— Мама, я тебе ещё раз говорю: стучать нужно! — Егор даже не удостоил мать взглядом, когда София неслышно вошла в его комнату, неся тарелку с аккуратно нарезанными фруктами.
— Прости, сыночек, я совсем забыла, — она поставила тарелку на край стола, который был завален дорогостоящими гаджетами и учебниками.
— А придётся думать! Я же чётко объяснил: стучишь, ждёшь моего разрешения, а только потом заходишь. Или это какая-то непостижимая сложность для запоминания?
София с трудом сглотнула комок, стоявший в горле. Тринадцать лет назад она вышла от доктора, услышав заветное «беременность подтверждена», и рыдала от счастья прямо в коридоре клиники. Десять лет бесплодных попыток, бесконечных процедур, а затем — настоящее чудо. Тогда Антон, её муж, целовал её руки, не переставая, и клялся: «Мы станем самыми лучшими родителями на свете!»
— Егор, у нас будет очень серьёзный разговор, — она присела на самый край кровати, стараясь не касаться разбросанной одежды. — Вчера мне звонила Вера Николаевна.
— Ну и что? — Голос сына стал настороженным, но в нём не было и тени вины. Никогда не было вины.
— Ты прекрасно знаешь, что. Ситуация с Пашей Синицыным. Ты заставил его делать за тебя все задания по алгебре, а когда он отказался…
— Я никого не заставлял! — Егор, наконец, оторвался от экрана и посмотрел на мать с такой холодной ненавистью, что сердце Софии оборвалось. — Я всего лишь предложил ему свою дружбу. А разве он не понимает, что быть моим другом — это большая честь?
София помнила маленького Егора, который рыдал, когда она выходила в магазин, и встречал её у двери с радостными объятиями. Помнила, как они с Антоном не спали ночами, по очереди дежуря у его кроватки во время болезни, как отдавали все свои средства за самые лучшие игрушки, лишь бы увидеть улыбку на его лице.
— Сынок, но ты же должен понимать, что это неприемлемо? Нельзя требовать от других ребят…
— Мама, я тебе уже сто раз всё объяснял! — Егор резко вскочил, и София невольно отшатнулась. За последние месяцы сын вырос выше её на целую голову, и когда он злился, она ощущала себя маленькой и совершенно беспомощной. — У меня есть права! Я имею полное право на получение образования, на уважительное обращение и на то, чтобы меня никто не унижал! А если Паша не хочет быть моим другом — это уже его личные проблемы!
Права. Это слово Егор освоил раньше, чем таблицу умножения. София сама покупала ему книги о правах ребёнка, водила на просветительские лекции. Она хотела вырастить сознательную, образованную личность. А в итоге вырастила монстра, который её же собственными словами оправдывает свою жестокость.
— Но, Егор…
— Никаких «но»! И вообще, мне пора. Илья ждёт меня возле подъезда.
Егор схватил куртку — новую, дорогую, стоимостью 3500 гривен, которую они купили всего неделю назад взамен той, что сын демонстративно порезал ножницами «в целях самовыражения».
— Погоди, а как же обед?
— Перекушу где-нибудь. У меня же есть деньги.
Конечно, есть. Антон каждую неделю пополняет его личную карточку на 2500 гривен. «Пусть не знает нужды, как мы в своё время», — говорит муж, когда София робко пытается возразить.
Дверь громко хлопнула. София осталась в комнате сына в одиночестве, среди разбросанных вещей и недоеденной еды. На столе остывала тарелка с нарезанными яблоками — Егор даже не притронулся к ним.
Она вспомнила свою соседку, Ксению, которая в одиночку воспитывает троих детей. Вчера София встретила её младшего, восьмилетнего Рому, во дворе. Мальчик помогал пожилой женщине донести пакеты до двери, а потом вежливо поздоровался с Софией и поинтересовался, как у неё дела. Когда София рассказала об этом Антону, он только пожал плечами: «У них просто нет выбора, поэтому детям приходится рано становиться взрослыми. А наш пусть наслаждается беззаботным детством».
Беззаботным. София горько усмехнулась. Какое может быть беззаботное детство, когда твой собственный сын общается с тобой, как с нанятым персоналом, а ты боишься лишний раз войти в его комнату?
Вечером, когда Антон вернулся домой, София попыталась снова заговорить с ним о Егоре. Но муж, как обычно, нашёл убедительные оправдания:
— Соня, ну пойми — у парня переходный возраст. У него бушуют гормоны, формируется характер. Мы все через это проходили.
