— А можно я просто помолчу, Нина Петровна? Я сегодня устала так, как будто вручную сносила девятиэтажку. Только без каски и с пятиминуткой на ор в лицо.
— Помалкивай, Оля, помалкивай. Устала она. Это у меня, наверное, отпуск на Бали, раз с утра на кухне варенье варю, полы мою и слушаю, как ты хлопаешь дверями, будто в бараке живёшь, а не в моей квартире.
Вот с этого и началось. А вернее, закончилось. Спокойствие, терпение и иллюзия, что «поживём немного у свекрови» — это не смертный приговор.
Ольга села на табуретку с подломившимися ногами. В кардигане, на три размера больше, с облупленным лаком на ногтях и просветлённым отчаянием в глазах.
— Нина Петровна, давайте не будем сейчас. Я пришла с работы, меня трясёт от голода, у меня сегодня три проверки и одна истерика в бухгалтерии. Я вас уважаю, но…
— Вот именно. Уважаешь — съезжай. Ты у меня тут не прописана. Всё, точка. Дом не резиновый.
Дом, к слову, был двушкой сталинской постройки, в которой Нина Петровна жила ещё со времён, когда мороженое стоило семь копеек, а муж у неё был жив, и газеты читали, а не рвали, чтобы форточки протирать. Теперь осталась одна — с воспоминаниями, гипертонией и сыном, которого тащит за собой не как мужчину, а как хвост от кометы.
Сын, кстати, молчал.
Как мышь, которая понимает, что сыр — это ловушка, но всё равно жрёт.
— Илюш, скажи хоть ты что-то? — Ольга бросила взгляд на мужа, который в этот момент рассматривал крышку от банки с фасолью, как будто в ней закодирован рецепт семейного счастья.
— Ну чё ты, Оль… Мама просто переживает… У неё давление, давай не сейчас…
— Мама не “переживает”, мама выгоняет нас третий раз за неделю. Может, стоит уже это как-то оформить официально, а? С уведомлением.
Нина Петровна прищурилась.
— Ты, Оля, пока тут трешься, совсем нюх потеряла. Эта квартира моя. Моя. И ты тут — никто. Временно. Поняла?
Сказано было без эмоций. Как диагноз.
Ольга встала. В холодильнике — пусто. В кошельке — на метро. В душе — сплошной минус. И это не погода. Это жизнь.
— Знаете что? А ведь я к вам по-человечески. Я думала, ну ладно, поживём немного. Потерпим. Сэкономим на съёме. Сыну легче. А вы — как на допросе всё: кто когда пришёл, где оставил тапки, почему не так положила ложку.
— Потому что я здесь хозяин. А ты — гостья. А гостья должна себя вести. Ты мне не дочь. Не надо тут распускаться.
Ольга улыбнулась. Вот так — губами, но не глазами.
— Да уж. Это я поняла. А вот ваш сын, кстати, мой муж. Или вы его себе назад на прикорм берёте?
— Сыну нужен покой, а не твои вопли и твой язвительный тон. Вечно ты с фейсом, будто тебе ботокс в душу вкололи.
Илья вздохнул. Он уже понял, что шоу началось, а он — не ведущий, а фон.
— Девочки, может, спокойно обсудим?
— Илюша, заткнись. — одновременно сказали обе.
Пауза.
На кухне тикали часы. В кастрюле остывал суп, который сварила Ольга. По кухне полз запах укропа и немытого конфликта.
— Окей, — сказала Ольга. — Вы хотите, чтобы мы ушли? Так скажите это нормально. Сколько у нас времени на сборы? День? Неделя?
Нина Петровна повернулась к окну. Сказала, не глядя:
— Три дня. И не надо тут устраивать мелодраму. Квартиру не сдам — просто отдохну от вас.
Ольга медленно села обратно. В глазах — злость, усталость, сдержанный крик, который не вырывался наружу только потому, что силы закончились ещё до обеда.
— Вы знаете, Нина Петровна… — голос стал тихим, ледяным. — Когда человек стареет, ему хочется, чтобы к нему относились с уважением. А вы его сначала сами уничтожаете, а потом удивляетесь, почему вас не любят. Вы не свекровь. Вы полицейский из фильма 80-х, только без формы.
Нина Петровна села напротив.
— А ты не невестка. Ты паразит. Сидите тут, как клопы. Устроились: пожрать — есть, пожить — есть, я вам ещё и улыбайся?
— Илья, ты слышишь это? — Ольга глянула на мужа, который уже забивался в уголок стула, как кот во время грозы.
— Слышу… Просто, ну… ты же знаешь, мама вспыльчивая…
— А ты — бесхребетный. Прости, но ты реально… как тряпка для стекол. Только не для стекол — для ее пола.
