Катя сидела на кухне и смотрела, как в микроволновке медленно крутится тарелка с супом. Она не была голодна, но в доме было как-то слишком тихо, и это её раздражало. Громкая, бестактная, вездесущая тишина, как будто квартира вымерла.
Хотя нет.
На диване в зале сидела свекровь.
Она не уезжала уже третий день. Валентина Сергеевна приехала «на недельку», когда у Алексея сломалась машина. Как она сказала, «Да я только на пару дней, сына подбодрить, ему сейчас тяжело». Подбодрить — это значило выспаться, вынюхать в ванной дорогой шампунь и закатить Катиной зарплатой глаза.
Катя вернулась с работы поздно. Чёрная бухгалтерская сумка звенела ключами, бумажками, флешками. Она поставила её у батареи, разулась и тут же услышала этот голос — знакомый, как зубная боль.
— Ты опять в девять пришла? — Валентина Сергеевна сказала это не с упрёком. Она это сказала как приговор.
— Работаю, — коротко ответила Катя и прошла мимо, как мимо комка шерсти от чужого кота.
— А семья? А дом? Суп с утра стоит, никто не тронул! Он уже скиснет у тебя, как всё остальное, — свекровь повернулась в её сторону и театрально вздохнула.
Катя подошла к холодильнику, медленно открыла дверцу и посмотрела внутрь. Она знала, что там. Варёная колбаса. Салат «Оливье», который Валентина Сергеевна любовно называла настоящим, без ваших этих авокадо и руккол. И… конечно. Пельмени. Магазинные. Потому что кто-то их по ночам «вдруг захотел».
— Я думала, ты уедешь сегодня, — спокойно сказала Катя, доставая бутылку воды.
— Уеду. Уеду. Только вот с сыном поговорю. Надо обсудить. Семейный вопрос. Деньги.
Катя не ответила. Но стиснула зубы.
Она знала, о каких деньгах идёт речь.
Неделю назад она получила наследство от бабушки. Пять миллионов рублей — довольно скромная по меркам Москвы сумма, но в их семье это звучало как выигрыш в казино. Бабушка оставила ей всё — деньги, дачу под Истрой и кольцо, которое носила всю жизнь.
Катя была к ней ближе, чем ко всей остальной родне.
И теперь каждый в этой квартире — даже кошка у соседей, казалось — считал, что может это обсудить.
Микроволновка пискнула.
Катя закрыла дверь, но есть не стала.
Из комнаты вышел Алексей. В спортивках, в майке, в руках телефон.
— Ты чего разоралась? — недовольно глянул он на мать. — Мы с Катькой договорились. Насчёт денег тоже. Всё нормально.
Катя вздрогнула. Какие такие «мы»? Какие договорённости?
— Договорились? — переспросила она, глядя на мужа. — С тобой я ни о чём не договаривалась.
Валентина Сергеевна уселась на табурет и скрестила руки на груди.
— Так вы не говорили? — с фальшивым удивлением выдохнула она. — А я думала, ты, Алексей, уладил. Это же логично. Молодой семье — нужна машина. У вас кредит. И ремонт давно просится!
Катя всё ещё стояла у холодильника. Она чувствовала, как в груди разгорается что-то плотное, сухое, как головёшка в костре.
— Я говорила, что это моё наследство, — она посмотрела прямо на мужа. — И тратить его на семейные хотелки не собираюсь.
— Семейные? — переспросил Алексей. — А ты кто в этой семье, Катя? У нас общие расходы. Ты живёшь не одна.
— Да уж, чувствуется, — усмехнулась она. — Особенно, когда я на все расходы одна и вкалываю как лошадь, а потом приезжает твоя мать и рассказывает мне, как жить.
Валентина Сергеевна шумно встала.
— Ой, начинается. Я тебе враг? Я тебе плохого хочу? Я хочу, чтобы вы как люди жили! Чтобы всё было — и машина, и комфорт! Не ты одна тут жила, поняла?