— Антон, но ты в тринадцать лет не требовал от своих родителей, чтобы они стучались в твою комнату!
— А может быть, и требовал бы, если бы у меня была отдельная комната, — Антон снял галстук и аккуратно повесил пиджак. — Послушай, может, нам лучше нанять психолога? Пусть поговорит со специалистом, разберётся в себе и своих чувствах.
София представила, как Егор идёт к психологу, и невольно вздрогнула. Скорее всего, он расскажет специалисту, как родители его «угнетают», требуя делать уроки и прибираться. И психолог, разумеется, встанет на сторону ребёнка, защищая его права.
— Антон, а помнишь, как мы отчаянно мечтали о детях? Как представляли себе, каким именно вырастет наш сын?
Муж замер, и в его глазах промелькнуло что-то болезненное.
— Помню. Я думал, он будет чутким, добрым. Что мы станем друзьями, будем вместе рыбачить, играть…
— А сейчас ты боишься с ним даже нормально поговорить, — тихо произнесла София. — Боишься, что он устроит скандал и снова что-нибудь сломает.
Антон промолчал. Они оба помнили недавнюю историю с разбитым домашним кинотеатром. Егор требовал новую игровую приставку, они попросили его подождать до дня рождения — и через час в гостиной валялись осколки огромного экрана. «Случайно задел мячом», — объяснил сын, но в его наглых глазах читалось: «В следующий раз купите немедленно».
— Может быть, мы его слишком сильно балуем? — неуверенно предположил Антон.
— Только сейчас спохватился! — София не выдержала, срываясь на крик. — Я тебе миллион раз говорила — нельзя покупать ему абсолютно всё, нельзя постоянно идти на уступки! А ты: «Он же наш ребёнок, наш единственный…»
— Соня, тише. Он может услышать.
— И что, если услышит? Пусть услышит правду! Что мы превратили его в эгоистичного и бессердечного тирана!
Дверь Егора в этот момент хлопнула — он выходил в коридор и, конечно, услышал их перепалку. София замолчала, но было уже слишком поздно.
Утром Егор ушёл в школу молча, с абсолютно каменным лицом. А в обеденный перерыв раздался звонок от классного руководителя:
— София Алексеевна, нам необходимо встретиться. Срочно.
В учительской Вера Николаевна выглядела совершенно измученной и растерянной:
— Я работаю в школе уже двадцать лет, но с подобным сталкиваюсь впервые. Ваш Егор… он занимается настоящим шантажом одноклассников. Он даёт им поиграть в свой невероятно дорогой телефон, а потом требует, чтобы они выполняли за него домашние задания. Когда они отказываются, он начинает угрожать, что разобьёт их вещи и скажет, что это они сломали его телефон.
София ощущала, как её лицо горит от невыносимого стыда.
— И это ещё не всё, — продолжала учительница. — Вчера он заявил мне прямо на уроке, что прекрасно осведомлён о своих правах и может подать жалобу в министерство образования, если я осмелюсь поставить ему низкую оценку. Сказал, что у него есть связи, которые меня «очень быстро уберут».
— Связи? — София ничего не понимала.
— Ваш муж ведь регулярно спонсирует школьные мероприятия? Егор всем детям об этом рассказывает. И добавляет, что стоит ему только пожаловаться папе — и любого учителя немедленно уволят.
Антон действительно регулярно жертвовал средства на нужды школы. Он искренне полагал, что таким образом помогает образованию своего сына. А Егор превратил это в мощный инструмент для шантажа.
— Вера Николаевна, что нам теперь делать? — в голосе Софии звучало настоящее отчаяние.
— Я не знаю, — честно призналась учительница. — Обычно мы советуем родителям быть более строгими, но здесь, кажется, всё гораздо сложнее. Ваш сын невероятно умён, он идеально чувствует границы дозволенного. И он беспощадно пользуется тем, как сильно вы его любите.
Дома София попыталась поговорить с Егором. Он слушал её с откровенно насмешливой ухмылкой, а когда она закончила, заявил:
— Мама, ты же осознаёшь, что я несовершеннолетний? И что любые твои попытки меня наказать — это прямое нарушение моих законных прав? Я могу обратиться в органы опеки, и они накажут тебя. А не меня.
София смотрела на сына и не узнавала его. Когда этот ласковый малыш превратился в такого холодного и расчётливого манипулятора?
— Егор, но мы ведь тебя любим! Мы для тебя делаем всё, что в наших силах!
