Алёна сидела на кухне и смахивала пальцем по экрану телефона. Баланс на вкладе подмигнул жирной цифрой: 3 164 900 рублей.
Не миллионерша, конечно. Но вполне себе тихая победа.
— Ну что, Лёлька, не зря ты на шпильках по всем этим налоговым шастала, — пробормотала она себе под нос, заваривая чай с бергамотом.
Инвестиции в салон Юльки — лучший ход в твоей жизни. После замужества, конечно. Хотя, это ещё спорно…
Дверь хлопнула — Иван пришёл с работы. В свои сорок два он всё ещё выглядел на тридцать пять. Правда, вечно уставший, с глазами, как у кота, которого забыли покормить. Алёна бросила на него взгляд — привычно, без любви, но и без отвращения. Так, как на старую кофеварку: вроде и не новая, и шумит, и пару раз током било — но кофе делает, и слава богу.
— Привет. Смотри, какую шоколадку маме взял, — сказал он, вытаскивая из пакета плитку «Аленка».
— Ты ей пенсию повысить забыл? Или это замена?
— Да что ты начинаешь? У неё давление, настроение ниже плинтуса, соседка в Турцию поехала. Она ревёт.
— Ну так пусть едет. Мы ей что, министерство туризма? — Алёна поставила кружку, чай плеснул на стол. — У нас тут вообще-то ипотека на горизонте.
— Кстати, я ей про твои накопления сказал… Ну, что ты там с Юлькой заработала.
— Что ты сделал? — она даже не закричала. Это было хуже. Голос упал на тон ниже, стал вязким, холодным, как жидкий азот. — Ты ей СКАЗАЛ?
— Да что такого? Родная мать! Мы же семья.
— Иван, твоя мать — это отдельное юридическое лицо. У неё ОГРН 1958 года выпуска. А мои деньги — это мои деньги. Понял? Или мне в уши тебе запихнуть ПСА о собственности в браке?
Он сел за стол, виновато почесывая затылок.
— Да я не хотел… Она просто спросила, как у нас дела. Я и сказал, что ты молодец, накопила. Думал, порадуется…
На следующий день к ним пришла Тамара Ивановна. Без предупреждения. Как врываются в дома люди с обысками — звонок, два туфельных удара по коврику и уже в коридоре.
— Я только на минутку, — произнесла она, не снимая пальто. — Чайку бы, если есть нормальный, а не этот ваш модный.
Алёна, как всегда, улыбнулась. Но это была улыбка сервелата в холодильнике перед праздниками — натянутая, с душком.
— Конечно, есть. У нас всё для вас, Тамара Ивановна. Хотите — чай, хотите — личные сбережения. Сейчас вынесу на подносе.
Свекровь будто не поняла. Или сделала вид.
— Я вот думаю… Поехать бы мне куда. Соседка, Зоя, в Анталию махнула. Пенсионерка, между прочим! А у меня — одна учительская ставка, 27 тысяч. За всю жизнь. Смешно.
— Смешно, — поддакнул Иван. — Просто как стендап с Петросяном.
— Вот именно! — обрадовалась Тамара Ивановна. — Я тоже хочу. Я что, хуже?
— Вряд ли, — тихо сказала Алёна, не поднимая глаз.
— Что ты сказала, милая?
— Я говорю, у нас тут бюджет под расчёт. Мы копим на жильё. Вы же сами говорили, что хватит уже съёмных углов.
— Ну это-то понятно, — улыбнулась свекровь, будто ей предложили только полблюда в ресторане. — Но вы же молодые, вам ещё всё впереди. А мне — когда, если не сейчас?
Алёна поставила перед ней чашку.
— Мы не банк, Тамара Ивановна. У нас не безлимитная карта. И давайте не будем делить наши деньги, как будто вы их копили. Это мои. Я не прошу с вас компенсацию за все ваши «советы», не так ли?
Тамара Ивановна опустила ложку в чай и медленно закрутила её.
— А ты, я смотрю, с характером. Всё-то у тебя «мои», «мне», «моё». А ты замужем, или как? У тебя же муж есть! Или ты его тоже как инвестицию рассматриваешь?
