Алина стояла у плиты, уставившись на кастрюлю с бульоном, как на пропасть. Туда бы, с головой, и исчезнуть. Из кухни доносились звуки войны: топот каблуков, скрежет стульев и громогласный голос Ольги Ивановны, который слышали бы даже в соседнем подъезде, если бы стены не были бетонными.
— Нет, ну вы представляете, я говорю: купи нормальную рыбу — а он мне про акции в «Пятёрочке». Алина, где у вас соль? Я же не могу есть такое пресное! — визжала свекровь, будто она в ресторане и за свои деньги требует вернуть блюдо на кухню.
Алина вздохнула. В этой квартире у неё было право голоса только в одном случае — если она обжигалась кипятком и громко материлась. Остальное — всё под контролем этой министерши войны в юбке. Трёхкомнатная квартира, доставшаяся Алине от бабушки, после свадьбы с Дмитрием мгновенно превратилась в штаб семейных посиделок.
— Алина, у вас муха на подоконнике сдохла. Уберите, а то как-то некрасиво, — выдала тётя Тамара, дальняя родственница Дмитрия, которая приезжала на «чай» трижды в неделю и таскала домой оставшиеся бутерброды в контейнере. Из дома.
— Ага, и ковры вытряхну, и окна помою, раз уж муха вас подвела, — буркнула Алина и резко отодвинула кастрюлю.
На кухне возник Дмитрий, с ленивой улыбкой человека, которому вообще-то пофиг. Он, как всегда, отгородился от происходящего этим своим мужским «ну ты же понимаешь, они же родня».
— Ну ты чего? Это всего лишь раз в неделю, не каждый же день!
Алина сдержалась. Один раз в неделю — это когда стоматолог. А тут они сидят дольше, чем декрет. В прошлый раз Ольга Ивановна заявилась с ночёвкой, потому что «автобусы плохо ходят», и её будильник с соловьями орал в пять утра.
— Дмитрий, твои родственники у меня в квартире чаще, чем ты сам. Может, мне уже табличку на дверь повесить: “Общежитие «Невестка-страдалица», заселение с пятницы по воскресенье”? — сказала она с таким спокойствием, что сам Че Гевара в могиле бы похлопал.
Он поднял руки в защитном жесте.
— Ну чего ты опять? Они же ничего плохого не делают.
— Конечно. Только называют моё пюре “безвкусной массой”, устраивают собрания, где обсуждают мою фигуру, и считают, что я должна быть счастлива, когда Ольга Ивановна занимает мою ванную с семью кремами.
Ольга Ивановна, будто услышав магическое слово, появилась в дверях кухни, неся в руках огурцы.
— Я вот думаю, может, Алина и вправду устала. Ты, Дмитрий, балуешь её. Раньше женщины на заводе с трёх детей тянули, а тут — бульон не так закипел.
— Вы на завод пойдите, Ольга Ивановна, а потом поговорим. А ещё лучше — к себе домой. Там как раз холодильник сломался — пусть постоит, погреется, — выдала Алина, не повышая голоса. Это был уже даже не сарказм. Это был холодный, как замороженная курица, гнев.
— Как ты разговариваешь с моей матерью?! — взвился Дмитрий, наконец ожив. Он, как всегда, выбирал момент встать на сторону родных. Вопрос — каких именно.
— Как с человеком, который регулярно устраивает у меня в доме заседания Верховного суда по моему поведению. Сколько можно, Дим? Я не прислуга. И не виновата, что ты своей матери боишься сказать «нет».
Наступила тишина. Та самая, когда даже чайник перестаёт шуметь, потому что боится вмешаться.
Алина вытерла руки о полотенце. Оно было когда-то белым, но после всех этих вечеров — вечно заляпано и уставшее, как и она сама.
— Знаешь, Дмитрий… Я устала. Очень. Я даже в ванну спокойно зайти не могу, не услышав “ой, опять Алина закрылась, как будто мы ей мешаем”. Я живу, как в гостинице, где меня ненавидят за то, что я хозяйка.
Он стоял, молчал и пытался переварить это всё. Как обычно — с задержкой.
— Если тебе так тяжело, может, ты… на недельку к маме поедешь? Передохнёшь? — спросил он, будто делал ей одолжение.
— Это ты у меня дома. Может, ты поедешь? Или пусть мама у себя гостей принимает. Там же есть кухня, чайник, и даже ванна. Правда, там нет меня — и это, я так понимаю, единственный минус.
— Ты ведёшь себя как истеричка, — бросил он, уже с раздражением. — Иди успокойся.
— А ты ведёшь себя как шестилетний мальчик, который прячется за мамину юбку. Только юбка эта теперь в моём коридоре и разувается, не разуваясь.
Ольга Ивановна в это время уже звонила кому-то на громкой связи.
— Людочка, представляешь, она на меня голос повысила! А я к ней с добром, с советом, как женщине быть нормальной женой!
Алина взяла чашку с кофе. Выпила глоток. Потом второй. Потом посмотрела на своего мужа, который стоял, будто забыл, как дышать.
— Я больше не буду никого угощать. Ни кофе, ни пирогами, ни собой. Я закончила. У меня тут не хостел, Дим. Всё, прием гостей закрыт. И не звони, если что. Мне надо подумать.
Она вышла из кухни и закрыла за собой дверь в спальню. Никаких истерик. Только пустота. Холодная, как кафель под босыми ногами.
Впереди — решение. Одно из тех, что уже давно назрело.
