— Ты что, издеваешься? — голос Станислава, обычно спокойный, сегодня звучал как хлопок дверцы микроволновки — резкий, раздражённый и откуда-то изнутри.
— Нет, не издеваюсь, — спокойно ответила Алиса, даже не поднимая глаз от ноутбука. — Я просто решила, что сдам квартиру на Соколиной. Всё. Договор с Мариной подписан, завтра ключи отдаю рабочим.
— Какую Соколиную? — он хлопнул ладонью по столу, подскочил чайник. — Эту… бабкину? А ипотеку мы, прости, из чего гасить будем, м? Я что, только один должен пахать, как конь?
Алиса захлопнула ноутбук. Медленно, будто каждый её жест был на вес золота. Или на вес квартир.
— А ты не думаешь, что это… как сказать… моё решение? Наследство — моё. Я с тобой его не делила. Не покупали мы его вместе.
— Твоё… — он засмеялся. Сухо. Беззвучно. Как будто у него в груди только пустой кулёк остался. — Ты слушаешь себя, а? Прямо героиня — независимая женщина после сорока, из тех, кто потом интервью даёт, как “сбросила балласт в виде мужа”. Только забудь — я в этой ипотеке по уши. И не дам тебе в облака улететь, пока мы тут по уши в долгах.
— Ты, если что, маме своей это скажи. Она у нас главная экспертка по облакам. Особенно по моим.
Станислав отошёл к окну. Вечер, как назло, был серым и липким — не то чтобы дождь, не то чтобы жара, просто Москва в своём мерзком июньском амплуа. Он стоял с видом солдата, которого только что разжаловали за службу в неправильной армии.
— Тебе ж на кладбище не хотелось идти, да? — спросил он вдруг.
Алиса вздрогнула.
— К бабке твоей, — пояснил он. — Я, между прочим, цветы купил. А ты…
— А я не хотела, да. Потому что ты не жил с этой бабкой. А я — жила. И знаешь что? Она меня за всю жизнь “Алиса” так и не назвала. Только “эта”. Даже в завещании.
— Но оставила тебе квартиры, — с упрёком произнёс он, будто обвиняя её в победе на лотерейном билете, который сам выкинул.
— Именно. Оставила. Наверное, на прощание решила искупить свои сорок лет ледяного молчания. Ну так я приму. И распоряжусь, как считаю нужным.
Он посмотрел на неё. Долго. Как будто пытался в этом взгляде и объясниться, и поругаться, и отмотать назад. Но не получилось ничего. Ни «прости», ни «давай по-другому», ни даже «ты не права».
Они познакомились на маршрутке. Да-да, как в плохом сериале: он уступил место, она сказала «спасибо», он — «не за что». Два месяца переписок, три — съёмной квартиры, через год — ипотека. Всё было по любви, ну, по крайней мере, по тому, что люди в тридцать пять называют любовью: тяга к покою, желание, чтобы кто-то готовил борщ, и страх умереть в одиночку под сериал.
А потом — рутина. Работа, поломанный бойлер, вечно неработающий пульт от ворот на паркинг, соседи сверху с ремонтом без конца, соседи снизу с орущим ребёнком. Они стали жить, как две параллельные системы жизнеобеспечения. Сосуществовать. Не более.
Когда бабушка умерла, Алиса даже не всплакнула. Сказала: «Жалко. Но это не шок». Через две недели она стояла с Мариной — риэлтором, а по совместительству подругой со времён фитнеса, в пыльной однушке на Соколиной и уже считала, во сколько ей обойдётся замена труб и электрики.
— Ты не хочешь попрощаться, ты хочешь перерезать всё, что связывало тебя с ней, — тогда сказала Марина. — Это честно. Только не забудь: и ты теперь часть этой квартиры. Ты теперь — продолжение бабушки.
Алиса тогда только усмехнулась: «Боже, не пугай меня, пожалуйста».
Но она понимала. Наследство — это не подарок. Это экзамен. Проверка, насколько ты останешься собой, когда в тебя бросают ключами от дверей, которые ты сам бы никогда не открыл.
— Ты с ума сошла, — снова сказал Станислав, теперь уже тише. — Мы не вытянем с одной моей зарплаты. Ты же не работаешь толком.
— Ага, не толком, — прищурилась Алиса. — А ты полагаешь, риэлтор — это так, баловство? Я за май больше тебя заработала. Просто тебе неудобно это слышать, Стас. Твоя мама воспитала тебя мужчиной, который считает, что женщина может иметь только две роли — быть удобной или уйти.
Он молчал.
— Слушай, — продолжила она. — Может, тебе правда пора переехать к ней? У неё ж вечно еда в холодильнике, и никто не спорит. И телек с сериалами твоими любимыми. И кровать не скрипит от слова “ипотека”.
