Борис проснулся от того, что кто-то плакал. Не в избе — снаружи, где-то совсем близко. Плач был тонкий, жалобный, и от него сердце сжималось так, будто кто-то тянул за невидимые нитки.
— Чёрт, — выругался он, нашаривая ногами валенки. — Опять эти туристы со своими…
Но когда вышел на крыльцо, понял — не туристы. В предрассветных сумерках у поленницы стояла картонная коробка из-под телевизора. И плач шёл оттуда.
Борис замер. Сердце забилось часто-часто, как у зайца перед выстрелом. Он знал, что найдёт в коробке, ещё до того, как подошёл. Знал и не хотел верить.
Младенец был завёрнут в розовое одеяльце с зайчиками. Личико посинело от холода, но малыш ещё плакал — значит, живой. На коробке криво приклеена записка: «Простите».
— Господи ты боже мой, — Борис подхватил свёрток, прижал к груди. — Да кто ж так делает-то, а?
Ребёнок затих, уткнувшись носом в его свитер. Борис чувствовал, какой он лёгкий — как пушинка, как осенний лист. И такой холодный.
В избе он первым делом растопил печь, хотя руки дрожали так, что спички падали на пол. Потом развернул одеяльце. Девочка. Может, месяца три от роду. На ручке — больничный браслетик с датой рождения. Семнадцатое августа.
— Ну что ж ты молчишь-то теперь? — забеспокоился Борис. — Плачь давай, плачь. Живые плачут.
Малышка открыла глаза — серые, как осеннее небо — и снова заплакала. Борис выдохнул с облегчением.
Молока в доме не было. Вообще ничего подходящего для младенца не было — Борис жил один с тех пор, как Марья померла. Пять лет уже.
— Алина! — крикнул он с крыльца. — Алинка, ты дома?
В соседнем дворе зажёгся свет. Через минуту появилась Алина — молодая ещё, лет тридцати, но с таким усталым лицом, будто все тридцать прожила за троих.
— Что случилось, дядь Борь? — Она запахнула на ходу старый тулуп. — Пожар?
— Хуже. — Он показал свёрток. — Подкинули.
Алина ахнула, протянула руки: — Давай сюда. Господи, да она же замёрзла вся! Молоко есть?
— Нету.
— У меня осталось сухое, для кошек держу. Побежала!
Пока Алина бегала за смесью, Борис ходил по избе кругами, качая ребёнка. Малышка больше не плакала — только смотрела на него серьёзно, словно спрашивала: ну что, дед, будем жить?
— Будем, — пообещал Борис. — Куда ж мы денемся.
Алина вернулась с целым узлом — смесь, бутылочка, какие-то тряпки.
— Это от моего ещё осталось, — объяснила она, разводя смесь. — Я всё не выкидывала, думала — может, ещё…
Она не договорила. Борис знал: муж у неё в городе остался, когда узнал, что сын родился с пороком сердца. Не дожил мальчонка и до года.
Малышка жадно присосалась к бутылочке.
— Ишь как хочет жить-то, — Алина улыбнулась сквозь слёзы. — В полицию надо позвонить.
— Надо, — согласился Борис, но не двинулся с места.
Звонили из сельсовета — у Алины телефон ещё работал. Дежурный выслушал, хмыкнул:
— Третий за неделю. Вы там что, детей коллекционируете? Ладно, запишу. Участковый завтра приедет. Или послезавтра. Как получится.
— А что нам делать-то? — спросила Алина.
— Что хотите, то и делайте. Можете в город везти, в дом малютки. Можете там оставить — всё равно потом заберут.
На том и порешили — ждать участкового.
День прошёл как в тумане. Борис сбегал в райцентр — купил смеси, подгузников, ещё какой-то всячины по списку Алины. Продавщица в аптеке смотрела с любопытством:
— Внучка, что ли, родилась?
— Родилась, — буркнул Борис.
Вечером сидели у него в избе втроём. Малышка спала в старой корзине из-под грибов, Алина вязала что-то из распущенной шали.
— Как назовём-то? — спросила она вдруг.
— А надо?
