Марина открыла глаза от противного звука будильника, который трезвонил, как будто ему за это премию дадут. Боковой свет от окна уже пробивался сквозь плотные жалюзи — муж, конечно, настаивал на том, чтобы ставни были «нормальные», деревянные, как у людей. Но, как выяснилось, нормальные — это те, которые выбрала его мама. Марина — как ни крути — всё ещё оставалась не «людьми», несмотря на шесть лет брака, близнецов и ту самую трёшку на третьем этаже с видом на детскую площадку, где качели скрипели даже без детей.
На кухне пахло сыростью и вчерашними сосисками. Из спальни доносилось храпение Алексея, и Марина выдохнула так, как будто ей предстояло идти на допрос с пристрастием, а не будить собственного мужа.
— Лёш, вставай… — осторожно тронула его за плечо. — Ты сегодня детей в сад ведёшь. Помнишь? Я на УЗИ, ты же сам говорил.
— Ты ж вроде без очереди идёшь. Зачем рано-то? — пробурчал он, не открывая глаз.
— Потому что это не кафе — туда не с тортиком приходят, а на обследование. Мне надо пораньше, врач — только до обеда. Ты мог бы запомнить хотя бы, что у жены подозрение на кисту яичника, а?
— Ну начинается… — Алексей сел, неохотно спустил ноги с кровати. — Опять ты из мухи слона. Всё у тебя трагедия, вечно. Всё плохо, всё надо срочно решать. Может, ты расслабишься уже?
Марина промолчала. Она устала. Не физически — морально. Устала от того, что «надо расслабиться» стало ответом на любой её крик о помощи.
На кухне было холодно — отопление не дали, а на стекле уже выступил конденсат. Близнецы — Коля и Кирилл — как по заказу, начали орать из детской, будто специально хором. Один хотел в туалет, второй — пить. Алексей встал, зевая, как бурый медведь в берлоге, и направился к детям.
— Они и так сопливые оба, — заметила Марина, — а ты не закрыл окно на ночь. Сказала же тебе — ночью холодно уже.
— Если бы ты не зацикливалась на каждой сопле, было бы спокойнее жить всем, — отрезал он, вытирая сыну нос рукавом собственной футболки.
Марина уже открыла рот, чтобы высказать всё, что думала по поводу гигиены и отцовства, но в этот момент зазвонил домофон.
— Ты ждёшь кого-то? — удивился Алексей, посмотрев на часы. — Девять утра!
Марина побледнела. У неё, как назло, внутри всё сжалось, потому что этот звонок был слишком знаком. Так звонили всегда — два коротких, один длинный. Специальный ритм, фирменный. Свекровь.
— Это твоя мама, — сказала Марина, сжав губы. — Я уже узнаю её манеру давить кнопки.
Алексей посмотрел на неё, как на капризного подростка, и молча нажал кнопку домофона. Через две минуты в коридоре запахло её духами. Тяжёлыми, как нота претензии.
— О, вы уже все встали! Прекрасно. Марина, у тебя немного помятый вид. Устала? — Елена Сергеевна вошла, как хозяйка, будто это она купила эту квартиру, а не Марина от своей покойной бабушки и с добавлением собственного материнского капитала.
— Доброе утро, — коротко кивнула Марина, — мы как раз собирались. Я на обследование, Лёша — с детьми.
— Ну, это прекрасно, что у тебя есть время на обследования. У других — работы, знаете ли, и обязанности, — проговорила свекровь, садясь на табурет и вытирая пальцем крошки со стола. — Лёш, милый, принеси мне чай. Без сахара. У меня давление.
Алексей послушно пошёл ставить чайник.
Марина села напротив и уставилась в стол. Она знала, зачем свекровь пришла. Просто чувствовала спиной. Тонкая интуиция невестки, натренированная годами борьбы за право закрывать окна, готовить на оливковом, а не на подсолнечном, и не отдавать детям старую куртку мужа из девяностых, «пока не износят!».
— Ты, наверное, знаешь, что мы с Алексеем говорили… — начала Елена Сергеевна после небольшой паузы. — О будущем. Он — взрослый мужчина. Ему нужно своё пространство. Ты не обижайся, но… быть может, ты бы могла на время переехать?
— Извините, куда? — Марина не подняла головы. Голос звучал тихо, но холодно.
— Ну как… например, к своей маме. Или… снять что-нибудь. Это же общая квартира. Половина Алексея. Он хочет пожить отдельно, взвесить. Подумать. Без давления.
— Он сам тебе это сказал? — Марина посмотрела прямо в глаза.
— Да, — уверенно кивнула свекровь. — И знаешь, я его понимаю. Ты… слишком много требуешь. Больницы, жалобы, истерики. Мужчине важно чувствовать себя нужным, а ты…
— А я, по-вашему, кто? Декорация? Или, может, уборщица на ставке?