Он повернулся к двери. На ходу надел кроссовки, старые, стертые, как их брак. Уже взялся за ручку, но обернулся:
— Я думал, мы команда, Лис.
— А ты меня никогда не слушал, Стас. В команде — слышат. Ты хотел только, чтобы я была.
Он ушёл. Без хлопанья, без крика. Просто — дверь, и тишина. Такая, что холодильник казался симфоническим оркестром.
Позже она включила ноутбук. В мессенджере Марина уже прислала фото кухни после демонтажа старой плиты. Стена за ней была чёрной. Копоть, время и, кажется, немного от ненависти той самой бабушки.
Алиса улыбнулась. Горько. Эта квартира теперь была её. И её выбор — тоже.
— Ты понимаешь, что ты делаешь? — Ольга Игнатьевна стояла на пороге кухни, как прокурор в своём расцвете. Сумка на плече, лицо в тени от парикового каре цвета «чёрный баклажан», глаза — как у той самой кошки, которая видела, как ты ронял суп и соврал, что не ел.
— Я? — Алиса сделала вид, что удивлена. Хотя удивляться тут можно было только тому, как быстро свекровь приехала, едва Станислав переночевал у неё одну ночь. Наверное, вызов «вторжение к невестке» был у Ольги Игнатьевны в избранных действиях на телефоне.
— Сносишь семью. Из-за этих, прости господи, бабкиных развалин.
— Сносить семью — это когда один уезжает к маме после первого нормального разговора за полгода. А не когда женщина пытается выстроить хоть что-то своё.
— СВОЁ?! — Ольга Игнатьевна покраснела. Даже брови, казавшиеся нарисованными навечно, как будто пошли вверх. — Милая моя, если бы не мой Станислав, ты бы и аренду своей коморки не тянула бы! Это он тебе дал крышу, машину, человека рядом. А теперь — ты такая независимая! Ты деньги понюхала, что ли?
Алиса медленно встала со стула. Без резких движений. Как будто перед ней был не человек, а змея — старая, с узорами из упрёков и манипуляций.
— Это моя квартира. Это моё решение. Станислав сам решил уйти.
— Да он не ушёл! Он сбежал! От скандалов, криков, твоих закидонов! Да кто в трезвом уме будет сдавать квартиру, когда в доме ипотека? Вы что, миллиардеры теперь?
Алиса рассмеялась. Тихо. Сухо. Без веселья.
— Он сбежал, потому что ты ему разрешаешь. Потому что для тебя женщина — это прислуга с приданым. А я — человек. С желаниями. С решениями. И с наследством. К сожалению, не от твоей мечты.
Ольга Игнатьевна метнулась к столу, схватила салфетку, как будто собиралась ею вытирать собственное возмущение.
— Всё. Мне больше нечего здесь делать. Надеюсь, ты счастлива в своей пустой квартире. Без мужа, зато с обоями цвета “пыльная мята”.
Алиса вышла на балкон, когда хлопнула входная дверь. Снизу виднелась свекровина машина — старая «Октавия» с наклейкой «Я — мать лучшего сына на свете». Почему-то именно эта фраза теперь казалась Алисе настоящим поводом для психотерапии.
Марина позвонила через десять минут.
— Ну что? Она приехала?
— Как с почты. Только вместо писем — обвинения.
— Значит, всё по плану. Знаешь, Алис, ты герой. Большинство бы сдалось.
— Большинство — это кто? Женщины за сорок, которые до сих пор боятся, что если разозлят мужа, он уйдёт? Так пусть уходит. Он же не шкаф. Не прикручен.
— Ты ж не робот, Алиса. Устала?
— Устала. — Она посмотрела на руки, на ногтях — остатки старого лака. Символично. — Я думала, что, если человек рядом много лет, это навсегда. А оказалось — до первого поворота, где надо выбирать не комфорт, а себя.
— Завтра встречаемся в девять на Соколиной. Ремонтники приедут к десяти.
— Да. И, Марин, привези кофе.
— Конечно. Черный, как твоя свекровь.
На Соколиной пахло пылью, краской и надеждой. Рабочие — два парня лет по двадцать, с модными стрижками и видом «нам плевать, кто вы, лишь бы аванс был» — стояли у лифта. Алиса осмотрела кухню. Работы много, но она уже видела финал.
— А вам никто не говорил, что эта квартира как после войны? — спросил один.
— Говорили, — кивнула Алиса. — Но иногда война — это начало свободы.
Всё шло, как надо. Пока вечером не вернулся Станислав.
Он вошёл в квартиру, как будто это была не его прежняя жизнь, а чей-то сон. Молчал. Смотрел.
— Я пришёл поговорить, — сказал он, наконец.
— А я уже построила стену между нами, — ответила Алиса, не отвлекаясь от рулетки.
— Я не хочу развод.
— А ты хочешь, чтобы всё было, как тебе удобно. Без меня. Но со мной.
