Ключ от квартиры, как известно, тяжёл не весом, а смыслом. Особенно если этот ключ достался тебе не от радости, а по наследству от свекрови. Точнее — от её мужа. Ещё точнее — с боем, через адвокатов, слёзы, оскорбления и несколько приступов гипертонии.
Ольга сидела в кухне, сжимая чашку с остывшим кофе. Квартира была старая, но с «потенциалом», как она говорила риелтору, когда ещё только затевалась вся эта свистопляска с переоформлением. Официально — квартира мужа, получена от его покойного отца. Но на деле… Ох, на деле там была целая сага, достойная многосерийного сериала.
— Надо было сразу продать, — пробормотала Ольга, уставившись на облезлый кафель. — Или сжечь к чёртовой матери.
Стук в дверь был настолько уверенным, что она сразу поняла: не соседка. Соседка всегда звонила, потом ещё раз звонила, потом шептала сквозь дверь «это я, тётя Люда».
Ольга подошла, посмотрела в глазок и тяжело вздохнула.
— Ну здравствуй, Валентина Петровна, — процедила она, открывая дверь.
Свекровь стояла на пороге в своём боевом пальто, с укоризненным выражением лица и пакетом, в котором, судя по запаху, был её фирменный «винегрет с душком».
— Ты что, на звонки совсем не отвечаешь? — холодно осведомилась она, проходя мимо, как по своему дому. — Или теперь ты тут хозяйка, можно всё?
— Ну… по документам — да, — сдержанно ответила Ольга. — Или у нас теперь новый регламент? Дом — мой, кухня — твоя?
— Ты бы хоть убралась, — скривилась Валентина Петровна, оглядывая раковину. — Ты когда-нибудь вытираешь её насухо? Или только в своём офисе поди чистота?
Ольга усмехнулась, закуривая у окна:
— Курить можно, надеюсь? Или ты всё ещё за «духовную атмосферу»?
— Я, между прочим, в этом доме с 1986-го. Ты тогда ещё бегала в штанах с лямками. И не тебе мне тут правила устанавливать. Это — наш дом.
— Наш? — Ольга повернулась. — Ваш дом с мужем — это там, где телевизор «Витязь» и обои с птичками. А это квартира твоего бывшего мужа. Который, между прочим, завещал её моему мужу. То есть мне, если говорить откровенно. Потому что Андрей сам подписал на меня дарственную, помнишь?
— Подписал, — злобно усмехнулась Валентина Петровна. — Он и развод подписал. Только теперь ходит как побитый пёс и глаза прячет. Всё-то ты из него выдавила — и квартиру, и душу.
— Душа пусть у него останется. А вот за квартиру, прости, я боролась. А где вы были? Ах да — в санатории. На «реабилитации» от давления. На деньги с его счёта, между прочим.
Валентина Петровна оперлась о подоконник. Её лицо побледнело. Но сдаваться она не собиралась. Никогда.
— Ты думаешь, что победила, да? Сидишь тут, как королева. Но ты чужая. Не жена. Не семья. Просто квартирантка с печатью.
— Я тебе сейчас печать покажу, — вскипела Ольга. — Ты мне тут не наговаривай. Всё, что оформлено — оформлено по закону. С судами, с юристами, со свидетелями. Не хочешь принимать — пожалуйста. Но я тебе не обязана пускать тебя сюда. Это уже не твоя территория.
— Ты меня из дома выгонишь? — голос Валентины Петровны сорвался. — После сорока лет брака? После всех моих нервов и борщей? Да я, может, в этой кухне…
— Была хозяйкой, — перебила Ольга. — Ключевое слово — была. А теперь, прости, — прошлое. Как и ваш брак с Михаилом Аркадьевичем. Он, видишь ли, решил иначе. И ты ему это так и не простила.
Молчание повисло в воздухе, тяжелое и острое, как запах старой тушенки в подъезде.