— Не начинай. Мы все взрослые люди. Просто… подумай о детях. Им нужна стабильность. Может, если ты уйдёшь на время — он всё обдумает, вернётся. Может, тогда семья сохранится.
Марина резко встала.
— Вы сейчас серьёзно? Вы пришли в мой дом, и предлагаете мне… уйти? Чтобы ваш сын здесь жил? С кем, простите? С вами? Или с этой его «коллегой» по офису, которую вы случайно «лайкнули» в Инстаграме?
— Не перегибай. Девушка хорошая. И у неё родители — серьёзные люди. Не такие… истеричные.
Марина не выдержала. Ударила ладонью по столу.
— Да я, между прочим, в этой квартире живу, плачу счета, готовлю, стираю, детей поднимаю! Вы мне ещё предлагаете валить отсюда с рюкзаком? А вы кто? Квартиру покупала я! На свои!
Из кухни выглянул Алексей. В руке — чашка с чаем. Вид у него был такой, будто он попал на финал шоу «Разводы и свадьбы».
— Мам, может, хватит уже… — пробормотал он.
— Алексей, не вмешивайся. Ты сам говорил, что устал. Что тебе нужно пространство.
— Я не говорил выгонять её с детьми, — сказал он, понизив голос. — Это ты решила сама. И вообще, я думал, ты просто зайдёшь на чай…
— На чай? — повторила Марина, усмехнувшись. — Ну вот, теперь ясно. Мужчина не может сам сказать, что хочет уйти. Надо маму. С чайником.
Молчание длилось с минуту. Потом Елена Сергеевна поднялась, поправила сумку и бросила:
— Ладно. Подумай. В суд пойдём — всё решим. Половина его — по закону. Всё, Алексей, я поехала.
Она ушла быстро, резко, как будто боялась, что передумает. Дверь хлопнула, дрогнула посуда в сушке.
Марина села обратно за стол. Глубоко вдохнула.
— Ты серьёзно? — спросила она, не глядя.
Алексей молчал.
— Ты — всерьёз? Уйти? Из квартиры, за которую я двадцать процентов платила своей жизнью, нервами и бабкиной квартирой?
— Марин… Я просто устал. Реально. Ты всегда орёшь, всегда болеете, всегда всё плохо…
— Так уходи. Только один. Не смей детей трогать. И про «половину» забудь. Будем судиться — узнаем, сколько твоя половина стоит, если убрать маткапитал и мою долю. Посчитаем, как взрослые.
— Ты думаешь, я испугаюсь?
— Нет. Я думаю — ты дурак. Потому что ты променял семью на свою маму. А это, Лёшенька, не лечится.
— Ты куда? — Марина стояла в дверях, как дуб, только без корней.
Алексей молча натягивал джинсы. Сначала одну штанину, потом — с усилием — вторую. Как будто этот процесс требовал обдумывания, философии и морального одобрения. Или просто хотелось потянуть время.
— Не молчи. Куда собрался?
— К маме, — выдохнул он, наконец. — Времени мне надо. Ты же сама сказала — иди. Вот я и иду.
Марина усмехнулась.
— А, ну если с благословения королевы-матери — то, конечно, иди. Только тапочки свои не забудь. Или тоже половина?
Алексей нахмурился. Он был не из тех, кто вступает в словесные баталии. Он скорее взрывался и уходил, чем сидел и объяснял. Но в этот раз, видимо, решил сыграть в откровенность.
— Ты думаешь, это всё из-за мамы? Что она мной крутит, как хочет?
— Я думаю, что ты — взрослый мужик, которому тридцать восемь, и он до сих пор не может сказать «нет» женщине в леопардовом халате с запахом агрессии.
— Ты её просто не любишь.
— Потрясающее наблюдение. Следующий пункт — ты меня тоже, видимо, уже не очень. Или я ошибаюсь?
Он не ответил. Это и было ответом.
Она отвернулась. Боль была не та, что режет сразу — она вытекала тонкой струйкой. Такая не убивает, но годами вымывает почву под ногами.
— Мама сказала, вы всё равно разведётесь, — тихо бросил он, надевая куртку.
— Мама знает. Мама всегда знает, — повторила Марина, почти как мантру. — Интересно, она знает, что если я уйду, то не с детьми и сумкой, а с заявлением на раздел имущества?
— Ты из-за квартиры всё?
— Нет, Лёш, я из-за уважения. Из-за принципа. Мне не сложно уйти. Мне противно, что вы решили, будто можно меня выгнать, как кошку с балкона. А потом вернуться, как герой, на свежую постель и с новыми тапками.
Он открыл дверь.
— Я не знаю, как так всё вышло. Ты стала другой.
— Нет, Лёш. Я всегда была такой. Просто тебе нравилось, пока я молчала и варила борщ.
