Дарья резала лук — руки действовали по привычке, а все мысли были где-то очень далеко. Нож с характерным стуком опустился на доску, и она, не поднимая глаз, бросила в воздух:
— Что, опять с этим кислым выражением на лице? Может, тебе к доктору пора? Наверняка, с желудком что-то не так.
Виктор придвинулся поближе, положив ладони на стол. Они были такими мягкими, нежными, как будто никогда не работали, и в этом было что-то глубоко печальное.
— Ты вообще меня слушала?
— И что же на этот раз? — Дарья развернулась, вытирая пальцы о чистое полотенце. — Только не начинай про то, что твоей матери опять понадобилась «незначительная сумма».
— Ну… да. Немного. Пятнадцать тысяч гривен.
— Ага. Немного. — Дарья скрестила руки на груди, глядя прямо на него. — Это ей, видимо, на маникюр или, может, она новый отдых запланировала?
В её голосе не было злости. Только абсолютная, выматывающая усталость. Та самая, которая окутывает весь дом, словно тяжёлый, старый запах от прогорклого масла.
— Да у неё кредит, Даш. Она не может вытянуть! — Виктор вспыхнул, как мальчишка, которого уличили во лжи.
— Ну так пусть вытягивает. Это её кредит, её жизнь. Я для неё не кассовый аппарат. И ты — не её опекун. Хочешь постоянно балансировать между мной и ею? Поздравляю: это не жизнь, а самая настоящая работа. «Между молотом и скалкой».
— Ты ничего не понимаешь… Это же моя мама.
— А я тебе кто? Просто банкомат, которому ты вводишь пин-код? — Дарья шагнула ближе. — Я надрываюсь на двух работах. Откладываю на машину. На свою мечту, а не на её хотелки. Я не для того ночами возвращаюсь в маршрутке, чтобы твоя мамочка потом хвасталась с новой сумочкой.
Виктор опустился на стул, закрыл лицо ладонями.
— Ты такая безжалостная. Ей ведь уже шестьдесят.
— Шестьдесят — это не повод жить, как наивная девчонка, которая ждёт подарков от папы. Шестьдесят — это не оправдание для суши на дом и истерик про «проценты по кредиту опять растут».
— Но у неё такая тяжёлая жизнь…
— Витенька, ты уже взрослый мужик с паспортом. Ты живёшь со мной, в квартире, где нет ни единого твоего гвоздя. И сидишь тут, жалуешься, что мама «бедненькая». А я у тебя кто — ведьма, которая сидит с калькулятором?
Он вскинулся, полный злости.
— Вот оно, снова! Посмотри на себя. У тебя всё по расписанию. Даже любовь — по вторникам.
— Если твоя мама не позвонит с «важным вопросом». — Дарья усмехнулась кривой усмешкой. — Помнишь, в прошлый раз она прислала ссылку на новый пылесос?
— Так у неё старый совсем сломался! — выкрикнул он.
Дарья вдруг рассмеялась. Смех был горький, без воздуха.
— Скажи честно, Вить. Ты на мне женился или на ней?
Он промолчал. И это молчание у них уже давно заменяло любой ответ.
Чайник свистел уже очень долго. Пар поднимался вверх, как и все их ссоры — горячий и удушающий.
— Я не дам ей денег. Ни пятнадцать, ни пять. Всё, что я собираю — моё. Машина. Моё спасение. Я устала жить чужими желаниями.
— Это эгоизм, — тихо сказал он.
— Нет, Витенька. Это зрелость. Эгоизм — это когда женщина в шестьдесят берёт кредит на кремы и ждёт, что её сынок приползёт к жене и будет выпрашивать за неё.
Он стоял посреди кухни, такой маленький и растерянный. Словно не знал, где теперь ему находиться.
— А если я всё равно ей дам деньги? — голос был тихим, почти детским.
— Тогда собирай свою сумку и отправляйся к ней. Можешь даже не звонить. Просто уходи.
Он снова замолчал. Сжал губы. Слова застряли в горле, потому что понимал — любое слово сделает только хуже.
Вечером он лёг на диван в гостиной, а она — в спальне. Между ними была не просто дверь. Между ними уже образовалась пропасть. Из обид, долгов и несбывшихся женских надежд.
Впервые за шесть лет брака Дарья не поставила будильник. Пусть завтра будет, как будет.
Виктор лежал, глядя в потолок. На телефоне мигало сообщение от «Мамуля»:
«Ну что, как там Дашка? Ещё не лопнула от злости?»
Он не ответил. Но пальцы его дрогнули.
Впервые за все эти годы он осознал: настоящий долг — не в гривнах. И не матери он его должен.
