Утро в квартире было особенно тихим. Та тишина, которую нельзя купить, одолжить, договориться. Та, что приходит только с возрастом, одиночеством и полным холодильником. Валентина сидела за кухонным столом с чашкой остывшего кофе, обмотавшись мягким пледом и поджав под себя ногу, как в юности. За окном маялся московский апрель: то ли снег, то ли пыль, то ли кто-то снова моет окна и плачет.
«А ведь я эту квартиру сама тянула… И ипотеку, и ремонт, и крышу перекрывала, и трубы меняла. А теперь я что, на подселении окажусь?» — ворчала она про себя, глядя в сторону коридора, где висела мужская куртка и стояли аккуратные тапочки мужа — как символ иллюзии, что в доме всё спокойно.
Зазвонил телефон. Валентина посмотрела на экран: «Андрей». Муж. С недавних пор — дипломат, как сам себя называл. На деле — координатор маминой мечты и её личного ада.
— Ты дома? — голос мужа звучал обыденно, даже как-то беззлобно, но Валентина уже насторожилась.
— Где ж мне быть, Андрей? В ночном клубе с шестом танцевать? — усмехнулась Валентина, поставив чашку на стол. — Говори уже.
— Мама сегодня приезжает. С вещами.
— С чем?! — Валентина привстала, как будто её кто-то подкинул. — Какие вещи, Андрей?! Ты в своём уме?
— Не начинай. У неё давление, врачи сказали, что одной ей нельзя. А у нас место есть. Всё логично. Она займет твою мастерскую, ты же ей всё равно редко пользуешься…
— Мою мастерскую?! — Валентина перешла на высокий тон и вышла в коридор, уставившись на ту самую куртку. — Андрей, ты вообще слышишь, что ты говоришь?! Это МОЯ квартира! Купленная ДО тебя! Эта комната — мой воздух, мой ковёр для выживания!
— Валя, не драматизируй. Это не тюрьма. Просто побудет немного. Устроим ей уголок, ты ж понимаешь…
— Нет. Я не понимаю. Я понимаю только одно — ты решил, что твоя мама имеет больше прав в этом доме, чем я!
Пауза.
— Ну, не перегибай, — вздохнул Андрей — ты просто эгоистка. Ты хочешь, чтобы старый человек один в своей двушке мучился?
— А ты хочешь, чтобы я мучилась в своей квартире, лишившись последнего личного пространства?
— Это уже не только твоя квартира, Валя. Мы семья. Всё общее.
— Андрей, если у тебя мама важнее жены — давай скажем это вслух, чтобы не юлить. Я-то хоть честна.
— Ладно, всё, я занят. Мы через час будем. Можешь что-нибудь приготовить. Мама любит пюре с котлетами.
Связь оборвалась. А с ней — и последние нервы.
Пюре с котлетами?! Он серьёзно?! Она стояла посреди прихожей, глядя на зеркало, где отражалась растерянная женщина с растрёпанным хвостом, в тапках и с покрасневшими глазами. Вот и вся романтика семейной жизни: ты готовишь пюре для женщины, которая тебя люто ненавидит, в комнате, которую у тебя же отобрали.
Через два часа Валентина открыла дверь.
Людмила Петровна вошла величественно, как генерал в штаб: в пальто из прошлого века, с сумкой, полной банок, и выражением лица, как будто в квартире пахнет плесенью и развратом.
— Здравствуйте, Валентина, — протянула она с показной вежливостью, оглядывая прихожую. — А вот и я. Как говорится, старушка в дом — благословение на порог.
— Благословение, говорите? — Валентина склонила голову. — Тогда я, пожалуй, сразу выйду покурить… в подъезде. Там хоть не так тесно.
— Валя, ну ты что опять начинаешь? — вмешался Андрей, занося чемодан. — Давайте без скандалов. Маме тяжело. У неё давление, сердце, уши заложены.
— А у меня муж — закладка. Закладывает без спроса мою жизнь. Комната готова, Андрей? Или ты еще не успел выбросить мои вещи?
— Я сложил твои холсты в кладовку, — буркнул он.
— Отлично. Следующий шаг — я в кладовку?
Людмила Петровна уселась на кухне и начала открывать свои баночки.