— Ага, и не ты тут одна командуешь, — парировала Катя. — Не надо мне рассказывать, как распоряжаться моими деньгами. Я сама решу, что с ними делать.
Алексей подошёл ближе. Лицо у него было уже не просто недовольное — в нём сквозило раздражение, как у подростка, которого застали за курением.
— Да хватит, Кать. Чего ты? Мы ж семья! Мы же вместе!
— Мы не семья, если ты даже рот не открыл, когда она три дня подряд меня гнобит, — резко сказала Катя. — А про деньги забудь. Это не семейные деньги. Это моё наследство.
Тишина снова накрыла кухню. Даже холодильник замолчал, будто обиделся.
— Вот как… — выдохнула Валентина Сергеевна, сжав губы. — Ну и живи тогда как хочешь. Только не удивляйся, если от тебя все отвернутся. Деньги — не всё.
Катя посмотрела на неё. Глаза у неё были сухие, спокойные.
— А я как раз удивляюсь, почему вы думаете, что у меня кто-то был, от кого можно отвернуться.
Алексей молча ушёл в комнату. Через минуту хлопнула дверь.
Валентина Сергеевна осталась стоять. Потом фыркнула и подошла к Катиной чашке.
— У тебя опять губная помада на кружке. Неужели нельзя нормально помыть?
Катя взяла чашку и со всей силы швырнула её в раковину. Она не разбилась. Просто громко стукнулась об эмаль, оставив на боку тёмное пятно кофе.
— Я ухожу, — коротко сказала она. — Не сегодня. Но скоро.
Она посмотрела на женщину перед собой.
— И когда уйду — за собой свет выключу. Навсегда.
Катя стояла у окна и смотрела на серое московское небо. Было утро. Суббота. Тишина — редкий гость в доме, где обычно гремят ложки, телевизор, споры о «правильной семье» и упрёки в адрес «этой женщины, которая не умеет варить даже нормальный борщ».
Алексей ушёл рано — «по делам, на СТО». Она не спросила, куда именно. Было всё равно. После вчерашнего разговора он молчал. Лёг в зале, спал как убитый. Ни извинений, ни попытки что-то исправить.
Привычно. По-семейному.
Молчание, как метод решения конфликта. А то и вовсе — «не было конфликта».
Катя поставила чашку на подоконник. Кофе давно остыл. В комнате пахло пылью и вчерашней злостью. Мельком подумала, что уходит — и легко, и страшно одновременно.
— Катенька, — раздался голос за спиной.
Конечно. Свекровь.
Стук каблуков. У неё была мания — надевать в квартиру туфли. По кафелю, по ламинату. Чтобы слышно было, кто хозяйка.
— Можно на пару слов? — Валентина Сергеевна вошла, как в приёмную, где она главврач, а ты санитарка.
— Только если без морали, — Катя обернулась. — Я плохо её перевариваю до завтрака.
— Я не враг тебе, пойми. Я за семью переживаю. За Лёшу. Ты упрямая, Катя. А упрямство — беда.
Свекровь села на край кресла, будто боялась замараться о чью-то независимость.
— Я получила деньги. Я не обязана ими делиться. Это закон, — Катя сжала пальцы. — Завещание на моё имя. Бабушка хотела, чтобы у меня был запас. Не для того, чтобы я с мужем делала ремонт в квартире, которую он записал на свою маму.
— Так это временно было! — вскинулась Валентина Сергеевна. — Мы тогда кредит закрывали, ты сама это одобрила! Всё ради вашей же жизни!
Катя усмехнулась.
— Мы столько «временно» делаем, что я уже три года чувствую себя постояльцем в чужом доме.
Она подошла ближе.
— Я отказываюсь тратить своё наследство на чужую собственность. Мне надоело жить как в долг.
— Ты хочешь уйти? — в глазах Валентины Сергеевны заискрилась не тревога. Злорадство. — Думаешь, сможешь одна?