— Не как инвестицию. Как статью расходов. Очень дорогую. И без дивидендов.
Иван поднял голову.
— Вы можете остановиться? Вы обе? Мама, это наши деньги. Алёна в них вложилась. Она пахала, думала, рисковала. Это не выигрыши в лотерею.
— Ага, — фыркнула Тамара Ивановна. — Только в моём доме у меня был сын, а теперь в вашем доме — у меня зять. И с каждым годом он становится мне всё чужей. Вот такие вы, современные. Как деньги пошли — так сразу «это моё».
Алёна встала. Резко.
— Спасибо за визит. Дверь вы знаете. На Анталию мы не скидываемся.
Свекровь ещё секунду сидела, потом встала и медленно натянула пальто.
— Ну ладно. Я просто хотела быть ближе к вам. Понять, как вы живёте. А оказывается, вы — за стеклом. И я — снаружи.
— Так безопаснее, — сказала Алёна уже из коридора. — Для всех.
Дверь хлопнула.
Вечером Иван молчал. Ел молча, смотрел молча, даже сериал про бухгалтеров смотрел молча — это был уровень его крайнего отчаяния.
— Ты правда считаешь, что моя мама должна просить тебя разрешения на поездку куда-то? — наконец спросил он.
— Нет. Я считаю, что моя копилка — не её банкомат. И если хочешь знать, я устала, Ваня. Я — не твоя подушка безопасности. Я — человек.
Он долго смотрел на неё, потом встал.
— Мне нужно подумать. Уйду на пару дней. К Коле. Не переживай.
— Я и не собиралась, — сказала Алёна, поднимая свою чашку. — Только забери зубную щётку. Это инвестиция, которой я не горжусь.
Он ушёл. Без истерик. Просто оделся и ушёл.
А Алёна осталась одна, с телефоном, с вкладом в банке и с очень чётким ощущением, что деньги — это не просто бумажки. Это лакмусовая бумажка. И вся семья вдруг показала свой настоящий цвет.
Прошло пять дней. Пять вечеров в одиночку, пять завтраков без нытья Ивана по поводу сахара в каше, пять ночей с растянутой свободой на кровати.
Алёна удивлялась, как быстро человек привыкает к тишине. Ваня не звонил. И слава богу. Даже его носки, забытые под диваном, вызывали скорее облегчение, чем ностальгию.
Телефон коротко пискнул. СМС от Тамары Ивановны:
«Молодец. Разрушила семью. Ты довольна?»
Какая же она театралка… Алёна закатила глаза. Разрушила. Как будто он — собор Парижской Богоматери, а не бухгалтер из Перово с кредитом на унитаз и амбициями на максимум “Семейного бюджета” в Excel.
Она выбросила телефон на диван. Вечером зашла Юлька — та самая, с салоном, бизнесом и двумя разводами за плечами. Блондинка в черном, с голосом прокурора и манерами свахи.
— Ты чё, подруга, брови не выщипываешь уже неделю? Всё, траур?
— Угу. По семейной гордости. Она умерла, но деньги выжили.
— Алёна… — Юлька присела на край дивана. — Я вот серьёзно. Он тебя хоть раз реально защитил? Встал между тобой и мамой, как щит? Или только шептал: «Ты только не злись»?
— Он не щит. Он калькулятор. Причём севший. — Алёна взяла бокал. — Я когда его выбирала, думала: «Зато надёжный». Знаешь, как тостер. Один режим — и никогда не подгорит.
— Ну вот. А ты — микроволновка. С грилем. И самоуничтожением.
Обе рассмеялись. Смех вышел искренний, но с металлическим привкусом. Как леденец с внутренним лезвием.
На шестой день Иван пришёл. Не позвонил. Просто появился, как старый вирус на компьютере: неожиданно и с лицом, полным сожаления.
— Можно? — он стоял в дверях с пиццей и усталым видом. — Я не хочу ругаться. Хочу поговорить.
— Ты уверен, что хочешь разговаривать с женщиной, у которой «деньги свои», «характер тяжёлый» и которая разрушает семьи с одной фразой?
Он вздохнул.