Алина проснулась поздно. И впервые за много месяцев — в тишине. Без тарахтения кастрюль, без хриплого «Алина, где соль?!», без шуршания носков по линолеуму, без критики на завтрак. Даже холодильник гудел как-то с уважением — не громко, не дерзко, просто делал свою работу.
Семейство исчезло, как и обещала вчера. Вернее — она выгнала. Без истерик, но с хрустом хребта. Словесного, конечно.
Кофе она сделала себе сама, в любимой кружке — та, что с трещиной, которую Ольга Ивановна каждый раз пыталась выкинуть, потому что «нельзя из этого пить, порча и грязь!».
Села на подоконник. Смотрела в окно. И, клянусь, мимо прошёл мужчина с собакой, и пес не гавкнул. Почувствовал, наверное: здесь сегодня женщина обретает контроль над своей жизнью.
Но через сорок минут всё это великолепие испортила вибрация телефона. Дмитрий.
Она взяла трубку и молчала. Он — тоже.
— Ты, значит, не хочешь поговорить? — наконец буркнул он, с той самой интонацией, которую используют мужчины, когда женщина осмелилась перестать быть удобной.
— Хочу. Только не с тобой. С психотерапевтом. Но он занят, так что придётся тебе.
— Алина, ну хватит цирк устраивать. Это просто мама. Она волнуется за нас. Хотела как лучше.
— Только “лучше” для неё — это когда я на кухне, молчу, улыбаюсь и отрезаю торт, даже если у меня температура сорок. Я не из той серии, Дим. Я устала быть твоим компромиссом.
— Ты знала, что она у меня такая. Знала!
— Я знала. Но надеялась, что ты хоть раз выберешь меня. А ты выбрал стабильность. Чтобы не шумели. Чтобы мама не расстраивалась. Чтобы тётя Тамара забрала контейнер. А меня — пусть сковородкой по голове, но молчи.
Он молчал. Потому что спорить было не с чем. Он знал, что был не мужем, а дипломатом на чужой территории. И вечно договаривался — не с ней, а с другими. А она должна была подстраиваться.
— Я ухожу, — сказала она. Тихо. Без истерики. — На пару дней. Мне надо понять, чего я хочу. А пока — пусть мама приезжает, живёт тут, печёт свои ватрушки. Ты же всегда на её стороне, правда? Вот и будет ей полный комплект.
— Не уходи. Поговорим. Я… я не хочу, чтобы всё так закончилось.
— А я не хочу, чтобы это продолжалось.
Она отключилась. Скинула телефон на диван, пошла собирать сумку. Паспорт, деньги, зарядка. Шмотки — чёрт с ними. Главное — мозги. Они наконец-то заработали.
Через двадцать минут она уже стояла на пороге. В коридоре — идеальный порядок. Ольга Ивановна вчера, уходя, крикнула «пусть твой бунт будет на твоей совести!». И Алина хотела крикнуть в ответ. Но не стала. Потому что свобода — это не крик. Это шаг. Вперёд. И одна.
Вечером Дмитрий пришёл домой. Один. Без тёщиных салатов, без комментариев, без криков «что тут так пыльно, как на складе?». Открыл дверь — пусто. В холодильнике — только яйца и баночка с вареньем. То самое, клубничное, которое Алина варила одна, в три часа ночи, чтобы “было что-то своё”.
Он сел на диван. Смотрел в стену. И понимал: стены остались, а человека — нет. И дело не в Алине. А в нём. В том, что он позволил своей матери управлять их жизнью, как актёрами в плохой пьесе.
Через два дня он поехал к матери. Заходить не хотел. Но пришлось.
— Мама, она ушла. Не звонит. Не отвечает. Не знаю, где она.
Ольга Ивановна пожала плечами:
— Ну и правильно. Пусть подумает. А ты пока поживи тут. У нас тихо, спокойно. Никто не ноет.
Он промолчал. Потому что понял — тишина есть. Только не та, что нужна.
Алина сидела в маленьком кафе у станции метро. Пила кофе. Рядом — чемодан. Она сняла себе гостиницу на пару дней. Ей было нужно это: выдохнуть. Понять. Почувствовать, каково это — жить не в кухне, где тебя оценивают, а в комнате, где тебя слышат.
Именно в этот момент зазвонил телефон. Мама. Настоящая. Та, которая не читает лекций, а просто спрашивает: «Ты ела?»
— Да, мам. Всё хорошо. Даже очень.
— Ну ты смотри, не возвращайся, пока сама не захочешь. Пусть он посидит в одиночестве. Поймёт, каково это — без тебя. А то ты у него как микроволновка: работает, но никто не ценит.
Алина рассмеялась.
— Мам, ты гениальная.
Прошла неделя. Дмитрий снова пришёл к ней. Стоял с цветами. Не с мамиными пирожками, не с подарками — с глазами человека, который наконец понял, что просрал.
— Можно?
Алина кивнула. Молча. Но без вражды.
Он сел.
— Я был трусом. Я тебя не слышал. Я всё испортил. Но хочу всё исправить.
Она тоже села. Посмотрела на него. Долго.
— Исправить можно розетку. Отношения — только строить заново. С фундамента. Если ты готов — убирай весь хлам. Особенно тот, что с твоей фамилией.
— Я уже начал. Мама обиделась. Не звонит.
— Вот и славно. Пусть теперь тебе в спину дышит не она, а совесть.
Они молчали. Но впервые — вместе.