— Думаю — да. Знаю — да, — Катя смотрела ей в глаза. — У меня есть деньги. Я нашла вариант квартиры. Небольшой. Однушка на окраине. Старая, но моя. Без ваших советов и поучений.
Свекровь поднялась.
Склонилась к Кате, прошипела почти ласково:
— Думаешь, ты первая такая умная? С моим сыном — не получится вот так, знаешь. Он тебя кормил, одевал, содержал. Всё, что у тебя есть — от него.
Катя расхохоталась. Не могла сдержаться.
— Он? Ты серьёзно? Он последние полгода не приносит домой даже булку. А уж кто кому шнурки завязывал, — можно поспорить. Я — зарабатываю. Я — тяну. И я устала. Я не лошадь.
— Ушла бы сразу! — повысила голос Валентина Сергеевна. — Сидишь, разлагаешь моего сына, портишь ему жизнь, ссоришь нас!
— Он взрослый мужик, если что, — спокойно ответила Катя. — Не маленький. И не слепой.
Она вдруг ощутила, как горло сжимается, но не от обиды — от жалости. К себе, к нему. К этому странному браку, который закончился, не начавшись.
— Он тебя любит, — вдруг сказала Валентина Сергеевна. Голос изменился. Почти тихий. — Он просто не умеет по-другому. Ты его жена. Ему будет тяжело.
Катя посмотрела на неё долго. Словно что-то вспоминала.
— А ты — его мать. Может, ты научишь его, что женщины не обязаны молчать, когда их топчут?
И ушла на кухню. Закрыла дверь.
Оперлась спиной о стену и почувствовала, как что-то внутри сорвалось. Маленькая гайка. Щёлк.
Телефон завибрировал.
Алексей.
«Я поговорил с мамой. Она была не права. Но давай не рубить с плеча. Я всё исправлю».
Катя посмотрела на сообщение.
Потом на окно.
Потом снова на сообщение.
И написала:
«Поздно. Я нашла квартиру. Договор подписываю в понедельник. Тебе оставляю всё. Себя — забираю».
Понедельник выдался пасмурным, липким. Асфальт ещё не остыл от ночного дождя, и город, как будто тоже переживал развод Екатерины и Алексея.
Катя шла по коридору нотариальной конторы, где пахло кофе из автомата, чужими нервами и печатью времени.
В руках у неё были документы: договор купли-продажи, выписка из завещания, бумага о разводе — свеженькая, с мокрой печатью.
Трясущимися пальцами она убрала волосы за ухо. Странное дело: когда теряешь всё, внутри будто что-то освобождается. Воздуха — больше. Только боль всё ещё дышит где-то в районе солнечного сплетения.
— Подпишите здесь… и вот здесь, — нотариус была сухая, как лист в гербарии. Безэмоциональная. Как будто Катя покупала килограмм картошки, а не меняла жизнь.
Я всё подписала. Я свободна.
Эти слова крутились у неё в голове, пока она ехала на такси в свою новую квартиру — ту самую однушку на окраине, с обшарпанным подъездом и окнами в овраг. Но теперь — это её.
Её стены. Её воздух. Её выбор.
Такси остановилось. Водитель, не оборачиваясь, буркнул:
— Приехали.
Катя достала кошелёк, расплатилась, и только собралась открыть дверь, как услышала сзади знакомый голос.
— Ну вот, значит, ты всё-таки ушла.
Алексей.
Стоит, как мокрая собака. Не побрит, с глазами, в которых — то ли злость, то ли страх.
Увидел чемодан — криво усмехнулся.
— Даже не попрощалась.
— А ты заслужил прощание? — спокойно спросила Катя, выходя. — Или ты ждал, что я припаду к ногам и скажу: «спасибо, что терпел меня столько лет»?
— Я не хотел, чтобы так… — он шагнул ближе, — просто… мама…
— Мама, мама, мама… — Катя сжала кулаки. — Ты взрослый мужик, Лёша! Свою жизнь ты тоже через неё фильтруешь?