Суббота началась с того, что Виктор решил сварить кашу.
Решил, но вышло что-то, больше похожее на строительный клей. Дарья из спальни не вышла. Лежала, смотрела в потолок и думала: ну как можно жить с мужчиной, который собственной матери боится больше, чем налоговой?
Виктор ходил по квартире, топтался у двери, как школьник, которого поймали на двойке.
— Дарья… — робко позвал он, приоткрыв дверь. — Я там… завтрак приготовил. Будешь?
— Если там вместо соли — твои аргументы, то нет, — отрезала она, даже не повернув головы.
Он тяжело опустился на край кровати. Утро было серым, мутным, словно и солнце задолжало им свой свет.
— Ты же понимаешь… у мамы ведь беда. Всё совсем плохо.
— У твоей мамы «всё плохо» всегда тогда, когда у меня появляются хоть какие-то планы, — Дарья приподнялась, села, опершись локтями о колени. — Заметил? Стоит мне заговорить о чём-то своём — у Анны Сергеевны то зуб, то холодильник, то банк. Замечательное совпадение, да?
— Ну ты же перегибаешь, — поморщился он.
— Перегибаю? — Дарья поднялась, натянула футболку. — Два года назад я копила на курсы — она «заболела». Полгода назад хотела открыть свой бизнес — у неё «сгорел холодильник». Теперь я собираю на машину — и опять спектакль: бедная жертва, опять нужен спаситель. И кто же оплачивает эту драму? Ты. А значит — я.
— Это не так просто… — пробормотал он. — У неё ведь никого нет, кроме нас.
— У неё никого нет, потому что всех она давно разогнала своим характером, — Дарья подошла к окну. — Подруги сбежали, потому что слушать её про «золотого сыночка» можно только под успокоительное. Родственники исчезли, потому что она с дачи даже чужие кусты малины таскала — «на черенок». И ты всё ещё веришь, что она бедная и несчастная?
— Да ты ничего не понимаешь! — вспыхнул Виктор. — Она меня одна растила! Без мужчины, без помощи! Пахала!
— И теперь считает, что ей пожизненно всё положено, — голос Дарьи стал холодным. — А я для неё кто? Дополнительный счёт в банке?
— Ты не права, — выдохнул он.
— Нет, Вить. Это ты не прав. Ты не муж. Ты курьер. Доставляешь ей деньги и оправдания. А я тут при чём? Женщина в твоей жизни должна быть только одна. А у тебя их две. Только одна в спальне, а другая — на телефоне.
— То есть ты ставишь ультиматум?
— Нет. Я ставлю точку. Я могу помочь. Но когда твоя мать объявляет свои прихоти важнее нашей жизни, а ты ей поддакиваешь — я не жена. Я просто декорация.
Виктор сидел, глядя в пол. Он не был плохим человеком. Он был слабым. Всю жизнь за него принимала решения мама. Потом — Дарья. Он привык плыть по течению. А теперь вдруг оказался на самом дне.
— Я… я поговорю с ней, — наконец выдавил он.
— Поздно. Я уже сказала: ни копейки. Если ты после этого всё равно ей переведёшь — значит, для меня всё станет ясно.
Он кивнул. Тяжело, как будто мешок повесили на шею. Поднялся, пошёл в коридор, начал обуваться.
— Я поеду к ней. Поговорю. Может… получится объяснить.
Дарья молчала. Просто смотрела, как он застёгивает куртку. Медленно, неуклюже. Будто впервые осознал: усидеть на двух стульях не получится.
К матери он приехал к полудню. Старая многоэтажка, второй этаж. На лестнице пахло кошками и варёным луком.
— О, явился! — Анна Сергеевна встретила его в пёстром халате, в бигуди и с яркой помадой на губах. Красной, наглой.
— Мама, нам надо поговорить, — сказал он с порога.
— Что, Дашка опять накричала? Ой, извини, «Дарья»! Такая вся культурная. Я, между прочим, ей грубого слова не говорила. Это она тобой вертит.
— Мам, хватит. Я не могу вечно просить у жены деньги. У тебя бесконечные долги.
— А кто она тебе, жена? Спасительница? Нашлась благодетельница! Да она бы у тебя и носки забрала, если бы смогла.
— Мама. Я говорю серьёзно.
— А я нет! Я на тебя всю жизнь положила, а ты теперь перед этой… этой… скулящей змеёй гнёшься?!
Он смотрел на неё и видел совершенно чужую женщину. Её слова звучали, но внутри они были пустыми, как эхо. Только раздражение, только шум.