Наступила гробовая тишина.
Нина Петровна встала.
— Значит так. Вы тут не прописаны. С вещами — на выход. До пятницы. А дальше — я вызываю участкового. Мне плевать, что вы женаты. У меня тоже когда-то была семья. И знаешь что? Она закончилась на кладбище. И я с тех пор не пускаю никого ближе, чем на вытянутую руку. Особенно таких, как ты.
Ольга посмотрела ей прямо в глаза. Спокойно. Почти мягко. И вдруг сказала:
— А вы знаете, что я вас всё это время жалела. Думала: осталась одна, муж умер, сын дерьмово воспитан… А сейчас поняла — вы не одиноки. Вы просто невыносимы.
Нина Петровна не ответила. Она закрыла дверь в свою комнату. Тихо. Почти нежно.
Илья молчал.
Ольга встала, достала из шкафа старую сумку и начала складывать вещи.
И всё, что звучало в этой тишине — это её дыхание.
Тихое. Глухое. Как перед бурей.
Прошло два дня. Не три. Потому что на третий день у Ольги должно было быть увольнение, обморок или нервный срыв — но она решила не дожидаться шоу в прямом эфире.
Они с Ильёй сняли комнату. Комнату. В коммуналке. С бабушкой в соседней, с ковром на потолке и запахом “Калгон для стиралки 1996 года”.
— Ну хоть не под её носом теперь живём, — пытался шутить Илья, раскладывая свои носки по полке. — Я, между прочим, тоже с ума сходил от этой атмосферы. Постоянно как будто на собеседовании.
Ольга сидела на кровати и смотрела в никуда. На работе — штраф за опоздание. В голове — пустота. В душе — ничего романтичного.
— Ты хочешь сказать, что не знал, какая она?
— Я знал. Но ты же сильная. Мне казалось, ты выдержишь…
— А ты, прости, кто? Гость в этом браке? Букет, который завял на первой же неделе?
Илья вспыхнул.
— Вот это сейчас было вообще необязательно.
— Как и жить у твоей мамы.
Они помолчали. Коммуналка молчала вместе с ними, только где-то в ванной завывал старый кран — будто поддакивал.
На следующий день Илью вызвали на работу. Неожиданно. Сказали: “Срочно нужно собрать документы по той квартире”.
— Какой квартире?
— Ну… той. Маминой. Но это не совсем мамина. Там есть нюанс.
Ольга подняла бровь.
— Так, стоп. Что значит “не совсем”?
— Ну, мне тогда, когда отец умер, оформили одну четвёртую. Я об этом и не думал особо. Но формально — я совладелец.
Ольга замолчала. Медленно.
— Ты хочешь сказать…
— …что выгоняла нас из квартиры, в которой ты сам владелец?
— Ну да… Формально. Но я не лез. Мне это не надо было.
— А сейчас надо?
— Нет. Просто документы попросили. Мамина подружка, эта, Зоя, ей сказала, что если я захочу свою часть продать, то это реально. Вот я и задумался.
— Ты задумался. Браво. Тебя выкинули, как щенка, а ты такой — “ну я не лез”…
Вечером того же дня у них зазвонил телефон. Нина Петровна.
Ольга взяла трубку. Без страха. Уже не боялась. У неё внутри больше ничего не горело — всё сгорело.
— Ольга, добрый вечер. Ты не подумай, я звоню по делу. Мне нужна будет расписка от Ильи, что он отказывается от доли. Я тут с нотариусом консультировалась. Так, для порядка.
Ольга, как хорошая медсестра, улыбнулась внутренне. Только без укола — но с эффектом.
— А почему не он сам?
— Он не берёт трубку. Видимо, занят. А ты у нас решающая. Я же вижу. Он без тебя и кроссовки выбрать не может.
— Нина Петровна, вы же нас выгнали. Какое вам дело до расписок теперь?
— Оль, не груби. Я старая женщина. Я просто хочу покоя. Без претензий и делёжек. Эта квартира — память. Понимаешь?
— Понимаю. Только вот что: раз уж Илья владеет частью, вы не имели права нас выгонять. А теперь… может, он передумает. Или продаст долю. Или просто сдаст её таджикам. Ну, как вариант.
На том конце повисла пауза. Потом — стальной голос:
— Ты не смеешь так со мной говорить.
— Я уже смею. Мне теперь всё равно. Это не ваша квартира. Это уже суд. Или рынок. Или улица.
— Ты змея, Оля.
— Нет. Я была женой вашего сына. А вы — отличной героиней для фильма “Как вырастить инфантильного мужика и потерять всё”.
Трубку положили одновременно.
Илья вошёл в комнату через пять минут.
— Мама говорила с тобой?