— Ну не «эй, ты» же к ней обращаться. Давай Надеждой. Надя.
— Почему Надя?
— А на что нам ещё надеяться-то остаётся? — Алина покачала головой. — Вот скажи, дядь Борь, ну как так можно? Родить и бросить?
Борис молчал. Он думал о записке — «Простите». Кого просили простить? Его? Ребёнка? Бога?
Ночью Надя проснулась три раза. Борис вскакивал первым, грел смесь, менял пелёнки. Руки помнили — как будто и не было этих пяти лет. Марья бы удивилась, увидев его таким.
— Размяк ты, старый, — сказал он своему отражению в тёмном окне.
Участковый приехал только через три дня. Молодой парень, сам, видно, недавно отцом стал — всё время фотографию в телефоне показывал.
— Красивая девочка, — сказал про Надю. — Здоровенькая такая. Что ж, оформим протокол.
— И что дальше? — спросила Алина.
— Дальше опека приедет, заберёт в дом малютки. Недели через две, наверное. У них там очередь.
— Через две недели? — Борис поднялся. — А кормить чем?
— Ну вы же кормите как-то. Вот и кормите дальше.
Участковый уехал. Борис с Алиной переглянулись.
— Две недели — это ж полжизни для неё, — сказала Алина.
— Знаю.
— Может, сами отвезём?
Борис посмотрел на спящую Надю. За три дня она округлилась, порозовела. Научилась улыбаться — беззубо, но так искренне, что сердце переворачивалось.
— Подождём, — решил он. — Может, одумаются. Вернутся.
Но никто не вернулся.
В городе, в двухкомнатной квартире на окраине, Наталья Игоревна в третий раз набирала номер сына.
— Абонент временно недоступен…
Она швырнула телефон на диван. Третий день Никита не отвечал. И эта его девица тоже.
— Господи, ну где вы шляетесь? — простонала она.
Звонок в дверь заставил вздрогнуть. На пороге стояли двое в форме.
— Наталья Игоревна Семёнова? Ваш сын — Никита Андреевич?
— Да. А что случилось?
— Придётся проехать с нами.
В участке ей показали фотографии. Коробка из-под телевизора. Розовое одеяльце. Больничный браслет.
— Ваша внучка?
Наталья Игоревна молчала. Комната плыла перед глазами.
— Где… где она?
— У людей, которые нашли. В деревне Сосновка, Мезенский район. Ребёнок жив, здоров.
— А Никита?
— Задержан. Вместе с Жанной Павловной. Статья 125 — оставление в опасности. Им грозит до года.
— Я хочу увидеть сына.
— Это не ко мне. К следователю — завтра с утра.
Наталья Игоревна вышла из участка на ватных ногах. Села на лавочку у входа, достала телефон. Набрала дочери:
— Лена? Леночка… Приезжай. Срочно. Никита… Никита натворил такое…
Борис проснулся от того, что во дворе урчал незнакомый мотор. Глянул в окно — чёрный джип, городские номера.
— Алин, — позвал он соседку. — К нам гости.
Из машины вышла женщина лет пятидесяти. Дорогая шуба, каблуки — неуместные совершенно на деревенской улице. Лицо каменное, только губы дрожат.
— Вы Борис Петрович? Я бабушка… той девочки. Наталья Игоревна.
Борис молча отступил, пропуская в избу.
Надя спала в своей корзинке у печки. Наталья Игоревна остановилась в дверях, схватилась за косяк.
— Господи… Катенька моя…
— Мы зовём её Надей, — сказала Алина.
— Катя. Её зовут Катя. В честь моей мамы должны были…
Она не договорила — заплакала. Села прямо на лавку у двери, закрыла лицо руками.
— Я говорила им — не надо! Рано вам, не готовы вы! А Никита… «Мам, мы взрослые, мы решим». Решили…
Алина налила чаю, поставила перед ней.
— Пейте. И рассказывайте толком.