— Вот огурчики, вот повидло. Андрей у меня с детства любил повидло. А как ты его кормишь, я вообще понять не могу. Говорит, что ты ему только яичницу и греешь. Это что, кормление мужа? Это — безалаберность!
— Людмила Петровна, — улыбнулась Валентина с самым вежливым оскалом, — вы переехали или переселились с проверкой?
— Я — мать. Я имею право знать, чем дышит мой сын. Он у меня хороший, мягкий. А ты… ты всё со своими занятиями. Носишься, как курица, а дома бардак.
— Носится, как курица — это я. А вы, получается, курятник устроить собрались?
— Валя, — предупредил Андрей, — хватит язвить. Надо принять маму с уважением.
— Уважение — это не вытирать об меня ноги, Андрей. А вы это делаете вдвоём, и с удовольствием.
— Девочки, не ругайтесь… — промямлил он, открывая повидло.
— Я не девочка. И не служанка. И не тумбочка под банку с повидлом. Я — женщина, у которой, между прочим, есть документы на эту квартиру.
Тут повисла пауза. Долгая, тяжелая. Как перед тем, как на тебя наваливается целая мебельная стенка из девяностых.
— Это ты сейчас что имеешь в виду? — медленно произнес Андрей.
— То, что если вы оба продолжите делать из меня дурака и тапочки для вашей слащавой семейной идиллии, я вызову грузчиков. И пусть выносят — либо вещи, либо кое-кого живого, но без прописки.
— Ах вот как?! — Людмила Петровна встала, держа в руках половник, как саблю. — Так с матерью мужа? Да вы неблагодарная, Валентина! Я ему вас не советовала, сразу говорила, что толку не будет!
— А я сразу говорила себе, что с таким мужчиной будет трудно. Но чтоб настолько — не ожидала.
Стукнули об пол котлеты, выпрыгнувшие из банки. Андрей вскочил, как по команде.
— Вы обе ненормальные! Просто… обе!
— Ну, наконец-то ты понял, дорогой! — воскликнула Валентина с ехидной улыбкой. — Добро пожаловать в реальность. Это не сериал, где мама живет с сыном и его женой, и все пьют компот и играют в лото. Это жизнь. И здесь вы, мои милые, просто квартиранты.
Она вышла на балкон. Хлопнула дверь. Закурила. Под окном кто-то гудел — то ли такси, то ли судьба. А в голове только одна мысль:
Я не отдам свою комнату. Ни за котлеты, ни за повидло, ни за липовую заботу.
Прошла неделя. Семь чертовых дней, в которых каждая минута тянулась, как жвачка на ботинке — липко, противно и вонюче. Людмила Петровна обосновалась в бывшей мастерской, расставила свои тряпки, таблетки и какие-то облупленные иконы, которые, по её мнению, «очищают атмосферу от дурной энергетики». Видимо, имелась в виду Валентина.
На кухне шёл перманентный фронт. То за плиту, то за чайник, то за место у окна.
— Это моё место! Я здесь сижу с тех пор, как родила Андрея! — с пафосом заявила как-то утром Людмила Петровна, отодвигая Валентину с табурета, будто туфлю, мешающую у входа.
— А я здесь сижу с тех пор, как купила эту квартиру, — отрезала Валентина, не глядя. — И, по-моему, мои документы имеют больше веса, чем твои роды тридцать пять лет назад.
Андрей в это время молча жевал хлеб с сыром, притворяясь, что он не участник, а случайный свидетель семейной трагикомедии.
— Андрюша, скажи ей! — шипела Людмила Петровна, прижимая к груди свою кружку. — Она не уважает старших! Это всё потому, что ты позволил ей работать! Женщина, которая слишком много работает, начинает забывать, кто в доме главный!
— А вы не забыли, что не вы хозяйка в этой квартире? — с холодной улыбкой сказала Валентина, аккуратно, будто небрежно, протирая стол под самым локтем свекрови.
Андрей хлопнул ладонью по столу:
— Да хватит вам обеим! Это невозможно! Мы же семья, мать твою!
— Вот именно, Андрей, семья. А семья не должна превращаться в коммуналку. С тараканами и бабкиными духами.