— Я тебе денег не дам, — тихо сказал он. — И у Даши просить тоже не буду.
Мать замолчала. На одно мгновение.
И в эту короткую паузу Виктор вдруг понял: впервые в жизни он сказал не «как мама велела», а как сам решил.
А потом она ударила его по щеке. Не сильно. Но всерьёз.
— Жалкий ты. Подкаблучник, — сказала тихо, зло.
Виктор развернулся и вышел. И впервые за все годы не оглянулся.
Домой он вернулся уже в темноте. Куртку снял, поставил обувь аккуратно. На кухне Дарья сидела за столом, с чашкой чая.
— Я не дал ей денег, — сказал он.
— И что? Она тебя выгнала? — голос у неё был ровный, без эмоций.
— Да.
— Ну что ж, — Дарья поднялась. — Добро пожаловать во взрослую жизнь.
Он посмотрел на неё так, будто видел в первый раз. Словно всё это время она стояла где-то в углу, в тени, а сейчас вышла — и стала видна по-настоящему.
— Я хочу всё исправить, — выдавил он.
— Начни с себя, Вить. А не с её долгов.
Она ушла в спальню. Он остался на кухне, один, вместе с тишиной. Но на этот раз тишина была не враждебной. Просто честной.
Воскресенье. Дарья проснулась рано. В доме пахло свежим кофе и хлебом — Виктор возился. Старался тихо, осторожно, будто боялся разрушить их хрупкое молчаливое перемирие.
Он поставил перед ней чашку:
— С сахаром. Как ты любишь.
Она посмотрела на него. Какой-то чужой. Не тот, с кем делила покупки, ночные разговоры и тяжёлые дни. В нём впервые было что-то самостоятельное. Будто он вышел из-под чьей-то тени.
— Съезжу сегодня к Игорю, — сказал он. — Хочу посоветоваться, как маме с кредитом быть. Деньги давать не буду, но надо понять, что делать.
— А зачем? — Дарья поставила чашку. — Она взрослая женщина. Сама натворила — сама и решает. Это и есть взрослая жизнь.
— Ну я не могу её бросить совсем…
— А я могу, — спокойно ответила Дарья. — Потому что мне не тринадцать. Я не обязана заслуживать ничьё одобрение. Ни твоей мамы, ни соседки снизу. И даже твоё.
Он молчал.
Она подошла ближе:
— Я устала быть третьей в твоей жизни. Ты всегда был мамин. Даже в наш медовый месяц ты по три раза в день ей звонил.
— Я понимаю… — прошептал он.
— Нет, Вить. Не понимаешь. Ты боишься больше, чем любишь. А я рядом с таким мужчиной быть не могу.
Он сел, уставился в пол. Плечи его опустились.
— Я не хочу тебя терять.
— А я не хочу потерять себя, — Дарья взяла куртку с вешалки. — Я съезжаю.
— Куда?
— К себе.
Впервые он не стал задавать лишних вопросов. Просто кивнул. Без упрёка, без обиды. Понял.
Через неделю Дарья сняла однокомнатную квартиру возле станции метро «Позняки». Старая квартира, без ремонта, зато окна во двор и полная тишина. Первые вечера она пила чай из одноразовой кружки и спала на матрасе. Но ей было легче, чем за последние два года.
Виктор писал. Спокойно, без истерик:
«Я работаю с психологом. Хочу разобраться. Не знаю, что дальше. Но хочу стать лучше».
Она не отвечала сразу. Долго думала.
Анна Сергеевна тоже написала. Целую повесть. Что Дарья разрушила её сына, лишила его мужества, что нынешнее поколение эгоистичное. И приписка в конце:
«Живи как хочешь. Но не думай, что я забуду».
Дарья улыбнулась. И не ответила. Потому что не должна была ничего.
Два месяца спустя Дарья зашла в магазин за лампочками. У входа стоял Виктор. С букетом. Не розы — полевые, простые, в бумаге.
— Привет, — сказал он. — Я просто хотел сказать спасибо.
— За что? — удивилась она.
— За то, что выбрала себя. Иначе я бы так и остался маминым мальчиком. А теперь…
Он замялся.
— Теперь ты кто? — спросила она, щурясь от солнца.
— Теперь я учусь быть мужчиной. Без мамы. Без костылей. Сам.
— Ну что ж, удачи тебе, Вить, — сказала Дарья. И посмотрела на букет. — Цветы подари себе. За смелость.
Она пошла дальше. Лампочки, чек, сумка.
А внутри у неё был свет. Чистый, свой. Без маминых долгов, без чужих истерик.
Только она.
Та, что когда-то задыхалась.
Теперь — дышала.