История была банальная до тошноты. Сыну девятнадцать, подружке — восемнадцать. Забеременела. Наталья Игоревна сначала уговаривала избавиться — какие дети в таком возрасте? Потом, когда поздно стало, требовала отдать на усыновление. Ругалась, скандалила. Говорила, что не признает внучку, что Жанка — шалава безответственная, что ребёнок будет обузой…
— Я же не думала, что они… что так… — Наталья Игоревна смотрела на спящую Надю. — Приехали в тот день ко мне. Никита орал, что я всю жизнь им сломала. Что из-за меня… А потом пропали. Я думала — обиделись, уехали куда. А они…
— В лес повезли, — сказал Борис. — К моей избушке. Видать, думали — охотник найдёт.
— И слава богу, что вы нашли. — Наталья Игоревна вытерла глаза. — Их арестовали. Может, условно дадут — первая судимость. Жанкины родители адвоката наняли.
— А вы? — спросила Алина.
— А что я? Я теперь… — Она запнулась. — Можно мне её взять?
Борис с Алиной переглянулись. Надя как раз проснулась, засучила ножками. Наталья Игоревна неуверенно взяла её на руки.
— Маленькая ты моя. Прости меня, Катенька. Прости дуру старую.
Надя схватила её за палец, улыбнулась беззубым ртом. Наталья Игоревна снова заплакала.
— Я заберу её, — сказала она. — Документы оформлю, опеку. У меня есть связи. И… — Она полезла в сумку, достала конверт. — Это вам. За то, что спасли. Что выходили.
Борис отступил, руки за спину спрятал.
— Не надо.
— Надо! Вы же тратились — смеси, памперсы. Возьмите!
— Оставьте себе. На Надю… то есть на Катю потратите.
Наталья Игоревна растерялась. Протянула конверт Алине:
— Тогда вы возьмите. У вас ведь ребёнок был? Понимаете, каково это…
Алина взяла конверт, даже не заглянула внутрь.
— Спасибо.
Собирались недолго — вещей накопилось немного. Борис вынес корзинку, поставил в машину.
— Печку-то она любит, — сказал напоследок. — Теплее там как-то. И ночью просыпается — в три, в пять и в семь. Как по часам.
— Спасибо. — Наталья Игоревна протянула руку. — Спасибо вам огромное.
Борис пожал — ладонь холодная, дрожит.
— Езжайте. Удачи.
Джип развернулся, поднял снежную пыль. Борис с Алиной стояли у ворот, пока не скрылся за поворотом.
— Дядь Борь, — сказала Алина. — Гляньте-ка.
Она протянула конверт. Борис присвистнул — там было тысяч пятьдесят, не меньше.
— Ого. И что делать будем?
Алина посмотрела на свой покосившийся дом, на его избу, на пустую улицу, где из десяти домов жилых осталось три.
— А давайте дома подлатаем. Ваш, мой. Может, и Серёгин — он же просто так бросил, крыша цела. Вдруг кто приедет ещё? Жить захочет?
— В нашей дыре? — усмехнулся Борис.
— А что? В городе-то у всех кошельки вместо сердец. Видели эту тётку? Деньги сунула и бежать. А мы тут… мы же спасли девчонку. Значит, не всё ещё пропало. Значит, люди ещё остались.
Борис смотрел на неё — молодую, усталую, но с таким огнём в глазах, что впору спички зажигать.
— Эх, Алинка. Романтика ты.
— А вы, дядь Борь, добрый. Редкость по нынешним временам.
Они постояли ещё немного. Потом Алина ушла к себе — планы строить, видно. А Борис вернулся в избу.
Пусто стало без Нади. Тихо. Только корзинка у печки осталась да бутылочка недопитая на столе.
Он сел на лавку, где сидела Наталья Игоревна. Подумал — как оно всё странно выходит. Бросили ребёнка те, кто должен был любить. А подобрали и выходили — чужие совсем. И кто тут настоящая семья?
За окном начинало светать. Новый день. Борис встал, пошёл растапливать печь. Надо дров наколоть, по воду сходить. А потом — может, и правда к Серёгиному дому пройтись? Посмотреть, что там с крышей.
Люди ещё остались. Алина права.
А где люди — там и жизнь продолжается.