— А Андрей, — вдруг тихо добавила свекровь. — Он же тебя всё ещё любит, дурочка. Только ты его втоптала, по матерински… Под каблук. У него голос даже стал выше, как у твоего пиар-менеджера.
— Я его не втоптала, — устало сказала Ольга. — Я просто перестала его спасать. А он без спасательной шлюпки тонет — ну что ж, пусть учится плавать. Я не его мама.
— Нет. Мама — я. И мне за него больно. И за эту квартиру — тоже. Это всё, что осталось от Михаила. Его книги, его кресло, его запах.
— Кресло? Которое вы отдали соседу в обмен на яблоки? Не смеши меня. Ты просто хочешь вернуть себе контроль. Только через меня он не пройдёт.
— Ты думаешь, я сдамся? — свекровь поднялась. — Ошибаешься. Я теперь подам на выделение доли. Он же не мог без моего согласия дарить квартиру, там ведь были и мои деньги. Вот и проверим, как ты запоёшь, когда суд тебе половину откусит.
Ольга замерла. И впервые за вечер не нашла, что ответить.
Валентина Петровна достала из пакета свой винегрет, поставила его на стол и ехидно сказала:
— На всякий случай. Вдруг повариха в тебе проснётся.
И ушла. А Ольга осталась стоять, вдыхая запах кислой капусты и тоски. Руки дрожали.
И где-то внутри зашевелилась тревога: а вдруг она и правда… может что-то отсудить?
Ольга не могла спать всю ночь.
То ворочалась, то вспоминала, как Валентина Петровна ставила на стол пакет с винегретом, как бросала «я подам в суд» с тем самым голосом, от которого у неё в прошлом году начало тикать веко. То пыталась представить, как судья будет листать бумаги, поднимать глаза и спрашивать: «А вы, гражданочка, действительно считаете, что она вам ничего не должна?»
На следующее утро она включила чайник, открыла окно, достала сигарету и тут же поняла, что забыла купить сигареты. Как и таблетки от давления, как и новую батарейку в пульт, потому что тот уже второй месяц включался исключительно с помощью удара о подлокотник. И всё это вызывало в ней желание позвонить… ему.
Но она не звонила. С полгода.
Он сам пришёл.
В семь вечера, когда она была в халате, в бигуди (только потому, что планировала быть одна) и в полном моральном раздрае. Он постучал тихо, как будто не в дверь, а в чужую судьбу.
Ольга подошла, посмотрела в глазок и, не открывая, громко сказала:
— Не поздновато, Андрей?
— Оля… пожалуйста. Мне надо поговорить. Не начинай вот это сразу. Я не ругаться.
Она приоткрыла дверь. Он стоял с пустыми руками — значит, не в гости. Побрился, значит — нервничал. Куртка та же, в которой он уходил полгода назад. Что-то внутри неё болезненно защёлкнуло.
— Проходи. Снимай обувь, только аккуратно, я вчера мыла полы.
— У тебя был кто-то? — тут же спросил он, глядя на два бокала на столе.
— Это от вина. Я одна. И прежде чем ты начнёшь свой спектакль — скажи сразу, ты по делу или по ностальгии?
Он сел. Промолчал. Потом тихо:
— Мама была?
— Да. Со своим винегретом и претензиями. И с угрозой подать в суд. Ты в курсе?
— В курсе. Она мне звонила после. Кричала, что ты её унизила.
Ольга усмехнулась.
— Не я. Закон. Ей теперь даже Конституция кажется личной обидой.
— Оля, — он вдруг посмотрел в глаза. Тепло. Почти по-настоящему. — Я не хочу войны. Я не за этим пришёл.
— А зачем?
— Мне… стыдно. За всё. За то, что не защитил. За то, что дал тебе пройти через всё это одной. Я тогда… растерялся. Мама, её давление, её обвинения, папа, его смерть, этот дурацкий раздел квартиры… Я не вывез. Не мужик.