Людмила Петровна резко встала:
— Я всё поняла. Это ты хочешь меня выставить! С глаз долой — и всё. А я ведь мать. Я вырастила тебя, я ночей не спала. А теперь меня выкидывают за ненадобностью, как старый ковёр!
— Ковры хотя бы не командуют на кухне, — бросила Валентина. — А вы, Людмила Петровна, не просто командуете — вы марширующий оркестр из претензий и упрёков.
Андрей вскочил.
— Да хватит, Валя! Ты постоянно издеваешься! Она пожилой человек!
— А я что, молодая и весёлая девчонка с TikTok? У меня, между прочим, давление не хуже вашего! Только я таблетки не разбрасываю по всей квартире, как зёрна!
Он обернулся к ней, вздохнул и тихо — так, будто каждый слог рвал внутренности:
— Если ты не можешь ужиться с моей мамой — тогда, может, тебе стоит подумать, как ты вообще видишь нашу жизнь дальше?
— Я вижу её без вас. Без тебя и твоей мамы. В своей квартире. Где я смогу, наконец, спать, не опасаясь, что в три утра в мою спальню вломится бабушка с просьбой «включить Соловьёва погромче».
Молчание. Молчание, которое не шумело — оно орало. Трубы на кухне скрипели от напряжения.
— Вот так, значит, — проговорил Андрей медленно, с каким-то горьким поражением. — Ты готова выбрать одиночество, лишь бы не жить с моей мамой?
— Я готова выбрать уважение к себе, Андрей. А у нас в семье его, похоже, давно уже нет. Сначала ты. Потом — она. А я, простите, кто?
Людмила Петровна села обратно, как будто ждала, что сейчас придёт нотариус и оформит завещание.
— Ты неблагодарная. Тебя бы в мои времена — в общагу. Вот где характер закаляется!
— А я, видимо, дурочка — закалялась ипотекой. И думала, что выйду замуж за мужчину, а не за мамину подругу по койке.
— Валя! — рявкнул Андрей. — Ты перешла черту!
— А ты её стёр, когда без моего согласия подселил в мою квартиру постороннего человека.
Он стоял, красный, глядя в сторону. Потом резко схватил куртку с вешалки, застегнулся на ходу.
— Ты с ума сошла. Я пойду пройдусь. А ты подумай, к чему всё это ведёт.
Дверь хлопнула. Звук был такой, будто закрылась не дверь, а целая глава жизни.
— Вот и славно, — спокойно сказала Валентина, встала, подошла к шкафу, достала пакет с надписью “Дело №31. Брак”. — У меня тут как раз кое-что подготовлено. Заявление в суд. Я просто ждала, когда ты окончательно продашь себя со всеми потрохами.
— Ты что, серьёзно? — в панике поднялась Людмила Петровна. — Ты же его не прокормишь одна! Это твоя старость! Ты думаешь, в одиночестве тебе будет лучше?!
Валентина посмотрела на неё с тихой, ледяной усталостью.
— Знаете, Людмила Петровна… Лучше в одиночестве, чем в компании двоих, которые делают вид, что я им родная, пока вытирают об меня ноги. У меня нет больше сил. Уж простите, старость — она у всех своя. Вы — свою обеспечили. Теперь я займусь своей.
В тот вечер она собрала все свои личные вещи, документы, отнесла в спальню. Закрыла за собой дверь. А на утро первым делом вызвала слесаря. Он пришёл, посмотрел и спросил:
— Замки-то новые зачем? Кто-то ключи потерял?
— Да нет, — усмехнулась Валентина. — Просто лишние ключи больше не нужны.
«Иногда свобода пахнет не воздухом. А металлом. Смазкой. Новым замком. И тишиной после того, как уходит тот, кто давно должен был уйти».
Утро началось с тишины.
Настолько непривычной, что Валентина сначала испугалась: вдруг оглохла? Или умерла? Или… наконец выспалась?
С кухни не доносилось ни шорканья тапочек, ни вздохов Людмилы Петровны о том, как «в её годы и пельмени были вкуснее, и мужчины не были такими бесхребетными».
Странно.