— Я… запутался. Мама… она… ну, ты знаешь. Давит. Всегда давила. А ты — как пар из чайника. Говоришь, как есть. А я между вами — как сосиска в тесте. Всё вкусно, но внутри — раскол.
Алёна отставила бокал.
— А ты не сосиска. Ты взрослый мужик. И если ты не умеешь ставить границы…
— О, не начинай опять!
— …то ты не муж. Ты мебель. Раздвижной шкаф, который говорит «да, мамочка» и «конечно, дорогая», в зависимости от того, кто громче кричит.
— Да не кричит она! — вскипел Иван. — Она просто одна! Ей тяжело! Ты бы попробовала прожить на её пенсию!
— А я попробовала жить с её сыном. И это, поверь, не дешевле.
Пауза. Пицца остывала на столе, как символ их отношений — когда-то горячая, аппетитная, а теперь слипшаяся и подозрительно липкая.
— Ладно. Я не пришёл обвинять. Я пришёл сказать… Я перевёл ей двадцать тысяч. Своих. Не из твоего вклада. — Он опустил глаза. — Но если ты хочешь — я уйду. Совсем. Я не хочу, чтобы ты жила с чувством, будто тебя всё время считают.
— Слишком поздно. — Алёна смотрела прямо, почти без эмоций. — Я уже живу с этим чувством. С твоей мамой, с твоими «не хотел», с твоими «она просто спрашивала». Ты хороший, Ваня. Но хороший — не значит, что со мной.
Он сел. Смотрел на руки. Пальцы дрожали.
— Ты думаешь, я слабый?
— Нет. Я думаю, ты удобный. А я — нет. И если выбирать между “удобно” и “с собой честно” — я выбираю второе.
Он долго молчал. Потом кивнул.
— Хорошо. Я съеду. Можешь оставить мне книжку по ипотеке?
— Забирай. И щётку. И тапки. Особенно тапки. Они скрипят.
Он ушёл. Без трагедий. Только пицца осталась — как немой упрёк.
Через пару дней Алёна получила заказное письмо. Почерк свекрови — аккуратный, как у учительницы.
«Алёна. Я не хочу вражды. Я просто хотела немного радости. Могу я рассчитывать, что вы с Иваном одумаетесь? Ведь семья — это не только счета. Это ещё и уважение. И не забывайте, кто вам помогал в начале — я сидела с вами в поликлинике, когда вы болели. Я давала деньги на свадьбу. Может, этого уже никто не помнит…»
Алёна перечитала три раза. Потом достала ручку.
И на обороте написала:
«Тамара Ивановна. Я тоже помню. Но вы забыли, что уважение — это улица с двусторонним движением. А финансовое давление — это ДТП. Я выбираю дорогу без пробок. Вам — солнца и чая без сахара. С уважением. Алёна.»
Письмо не отправила. Просто положила в коробку. Рядом — со старым телефоном Ивана, разбитым два года назад, но почему-то хранившимся до сих пор.
Вечером она заварила чай. С бергамотом. И впервые за много дней включила музыку — громко. Пусть слышат и соседи, и их собака, и даже Тамара Ивановна, если захочет снова пожаловаться на шум.
Потому что если ты выбрал быть взрослым — будь им. До конца.
Прошёл месяц. Без Ивана. Без утреннего бормотания «где мои носки» и воскресных походов к маме на «блины с моральным давлением». Алёна выдохнула. Даже кожа как-то посветлела. Она продолжала вести дела с Юлькой, доходы росли, и впервые в жизни казалось: можно будет сама. Без ипотеки, без подстраховки, без мужика с лицом потерянной банковской карты.
Но счастье, как и горячая вода в коммуналке, не может быть вечным.
Звонок. Не просто гудки — тревожный, режущий, как сигнал тревоги на складе.
— Да? — Алёна взяла трубку.
— Здравствуйте, это нотариус Мария Геннадьевна. Умерла Тамара Ивановна. Наследственное дело открыто. Вы, как супруга Ивана Петровича, находитесь в числе заинтересованных лиц.
Голос был безэмоциональный, как в бюро ритуальных услуг. Но фраза «умерла Тамара Ивановна» врезалась в голову, как лопата в мерзлую землю.