Он вздохнул.
— Я не прав. Мама… давит. И я не заметил, как стал жить её мозгами. Я смотрел, как ты меняешься. Становишься другой. И мне стало страшно. А потом обидно. Как будто ты уехала, а я остался.
— Может, я уехала. Только это — не предательство. Это взросление.
— А я остался ребёнком, да?
— Нет. Просто ты не пошёл со мной. Это не обвинение. Это факт.
Он молчал. Потом протянул руку — нерешительно. Как будто хотел не прикоснуться, а дотронуться до прошлого.
— А если попробовать снова?
Алиса смотрела в его глаза. Там было всё: вина, боль, страх. Но не было веры. Ни в неё, ни в них.
— Не получится.
— Почему?
— Потому что теперь я знаю, как жить, когда не боишься, что тебя осудят. А ты — нет.
Он ушёл. И на этот раз — навсегда.
Поздно вечером Алиса сидела в новой кухне — без плитки, без пола, но с лампой на проводе. И впервые за долгое время — в тишине, где нет чужих ожиданий.
— Ну, что, сдаём? — Марина захлопнула папку с договором и села на край пыльного подоконника, как будто была хозяйкой поместья, а не риэлтором из Мытищ с хронической усталостью.
Алиса кивнула. Квартира на Соколиной была готова. Не идеал — но чисто, свежо, пахло новыми стенами и новой жизнью.
— Первый заезд — в пятницу. Семейная пара. Он айтишник, она маникюрщица, трое детей, но вроде вменяемые.
— Дети — это хорошо, — хмыкнула Алиса. — Пусть хоть у кого-то семья держится.
— Не кисни, — Марина вскинула бровь. — Ты квартиру подняла, себя вытащила, свекровь спугнула. Да ты, может, первая женщина в Подмосковье, которая после развода стала выглядеть лучше.
Алиса усмехнулась. В зеркало она действительно смотрела чаще. Но не ради одобрения. А чтобы узнать: «ты вообще кто теперь?» И с каждым днём ответ становился всё увереннее: «человек, который может».
— Станислав писал? — спросила Марина, ковыряя ногтем угол подоконника.
— Два раза. Первый — в три утра, с орфографией уровня «удержи меня или утоплюсь в чашке чая». Второй — коротко: «Мама заболела, извини».
— Ну и что?
— А что. Я не врач. Я — бывшая.
Марина тихо хохотнула.
— Ты стала резкая.
— Я просто перестала объяснять то, что должна была отстаивать. А теперь — не должна.
Станислав появился вечером. Без звонка. Просто позвонил в домофон.
— Зачем ты пришёл? — Алиса стояла в дверях новой квартиры, где пахло кофе и чистым пластиком от микроволновки.
— Хотел увидеть тебя.
— А я не хотела.
— Подожди… — он поднял руки, как будто Алиса собиралась стрелять. — Я не за этим. Просто… мне плохо. Мамы не стало.
Алиса почувствовала, как в груди что-то дёрнулось. Резко. Но не боль. Память.
— Прими соболезнования.
— Спасибо. Я… думал, ты придёшь.
— Мы развелись. Я не на похоронах твоей матери. Я на строительном рынке. Покупаю люстру. С прищепками.
Он кивнул. Медленно. Как будто каждый жест был в муке.
— Я не знал, как всё вернуть. А теперь даже не знаю, что именно потерял.
Алиса прищурилась.
— Ты потерял не меня. Ты потерял удобную форму жизни, в которой женщина молчит, когда ей плохо, и улыбается, когда ей больно. А я оттуда ушла.
— А если бы…
— Поздно. И не потому что я злая. А потому что я теперь другая. Не для тебя. Для себя.
Он стоял несколько секунд, а потом ушёл. На этот раз — без истерики, без надежды. Просто ушёл. А дверь за ним захлопнулась, как страница книги, которую больше не откроют.
Через три месяца Алиса стояла на балконе. Соколина уже приносила доход. Вторая квартира — почти готова. А на телефоне — звонок от какой-то Ольги из Куркина: хочет снять жильё для дочери. Алиса улыбнулась. Жизнь шла.
Внизу — двор. Дети гоняют мяч. Мужчина вытаскивает из багажника стройматериалы. Кто-то ругается с соседкой. Всё по-настоящему.
Она сделала глоток кофе и подумала:
Жизнь не кончается в 50. Она, кажется, только начинается.
И да, одиночество — это не наказание. Это пауза. Между тем, кем ты была, и тем, кем станешь.
Она вышла на лестничную клетку — к рабочим, к реальности, к звукам дрели и запаху штукатурки.
Свобода не пахнет духами. Свобода пахнет краской, пылью и свежим хлебом из ближайшей «Пятёрочки».
И это — жизнь. Настоящая. Своя.