Она пошла в коридор. Никого. На кухне тоже пусто. Только на столе — записка, написанная размашисто, с пафосом, как будто уходила Маргарет Тэтчер:
«Я не собираюсь жить под одной крышей с истеричной и неблагодарной женщиной. Мы с Андреем уехали к тёте Зое в Серпухов. Но знай — ты его разрушила. Он был хорошим, пока не попал под твоё влияние. Прощай. Или не прощай. Нам всё равно».
— Какая прелесть, — вслух усмехнулась Валентина, поднимая бумажку. — Письмо в стиле «мы уезжаем на другую планету, но ты ещё пожалеешь».
Она выкинула лист в ведро. Туда же — старую кружку Людмилы Петровны с надписью «Мама №1», которую та клала строго в середину стола, как трон в кухонном королевстве. Плюх — и нет королевства.
Но чувство пустоты появилось всё равно. Потому что даже яд, когда исчезает — оставляет тишину.
Она пошла в спальню, села на кровать. Под её руками — документы. Тонкая папка, где был договор купли-продажи квартиры, ИНН, заявление на развод.
Рядом — справка о смене замков. И новая пачка ключей. Всего три.
Один — мне. Один — нотариусу. Один — никому.
— Алло, Ирина Борисовна? Да, это Валентина Лебедева. Я готова подать заявление. Нет, нет, он в курсе. Как в курсе? А потому что я вчера ему это в глаза сказала, а он сделал вид, что это шутка. Ну, пусть теперь смеётся.
Через три дня на пороге появился Андрей.
Без предупреждения. Без стука. Но с лицом, как будто он всё понял. Только поздно.
— Ты поменяла замки? — тихо спросил он, держа в руках ключ, который не подошёл.
— Поменяла, — спокойно ответила Валентина, не открывая решётку. — И, как видишь, не зря.
— Ты серьёзно решила разводиться?
— А ты думал, я просто воздух сотрясаю?
Он выглядел постаревшим. Вечно небритый, мятая футболка, глаза — как у человека, который три ночи спал на дачном диване под звуки храпа мамы и домофона в подъезде без света.
— Валя, я не хочу так. Я не думал, что всё зайдёт так далеко…
— Вот видишь, Андрей, в этом и разница. Я думаю. А ты — надеешься, что всё как-нибудь рассосётся. Ну так вот: не рассосалось. А наоборот — опухло.
Он смотрел на неё, как будто перед ним стояла не женщина, с которой он прожил восемь лет, а судья в мантии.
— Я не хотел выбирать между вами.
— А ты выбрал. Просто сам не понял. Ты выбрал её. Её удобство. Её голос. Её давление. А мне оставил тишину, раздражение и кучу грязной посуды.
— Я… думал, что ты поймёшь.
— Я-то поняла. Только поздно. Я надеялась, что ты муж. А ты оказался… сын.
Он опустил голову.
— Я хочу всё исправить. Пусть она пока поживёт у тёти. Я найду съёмное. Мы всё обговорим. Начнём с начала.
Валентина посмотрела на него долго. Очень долго. И вдруг — как нож, но с улыбкой:
— А ты не понял, Андрей. У нас не начало. У нас финал. Я больше не хочу обсуждать, договариваться, надеяться. Я просто вышла. Из этого брака. Из этой игры. И, знаешь, мне нравится быть в одиночестве. Я даже громко чихнуть могу — и никто не спросит, «Ты зачем на сквозняке стояла, тебя никто не учил?»
Он стоял, не веря. Без сумки. Без цветов. Просто… без всего.
— Ты правда не дашь мне войти?
— Правда. Хочешь ключ? — она вытащила связку и вытянула руку. Он потянулся.
И тут — щёлк! — ключ упал в канализационный люк, который всегда плохо закрывался у подъезда.
— Упс, — с деланной грустью сказала Валентина. — Вот и символично.
Он ничего не сказал. Просто развернулся и пошёл. Медленно. Вниз по лестнице. Как будто каждый шаг — прощание с тем, что он сам разрушил.
Она закрыла дверь.
Навсегда.
Через месяц Валентина сидела в своей кухне. За любимым местом. В пижаме, с кофе и книгой, с маской на лице и ощущением, что дышит.
— Небо сегодня чистое, — сказала она себе. — Пожалуй, пора начинать жить.
И включила музыку. Громко.
Без оглядки на тапочки, давление и «Соловьёва на всю громкость».