Ольга смотрела, не перебивая. Ей не хотелось быть злой. Но хотелось справедливости. Хоть в остатке.
— Ты молчал, Андрей. Ты смотрел, как меня сжирают. Ты стоял рядом, когда твоя мать назвала меня «пристроившейся безродной выскочкой». И молчал. А потом просто подписал развод. Как будто с плеч. Как будто я была чемоданом без ручки.
— Я был трусом, — он кивнул. — И сейчас мне это снится. Как ты сидишь с бумагами в суде. Одна. А я в машине, с мамой, в аптеку едем.
— Романтическая сцена. Где твоя мама?
— Дома. Упаковывает документы. Она и правда подаст в суд, Оль. Но… я пришёл сказать, что я против этого. Я не подпишу. Не дам. Я не хочу, чтобы это снова всё началось.
— Она же тебя в порошок сотрёт. Ты с ней жить собрался?
— Я и не живу. Я снял однушку у метро. И вот, сижу тут. Как дурак. Без семьи. Без квартиры. Без…
Он замолчал. Потом наклонился вперёд, обхватил голову руками.
— Оля, я тебя люблю. Всё ещё. Я просто дерьмо-человек. Но если ты меня услышишь — я готов бороться. За нас. Не за метры. Не за мебель. За нас.
Ольга на автомате налила себе воды. Сделала глоток. Потом другой.
— Ты поздно. Понимаешь? Я уже учусь жить одна. Без твоих «я подумаю», без «мама не в настроении», без твоих тихих сливов. Я стала… крепче. А ты всё ещё как желе.
— Дай мне шанс. Один. Я не прошу вернуться. Просто… посмотреть на меня другими глазами.
Она помолчала.
— У тебя есть неделя. За неделю покажи, что ты не мамин сынок. Что ты умеешь принимать решения. Что ты не боишься идти против неё. Если через неделю я услышу хоть слово «мама сказала» — всё. Финита.
Он встал. Аккуратно поправил куртку.
— Неделя. Я понял. И… спасибо, что открыла дверь.
— Закрой за собой. И приходи без винегрета.
Он ушёл. А она осталась сидеть, глядя в одну точку. На дверную ручку.
Она вспомнила, как когда-то на ключах у него висел брелок: «тут живёт любовь».
А теперь тут жила тишина. И возможно — шанс. Маленький. С трещинами. Как плитка в ванной.
На суде пахло кислым кофе и чужими судьбами.
Ольга сидела на жёстком стуле у окна, держала в руках папку с документами и молча наблюдала, как по залу суда снуют женщины в пальто до пят и мужчины в потертых куртках. Где-то взвизгнуло «у меня двое детей!», кто-то плакал, кто-то шептался с адвокатом, а ей хотелось только одного — чтобы всё это наконец закончилось.
На соседнем стуле — Валентина Петровна. Вся в бежевом, как будто специально под цвет обвинений. Рядом с ней — её адвокат: щуплый, молодой, с глазами человека, который слишком часто говорит фразу «по закону полагается».
Андрей сидел в другом конце зала. Один. Пальцы сцеплены в замок, взгляд упрямо в пол. Он не с матерью. Но и не с ней. Третья сторона, как в дешёвом треугольнике.
Судья вошла — женщина лет пятидесяти, с лицом учительницы, которую задолбали ваши контрольные. Она посмотрела по сторонам, шум стих.
— Рассматривается дело о признании сделки недействительной и возвращении доли в совместно нажитом имуществе в порядке наследования. Истец — Сидорова Валентина Петровна. Ответчица — Сидорова Ольга Вячеславовна. Прошу к трибуне.
Ольга поднялась. Сердце билось как в девятом классе, когда её поймали с сигаретой. Только теперь ставки были выше.
— Ваша честь, — начала она. — Я приобрела эту квартиру вместе с Андреем, на совместные средства, с материнским капиталом, с ипотекой, с первыми моими заработками… В момент покупки мы были в официальном браке. Доля была оформлена на меня после развода по мировому соглашению, с нотариальным заверением. У Валентины Петровны нет юридических оснований претендовать на собственность.
