе. И сделаю спальню в стиле «не для него». Ремонт — это лучше, чем терапия. Дороже, но веселее.
— А Иван?
— Иван — это глюк в системе. Бывает. Главное — не запускать. И не прописывать.
Они рассмеялись. Смеялись громко, до слёз, как только умеют женщины, которые выжили после любви.
Ольга смотрела на улицу. Машины, люди, дождь. Всё шло своим чередом. А она — наконец-то тоже.