Дверь захлопнулась.
На следующий день к Марине приехала её подруга Света. Та самая, с которой они десять лет назад поехали автостопом в Крым, с палатками, деньгами «на дошик» и верой в любовь, которая «всё выдержит».
Света сидела на кухне, как в штаб-квартире ФБР. С блокнотом, телефоном, адвокатским мужем на связи и огромным пакетом апельсинов.
— Значит так, — начала она, не давая Марине даже вздохнуть, — у тебя квартира по документам в долевой собственности. Но в деле — маткапитал, твоя бабушка и квартира в Лыткарино, проданная под это дело. Всё документально есть?
— Есть, — кивнула Марина. — И справки, и договор купли-продажи, и выписка по маткапиталу. А у них — ноль. Только фамилия мужа в бумажках.
— Значит, делим квартиру по-честному. Условно: 30 процентов — государство, 30 — ты, 40 — он. Но. С учётом детей и их проживания с матерью, суд почти всегда оставляет жильё с детьми. Особенно если они не ползают по потолку и не пьют с утра.
— Коля иногда ест пластилин. Это считается?
— В нашей стране — нет. Это скорее плюс. Развивает моторику. Короче: не бойся. Они ничего у тебя не отнимут. Ну разве что нервы. Но тут — держись. Ты же не сахар.
— А жаль, — усмехнулась Марина. — Я бы сейчас растворилась.
Через три дня Алексей не звонил. Не писал. Не интересовался детьми. Марина проверяла телефон каждые полчаса, как школьница. Всё надеялась, что он — вдруг — поймёт, прибежит, попросит прощения. Но, увы.
А вот в дверь постучали. В пятницу. Вечером. Марина стояла в халате, с пучком на голове и маской из овсянки — домашняя красавица в период развода.
На пороге стояла Елена Сергеевна.
— Я надеюсь, ты не в суд пошла, — сразу заявила она. — У Алексея и так всё нелегко. Ты бы могла упростить всё, быть мудрее. Женщина должна быть гибкой.
— Я не женщина-гимнастка, извините, — ответила Марина, не приглашая её в дом. — И да, пошла. Документы уже подали.
— Ты дура, — просто сказала свекровь. — Дети вырастут и спросят: «Мама, почему ты нас с папой развела?» И что ты скажешь?
— Скажу правду. Что папа ушёл. А бабушка решила, что её мнение важнее, чем любовь.
— Ты злая. Отравленная.
— Нет, я — выздоравливающая. Просто у вас, Елена Сергеевна, аллергия на женщин, которые не молчат.
— Тебе что, трудно было потерпеть?
— А вам — не лезть?
Пауза. Они смотрели друг на друга, как на минное поле. Ни шагу — ни назад, ни вперёд.
— Я тебя предупреждаю, — холодно сказала свекровь. — Если ты начнёшь судебную войну, ты не выйдешь сухой. У Алексея связи. Его дядя — нотариус. А двоюродный брат — юрист.
— А у меня — совесть. И документы. И дети. Увидимся в суде, Елена Сергеевна. Можете сразу на каблуках приходить. Вас там тоже выслушают.
Дверь закрылась. На этот раз — с внутренним щелчком замка. Всё.
В телефоне всплыло сообщение. От Алексея.
«Думаю, ты перебарщиваешь. Мы могли бы решить всё иначе. Но ты выбрала войну.»
Марина перечитала, скривилась и написала в ответ:
«Я не выбирала войну. Я выбираю — жить в своём доме. Без шпионов, ультиматумов и чужих тапочек.»
И выключила телефон.
Квартира стояла на якоре. Воздух внутри неё был тяжёлый, как остывший борщ — ни выбросить, ни разогреть. Марина почти не спала. Сны стали какими-то резкими, рваными, как плохой монтаж. То ей снилось, что Алексей вернулся, стал на колени, сказал, что всё понял, а она… Она молчала. А он уходил. И всё повторялось.
Реальность, к слову, была ещё хуже.
За две недели он не появился. Не позвонил детям. Один раз Коля попросил позвонить папе. Марина дала телефон. Алексей не взял трубку.
— Папа, наверное, спит, — объяснил Коля, кладя телефон обратно. — Он теперь без нас, ему скучно, он теперь больше спит.
Марина тогда ушла в ванну и дала себе слабину: десять минут рыдать в полотенце, которое пахло яблочным порошком и её бывшей жизнью.
На следующий день в дверь постучали судебные приставы. С повесткой.
Алексей подал встречный иск.
Раздел имущества. Признание его права на большую часть квартиры. Оценка рыночной стоимости. Он приложил справку, что у него — «недостаток жилья» и он не может «обеспечить достойные условия» для проживания. Как будто в квартире остались не его дети, а пара тараканов и старая тумбочка.