Судья кивнула.
— Принято. Валентина Петровна, ваша позиция?
Свекровь встала. Плечи прямо, глаза сверкают, губы поджаты в боевую линию.
— Уважаемый суд. Квартира была выбрана моей семьёй. Я участвовала в оплате — через денежный перевод сыну, в размере двухсот тысяч рублей. У меня есть квитанция. Эти средства — моя часть. Кроме того, я проживала в этой квартире, имею там регистрацию…
— Прописка, — вдруг хрипло сказала Ольга, — не даёт права собственности.
— Я не вас спрашиваю! — выкрикнула Валентина Петровна. — Вы выжили меня из квартиры! Моего сына обманули! На его горе построили карьеру! Это я растила Андрея, это я отдала ему лучшие годы, а теперь какая-то карьеристка…
— Тишина в зале! — строго сказала судья.
— Пять лет молчала, — тихо бросила Ольга. — Пять лет не вспоминала о своих «долях». А как я сделала ремонт и квартиру оценили вдвое дороже — сразу вспомнила.
— Вы хотите сказать, что я из-за денег пришла?!
— А разве нет?
— Девушка, вы с моим сыном прожили десять лет. И что оставили после себя? Развод и бетонные стены! А квартира — наш родовой угол!
— Родовой? Тогда где ваша доля в платежах? В коммуналке, в ипотеке? Где вы были, когда стиралка сгорела? Когда у меня температура сорок, а он в ночь уехал?
— А ты где была, когда у Андрея умер отец?! В командировке! С совещанием! Женщина, которая не может быть рядом в горе, не может быть частью семьи!
— А мужчина, который стоит в углу, как шкаф с ключами от маминой сумочки, — это кто?
Все обернулись на Андрея. Он сидел, сжав кулаки, глаза красные.
Судья вздохнула. Записала что-то. Потом сказала:
— Слушаю мнение третьей стороны. Андрей Алексеевич, вы как-то комментируете претензии матери?
Он встал. Говорил глухо, почти шёпотом:
— Квартира… была нашим домом. Моим и Оли. Да, мама дала дваста тысяч. Это правда. Но больше она дала слов. Оскорблений, претензий. Я жил между двумя фронтами. Я молчал. Но теперь понимаю — я не хочу войны.
Он повернулся к матери.
— Мама. Прости. Но это не твой бой. Эта квартира не твоя. Это… память о времени, когда у меня была семья. Я не позволю тебе вытолкать Олю оттуда. Не потому что я за неё, а потому что я за справедливость.
Тишина. Даже адвокат вздохнул.
Судья быстро закончила. Решение: в иске отказать. Все права остаются у Ольги. Стороны свободны.
Ольга стояла у дверей суда, когда Андрей вышел. Подошёл. Улыбнулся.
— Ну, как я тебе?
— Ты впервые выглядишь, как взрослый человек. А не приложение к маме.
— Я не знал, как сказать это всё. Не знал, где конец у этой пуповины…
— Порвал?
— Перерезал. Без анестезии.
Она кивнула. Потом добавила:
— Но я не прощу тебя просто так. Ты потерял моё доверие. Его не делят, как метры. Его строят, как стены. Сначала фундамент, потом годами…
— Готов. С нуля.
— У меня нет времени на стройки.
— Тогда хотя бы оставь чертёж. Я построю сам. С кем получится.
Она посмотрела в его глаза. Те самые, в которых когда-то хотела утонуть. А теперь — стояла у берега.
— Иди, Андрей.
— Навсегда?
— Пока что — да.
Он не спорил. Ушёл, не оглядываясь. И в этом было его взросление.
А она осталась стоять. С папкой в руках. Без мужа. Без семьи. Но с собой.
В квартире, где теперь точно никто не претендовал на долю её покоя.