Алёна села. Сразу всплыло лицо Тамары — колючее, вечнозанятое, с этим вечно прищуренным взглядом, как будто она проверяет домашнюю работу на три минуса вперёд.
Умерла. И что теперь?
Через два дня они встретились. В нотариальной конторе. Уютный кабинет с диваном и папками. Иван — постаревший, сутулый. Смотрел на Алёну, как на чужую.
— Привет, — тихо сказал он.
— Здравствуй. — Алёна села на стул и сразу почувствовала, как ноги затекли. Или это напряжение.
Мария Геннадьевна, лет сорока, с аккуратной прической и прямым взглядом, перелистывала документы.
— По завещанию Тамары Ивановны, её квартира в Перово передаётся в равных долях её сыну Ивану и… Алёне Николаевне, как законной супруге сына. Завещание составлено три месяца назад, подписано, заверено. Всё чисто.
В кабинете повисла тишина. Алёна медленно повернулась к Ивану.
Он уставился на нотариуса.
— Простите… чего?
— Это правда, — подтвердила нотариус. — Квартира оформлена на вас двоих. Раздел пополам.
Алёна попыталась вспомнить: три месяца назад… это был как раз тот период, когда Тамара Ивановна начала требовать деньги. И обвинила Алёну в «разрушении семьи».
Что это? Провокация? Или последняя попытка доказать, что она умнее всех?
— Она… — Иван шумно выдохнул. — Она меня даже не спросила…
— А с чего бы ей спрашивать? — Алёна резко поднялась. — Она же всегда сама знает, что правильно. Даже мёртвой — всё ещё держит нас на крючке.
— Не надо так… — Иван криво усмехнулся. — Она просто верила, что семья — это имущество. Недвижимость, которую можно распределить. Как и внимание, и любовь.
— Она верила, что управлять можно через квадратные метры. И тебе, и мне. И даже после смерти — вот, пожалуйста.
— Ты… хочешь отказаться? — он смотрел в упор. — Половина — твоя. Официально. Можешь продать, сдать, жить.
— А ты?
— А я… — он развёл руками. — Я не знаю. Это больше не дом. Это… архив.
Алёна на секунду прикусила губу.
— А у тебя был план? Забрать себе всё и обвинить меня в жадности?
— Я думал, ты откажешься. Как жест. Как прощение.
— Прости, Ваня, но я не ангел. Я не раздаю имущество в обмен на моральные бонусы. Я годами терпела унижения от твоей матери, а теперь, когда у меня есть хоть что-то, ты хочешь, чтобы я это сдала без боя?
— Я не прошу сдаться. Я прошу не воевать. Мы же… когда-то… были вместе.
— Были, — резко кивнула Алёна. — А теперь мы в разных лагерях. Я — за взрослую жизнь. Ты — за родительское влияние с того света.
Он посмотрел в сторону, будто что-то искал. Может, повод. Может, прошлое.
— Хорошо. Что ты хочешь?
Она вздохнула.
— Продать. Разделить деньги. И никогда больше не возвращаться в эту историю.
— Согласен.
— И ещё одно. Не звони мне больше. Ни с вопросами, ни с воспоминаниями. Я не музей.
Иван встал. Протянул руку.
— Прости, если можешь.
Алёна не ответила. Просто посмотрела. И ушла первой. Оставив за собой запах духов и бескомпромиссности.
Через месяц она сидела на балконе новой квартиры. Маленькой, но своей. Без памятников прошлого, без икон на стенах, без кухонь, где ей когда-то говорили, что деньги — это дело мужиков.
На коленях у неё лежала папка. В ней — выписка из банка. Половина денег от продажи квартиры.
Юлька зашла без стука, с шампанским.
— Вот и всё, подруга. Поздравляю. Ты свободная, взрослая и наконец-то не живёшь в тени тёщи. Даже умершей.
— Угу, — кивнула Алёна. — Теперь у меня есть только я. И это, как ни странно, неплохо.
— А Иван?
— Иван — это как старая гарнитура. Симпатичный, привычный, но нафиг не нужный. Я теперь IKEA. Собралась сама. Без инструкций.
Обе рассмеялись.
За окном начинался дождь. Лёгкий, как прощание. Или как новое начало.