Света приехала сразу.
— Ну что, мразота начала игру? — спросила она, как хирург перед вскрытием.
— Он требует продать квартиру. Разделить. Иначе — угрозы, суд, опека… Всё по-взрослому.
— А детей куда он предлагает? В чемодан засунуть? Или по очереди спать на кухне у бабушки?
Марина посмотрела на подругу и прошептала:
— Я не хочу войны. Но они не оставляют мне выбора.
Света кивнула. Достала ноутбук. И включила режим «адвокат в кроссовках».
Суд тянулся четыре месяца. За это время у Марины полностью пропала иллюзия, что люди возвращаются. Алексей был спокоен. Холоден. Ровный, как статистика.
На заседаниях он говорил чётко, с интонацией жертвы:
— Меня выдавили. Меня морально подавляли. Я не мог оставаться в той атмосфере. Я хотел сохранить семью. Но меня не услышали.
Марина тогда чуть не бросила в него авторучку. Но сдержалась. Потому что рядом сидел адвокат, потому что в зале был судья, и потому что ей всё ещё хотелось быть человеком. Хоть кому-то.
Елена Сергеевна тоже пришла. Сидела сзади, с непроницаемым лицом и новой причёской. Периодически кивала. И закатывала глаза, когда Марина говорила о детях.
О детях, которые простывали от сквозняков в новой бабушкиной квартире, куда их якобы должны были «переодически» забирать.
Судья слушал долго. В какой-то момент он попросил:
— Гражданка Самсонова, вы уверены, что квартира была куплена на ваши средства и маткапитал? Почему ваш супруг считает иначе?
— Потому что его мама ему так сказала, — ответила Марина, не глядя на Алексея. — А он всегда слушает только её.
— Это не юридический аргумент, — сухо заметил судья.
— А я не юрист. Я просто мать его детей.
В конце апреля суд вынес решение: квартира остаётся Марине, так как основное финансирование шло от неё, и проживание детей с ней признано приоритетным. Но…
Алексей получил право на компенсацию. В крупной сумме.
Сумма, которой у Марины не было.
— Он знал, на что давит, — вслух сказала она, выйдя из зала суда. — Он всё просчитал. Либо я распродам всё, включая почки, либо… либо квартиру придётся продать.
Света молчала. Просто держала её за руку.
В мае Марина выставила квартиру на продажу.
Детей отвезла к своей тёте в область. Им там нравилось: куры, собака, качели, простое счастье. Она осталась одна. И стала паковать коробки.
В одну сложила посуду. В другую — документы, фотографии, детские рисунки. Третья коробка была самой тяжёлой. Там лежали вещи, которые напоминали ей о Лёше. Его свитер. Его чашка с трещиной. Его записка на холодильнике, ещё с 2017 года: «Не забудь купить яйца. Люблю тебя.»
Она долго смотрела на эту записку. Потом — аккуратно свернула. И положила в коробку. Закрыла крышку. Скотч прошёлся по ней со звуком, как выстрел.
Продажу оформили в июне. Покупатели были молодые, с ребёнком. Симпатичные, но чужие.
— Квартира — уютная, — сказала женщина, проходя мимо Марининой комнаты.
— Да, в ней всё было, — ответила Марина. — И любовь. И предательство. И надежда. Даже драки были. Но вам, надеюсь, повезёт больше.
На сделке Алексей не появился. Прислал доверенность через юриста. Деньги — перевели. Всё — по закону. Всё — чисто.
Он даже не позвонил.
Марина вышла из офиса нотариуса, села на скамейку и достала телефон. Не чтобы звонить. Просто посмотреть.
Последний раз Алексей звонил 78 дней назад.
Вечером она выключила номер. Оформила новый. С чистого листа.
Эпилог
Через два месяца Марина сняла двушку. Начала работать в онлайн-школе. Дети привыкли к новому месту. Иногда спрашивали:
— А папа придёт?
Марина только улыбалась. Без горечи. Без надежды. Просто улыбалась.
ФИНАЛ
В августе ей позвонила Света. Голос — дрожал:
— Марь, ты сидишь? Только… не паникуй. Лёша попал в аварию. Он… Он не выжил.
Пауза. Длинная. Ровная, как экран выключенного телефона.
Марина села. Медленно. Без звука. Без истерики. Просто — обмякла, как ткань на жаре.
— Ты слышишь меня? — голос Светы стал ближе, громче, беспомощнее.
— Слышу, — ответила Марина. — Он ушёл. Теперь точно.
Она сидела долго. В тишине. Перед ней стояла коробка с его вещами. Та самая, заклеенная скотчем. Сверху лежала записка: «Купи яйца. Люблю тебя.»
И вот теперь это «люблю тебя» стало финальным. Без продолжения. Без «почему». Без «а может, потом».