— Делаете? — он саркастически засмеялся. — А разве я просил вас об этом? Я не просил вас меня рожать. Это было ваше личное решение. А раз вы его приняли — будьте добры, обеспечьте. И не мешайте мне жить.
В тот вечер София не смогла уснуть. Она лежала рядом с мужем и мучительно размышляла: где, в какой момент они совершили роковую ошибку? В чём была их главная вина? Они так сильно желали этого ребёнка, так мечтали о нём, так безмерно его любили…
А может быть, именно в этом и заключалась главная ошибка? Может, нельзя любить слишком сильно?
Утром Егор устроил очередной скандал из-за завтрака. София приготовила омлет, а он требовал непременно блинчики. Когда она предложила приготовить блинчики на завтра, сын схватил тарелку с омлетом и со всей силы швырнул её об стену.
— Я не собираюсь есть эту гадость! — кричал он. — И вообще, кто тебя просил что-то готовить?
София смотрела на жёлтые жирные потёки на обоях, на осколки тарелки на полу — и в ней что-то окончательно, бесповоротно сломалось. Она подошла к сыну и со всей накопившейся болью ударила его по щеке.
Егор опешил — родители никогда его не били. Но он быстро пришёл в себя и схватил свой телефон:
— Алло, это полиция? Меня избивает моя собственная мать. Да, родная. Приезжайте немедленно!
Когда прибывший участковый увидел благоустроенную, дорогую квартиру и прилично одетых, интеллигентных людей, он сначала не мог понять, что здесь происходит. Но Егор со знанием дела начал подробно объяснять свои права и требовать немедленной защиты.
— Заберите меня отсюда, — заявил он, скрестив руки на груди. — Я больше не могу здесь находиться. Меня унижают, бьют, принуждают к тяжёлому труду.
— К какому именно труду? — удивился полицейский.
— Заставляют прибираться в моей комнате! Это прямое нарушение моих прав!
Участковый посмотрел на Софию, потом на Егора, и в его глазах наконец-то мелькнуло полное понимание.
— Сынок, а сколько же тебе лет?
— Тринадцать. И я требую, чтобы меня немедленно поместили в безопасное место!
Через час к ним приехали сотрудники из органов опеки. Женщина средних лет терпеливо выслушала Егора, осмотрела квартиру, спокойно побеседовала с родителями.
— Собирайся, — сказала она Егору. — Ты поедешь в социальный приют.
— А надолго? — вдруг засомневался мальчик.
— На столько, сколько будет необходимо. Пока мы не разберёмся в сложившейся ситуации.
Когда за Егором закрылась дверь, София опустилась в кресло и заплакала. Впервые за много лет — не от горя, а от невероятного облегчения.
— Антон, — сказала она мужу, — может быть, это наш единственный шанс? Шанс наконец понять, что мы делали не так?
— Думаешь, это сможет помочь?
— Не знаю. Но хуже, чем было, уже точно не будет.
Через неделю Егор позвонил. Голос его дрожал от слёз:
— Мама, пожалуйста, забери меня отсюда! Здесь просто ужасно! Тут нет никаких игровых приставок, интернет дают только на час в день, и еда отвратительная!
— Сынок, я не могу. Наши родительские права на данный момент ограничены.
— Но я же не хотел! Я всё передумал! Я хочу домой!
София закрыла глаза. Сердце разрывалось от боли, но она понимала — впервые в своей жизни Егор столкнулся с реальным миром. С миром, где нет родителей, готовых выполнить любой каприз.
Когда спустя месяц Антон приехал забирать сына, тот встретил его молча. По дороге домой Егор еле слышно спросил:
— Пап, а вы меня сможете простить?
— За что именно, сынок?
— За то, что я был таким плохим. Я там… я многое понял. Что не все люди мне обязаны. И что если я буду вести себя как идиот, то останусь совсем один.
Дома Егор подошёл к Софии и обнял её — впервые за много месяцев.
— Мама, прости меня. Я больше не буду себя так вести. Я даю слово.
София гладила сына по голове и думала: а что, если этот жестокий, но необходимый урок пойдёт на пользу им всем? Что, если они, наконец, научатся быть семьёй — может, не идеальной, но хотя бы настоящей?
— Хорошо, сынок. Давай попробуем снова. Но теперь всё будет иначе.
Егор кивнул. В его глазах не было ни капли прежней наглости — только усталость и что-то, очень похожее на благодарность.