— Говорила. У неё теперь миссия — забрать всё обратно. Расписки, доли, кровь и слёзы. А ты — как всегда, между.
Илья вздохнул.
— А может, нам реально стоит подумать? Приватизировать свою часть. Сдать. Купить своё. Плевать на скандалы.
— Ты впервые говоришь как мужик. Серьёзно. Я даже испугалась.
Он улыбнулся.
— Я не хочу, чтобы ты уезжала. Не хочу тебя терять.
— Тогда держи меня. Не словами. Делами. С бумагами в руках.
Они сидели молча. Через два часа к ним постучали. Соседка.
— У вас тут “мамочка” пришла. Кричит под дверью. Говорит: “Пусть мой сын выйдет! Я ему квартиру отдала, а он со мной вот так!”
Ольга посмотрела на Илью. Он встал.
— Я поговорю.
— Только смотри, чтобы не отдал не только квартиру, но и яйца. Металлические. Если они, конечно, у тебя есть.
Он усмехнулся.
— Сейчас узнаем.
Дверь захлопнулась.
И в этот момент Ольга поняла: битва за квартиру — это была прелюдия.
Впереди был большой бой.
Прошло три недели.
Ольга за это время стала кем-то другим. Не “жена Ильи”. Не “сноха Нины Петровны”. А просто женщина, у которой в телефоне уже стояли номера нотариуса, участкового и юриста по жилищным спорам.
Потому что если жизнь превращается в ад — найми адвоката. Или стань им сама.
— Ты что, правда хочешь довести всё до суда? — Илья сидел на краешке кровати, нервно перебирая пальцами шнурки.
— Уже довела. Повестка у неё в ящике. Пусть почитает. Заодно узнает, сколько стоит её “покой”.
Он посмотрел на неё с тем же выражением лица, с каким человек смотрит на пожар, устроенный из своего же ковра.
— Ты не даёшь мне выбора…
— Нет, Илья. Это ты не дал мне выбора, когда молчал. Когда прятался за её спину. Когда смотрел, как она меня вытирает об пол — и говорил, что “она просто волнуется”.
Он молчал. Потому что нечего было сказать.
На следующее утро к ним заявился нотариус. Сильно пахнущий парфюмом и явно в восторге от своей миссии.
— Нина Петровна вызвала меня как третье лицо. Хотела бы передать сыну свою долю. Подарить, в смысле. Чтоб не делил ни с кем. “Семейное гнездо”, как она сказала. Очень трогательно.
Ольга усмехнулась.
— То есть хочет подать это как жест доброй воли?
— Как великодушие. Выглядит как пиар-ход перед судом. Но, если честно, вы можете отказаться. А можете — принять и развести руками.
Илья стоял в стороне, тихо. На этот раз он уже не выглядел таким потерянным. Скорее — как человек, который прозрел, но поздно.
— Я приму. Только если квартира будет записана на меня одного. Не на маму. Не на нас. А только на меня.
— Почему? — удивился нотариус.
Ольга встала.
— Потому что тогда я её продам. Сразу. И куплю новую. Без запаха капусты, маминых тряпок и без призраков того, как кто-то говорил мне, что “в этой семье ты никто”.
Илья кивнул.
— Я с ней. Если ты хочешь — я подпишу. Я устал бояться. И, наверное, я впервые чувствую, что хочу стать мужиком, а не приложением к маме.
Через две недели всё было оформлено.
Нина Петровна не пришла на сделку. Она прислала СМС: “Пусть делают что хотят. Я больше не вмешиваюсь. Только не надо будет потом ко мне прибегать с соплями.”
На что Ольга ответила:
“Обещаю. Мы в другой вселенной теперь.”
Переезд был на рассвете.
Купили однушку в соседнем районе. Маленькую, без мебели, но с их ключами в руках. Без материных тапок в прихожей. Без оглядки.
Ольга держала в руках коробку. Внутри — чашки. Не сервиз, а именно чашки. Обычные. Но свои. Не “мамина глина из Гжели”.
— Ну, что, начнём сначала? — спросил Илья.
Она повернулась к нему. Без пафоса. Просто спокойно.
— Начни сначала сам. А потом — может быть, я с тобой.
— Ты думаешь, я справлюсь?
— Если не справишься — будет вторая серия. Только уже без меня.
Он кивнул. И пошёл сверлить полку.
А Ольга впервые за много лет улыбнулась. Настоящей улыбкой. Без яда. Без напряжения. С ощущением, что она вышла из клетки. Сама. Без помощи.
Финал.
Никаких объятий, слёз и “мы снова счастливы”. Только один вывод: если тебе двадцать лет объясняют, что ты должна потерпеть — спроси, зачем. И для кого.