— А ты из-за денег всё порушила. Это бабки, Катя! Пять миллионов! — он почти крикнул. — Мы бы всё сделали! Купили бы новую машину, кухню…
— Ты слышишь себя? — она шагнула к нему. — Я не порушила. Я спасла себя. Эти «бабки», как ты их называешь, — это последнее, что у меня осталось от человека, который меня по-настоящему любил. Не использовал. Не перекладывал ответственность. Не упрекал в каждом недожаренном котлете!
— Да ты вечно была недовольна! — вспылил он. — Ты думала, я не вижу? Сидишь со своими таблицами, вечно сжимаешь зубы…
— Потому что жила в атмосфере, где даже воздух нужно согласовывать с твоей мамой! — она резко выдохнула. — Хочешь правду? Я тебя любила. Честно. Но ты задыхался от этого. И прятался за юбку.
Он молчал.
Уперся глазами в асфальт. Потом в чемодан. Потом снова в Катю.
— А если бы я ушёл от мамы?
Катя усмехнулась. Тихо.
— Ты бы позвонил ей через три дня. И спросил, куда она положила носки. Мы оба знаем, что это бесполезный разговор.
— Я скучал… — голос его стал другим. Без маски. Без пафоса. Почти как в начале.
Только было поздно.
Катя кивнула.
— Я тоже. Но скучать — не значит возвращаться в ад.
Она взяла чемодан. Потащила его к подъезду. Алексей стоял и смотрел ей вслед. Сгорбившийся. Потерянный.
— Катя! — крикнул он вдруг.
Она остановилась.
— Ты ведь сильная… А я — нет.
Катя повернулась. Посмотрела на него.
Секунда. Две.
— Ты не слабый, Лёша. Ты просто удобный. Удобный сын, удобный муж. Только я больше не хочу быть чьим-то компромиссом.
Она зашла в подъезд. Поднялась на третий этаж. Открыла дверь новой квартиры.
Пусто. Ни дивана, ни стола, ни света. Только ключ в руке и непередаваемая тишина.
Катя поставила чемодан.
Села прямо на пол. Прислонилась к стене.
Заплакала.
Тихо. Без рыданий. С благодарностью. Потому что теперь — можно плакать от свободы, а не от безысходности.
Прошёл месяц.
Катя купила диван с жёлтой обивкой — нелепый, как реклама из девяностых.
Завела будильник на восемь, но просыпалась в семь — по привычке. Утром пила кофе, сидя на подоконнике. Смотрела в овраг. Писала в блокнот расходы. Жила.
Однажды вечером, заварив чай, она услышала звонок в дверь.
На пороге стояла Валентина Сергеевна. Сумка, туфли на каблуке, губы поджаты.
— Я не за скандалом, — сразу сказала она. — Я пришла, потому что Лёша уехал в Воронеж. К отцу. Сказал, нужно время.
Катя кивнула.
— Это его выбор. Не моя зона ответственности.
— Он сам виноват, — сухо сказала Валентина Сергеевна. — Я… тоже.
Пауза.
— Хотела просто сказать, что ты, оказывается, крепче, чем я думала.
— А вы — слабее, — Катя вздохнула. — Сильные женщины не делают из сыновей мужей.
Свекровь прищурилась.
— Ну и язва ты. Прям бабка твоя. Та ещё ведьма была.
Катя улыбнулась. Тепло.
— А я на неё похожа. Знаете, она всегда говорила: «Ты никому не обязана быть удобной. Даже себе».
Я только сейчас поняла, что она имела в виду.
Свекровь опустила глаза.
— Я, наверное, пойду.
— Наверное, да, — кивнула Катя.
Они больше не виделись.
Катя не узнала, вернулся ли Алексей. Она не следила. Не проверяла.
Она жила. Спокойно. Без одолжений. Без претензий. Без семейных «инвестиций».
Потому что её деньги — были не семейными.
А её жизнью — распоряжалась наконец она сама.
