Ключ в замке провернулся с характерным скрипом, и Екатерина поняла, что её вечер, скорее всего, испорчен. Сквозь тонкие стены панельного дома уже доносился знакомый визгливый голос, перекрываемый грохотом кастрюль и шумом воды на кухне.
Сначала она молча постояла в коридоре — в туфлях, с сумкой на плече, на автомате сжав ключи в кулаке. Слушала. Надеялась, может, ослышалась. Может, это телевизор. Может, соседка сверху опять смотрит «Модный приговор» на полную громкость.
Но нет. Это была Ольга Петровна — свекровь, генералиссимус в отставке с генеральскими замашками и поварской ложкой в руках вместо указки.
— О, вы только посмотрите, кто к нам пожаловал! — с широкой улыбкой, в которой сквозило всё: и сарказм, и нескрываемое превосходство, — воскликнула она, поворачиваясь к Екатерине. — Царица Савская вернулась с офисных полей! А ужин-то? А ужина нет! Представляешь, Серёженька?
— Ну мы ж не ради неё сюда приехали, — откликнулся из комнаты Сергей Иванович, свекор, уже привычно устроившийся в её кресле, в её пледе, с её пультом в руке. — Мы к сыну приехали.
Екатерина не ответила. Разулась. Прошла мимо кухни. Проигнорировала запах жареного лука и разлитый по столу борщ.
На кухонном столе стояла её новая миска для салатов — в ней зачем-то оттаивали сосиски. Ольга Петровна перевернула её вверх дном и теперь тыкала пальцем в дно.
— А это ты где такую дрянь купила? В «Магните» по акции? Китайщина дешевая. У нас в Воронеже таких только собак кормят.
— Не трогайте мою посуду, — сдержанно произнесла Катя и открыла холодильник. Холодильник был пуст. То есть не совсем пуст: осталась половина лимона, банка горчицы и замотанная в фольгу ложка салата оливье, очевидно, позавчерашнего.
— Дмитрий, — громко, через всю квартиру, не закрывая холодильника, — ты вчера говорил, что мама «на час заскочит». Это час такой длинный, что она решила из моего холодильника выстроить себе дачу?
Муж, как всегда, не ответил. Он тихо сидел в комнате, залипая в ноутбук. Классическая поза штурмана, который выбрал эвакуацию по-тихому, без потерь.
Ольга Петровна, не моргнув, присела на табуретку, хлопнула руками по коленям:
— Ага! Началось! Опять ты своё… квартира МОЯ, кухня МОЯ, холодильник МОЙ. А ты себя спросила, когда на эту квартиру подписывалась, а?! Это, между прочим, тоже его квартира. Он мужчина. Муж. М-у-ж! Мы его вырастили. Воспитали. А ты — вон как. Тоже мне, хозяйка с претензиями.
— Ключи от квартиры я отдам вам позже, когда вы покинете помещение, — спокойно сказала Катя, доставая телефон. — Или вы собираетесь и уходите сейчас, или я вызываю полицию. Вы не имеете права находиться тут без моего разрешения. Это юридически моя собственность. Свидетельство о регистрации у меня.
— Ты угрожаешь?! — вскочила свекровь, руки в боки. — Ты полицию на родителей мужа?!
— На незваных гостей. Независимо от степени родства, — всё ещё спокойным тоном.
Из комнаты вынырнул Дмитрий, теряя тапок, с выражением лица «я просто хотел поиграть в доту, а не в драму на Первом».
— Катя, ты чего? Мамы с папой пришли, поели, уедут вечером…
— Они третий день тут, Дима, — повернулась к нему она. — Они спят в нашей спальне. Я ночую на диване. Я не могу зайти в ванную, потому что твой папа считает, что я трачу воду «как Нефтяной магнат». Мне хамят. Меня кормят тем, что я не ем. И да — они выкладывали мои чеки из сумки и обсуждали, сколько я трачу на косметолога. Нормально?
— Мы заботимся! — закричала свекровь, — Мы хотим, чтобы сын жил с нормальной женщиной, а не с надменной куклой, которая делает маникюр за три тысячи!
— Лучше уж за три тысячи маникюр, чем за пятьдесят лет гвозди под ногти от ваших замечаний, — огрызнулась Катя.
— Ну всё, — выдохнул Дмитрий, — началось. Опять. Мама, не надо.
— А ты! — Катя резко повернулась к нему, и на секунду даже сама испугалась силы в голосе. — Ты когда собирался хоть раз за меня вступиться? Или тебе комфортно, что я тут подай-принеси для всех? Что я в своей квартире чувствую себя, как гость? Это нормально?
— Ты всегда всё воспринимаешь в штыки…
— Я? Я воспринимаю? — Катя громко рассмеялась, но в смехе уже слышались слёзы. — А как нужно воспринимать то, что твоя мать два дня подряд зовёт меня «девочка», а потом требует борщ как «по-человечески», а не «вот эту жидкость с травой»?
Сергей Иванович, оторвавшись от телевизора:
— А что ты так заводишься? Мы ж для вас стараемся. Еду варим. Атмосферу создаём. Ты вон с работы пришла — а ужин уже готов. Чего тебе ещё надо?
— Чтобы вы уехали. Серьёзно. Мне надо, чтобы вы уехали.
Молчание. Тяжёлое, сдавленное, с напряжением в воздухе, как перед грозой. Даже холодильник притих.
Ольга Петровна посмотрела на сына. Потом на Екатерину.
— Ты это серьёзно сейчас?
— Абсолютно. Либо вы уходите, либо я вызываю участкового. Мне не пятнадцать лет. И не ты тут командуешь.
Муж опустил глаза.
— Катя, ты перегибаешь…
— А ты молчишь. Как всегда. Ты можешь хоть раз выбрать сторону? Или ты навсегда остаёшься в режиме «папа прав, мама права, и жена где-то сбоку»?
— Я не хочу ссор…
— Поздно.
Катя повернулась. Взяла свою сумку. Оделась.
— У вас тут борщ. Атмосфера. Всё, что вы любите. Наслаждайтесь.
— А ты куда? — вскинулась свекровь.
— Домой. К себе. В гостиницу. В любое место, где меня не считают обслуживающим персоналом. Квартира останется за мной. И поверь — я юридически всё оформлю так, что даже ваше имя будет стираться с домофона, как пыль.
Хлопнула дверь.
Ушла.
Но впервые — не как обиженная девочка. А как взрослая женщина, которая больше никому не должна. Ни борща. Ни улыбки. Ни терпения. Ни объяснений.
Прошло два дня. Ни звонка, ни сообщения. Тишина.
Екатерина сидела на подоконнике в небольшой квартире подруги, куда переселилась временно. На ногах — старые треники с дыркой на колене, в руках — кружка с остатками чая. За окном метались ветки деревьев, не хуже её мыслей.
А что ты хотела? Чтобы он прибежал с цветами и покаялся? Чтобы свекровь написала “прости, мы перегнули”?
Это не сериал. Это твоя жизнь. Где ты просто вышла из квартиры. Из отношений. И в какой-то степени — из самой себя.
— Ты ж знаешь, — сказала Катя в телефон подруге, — я бы стерпела. Я правда старалась. Но когда твой муж стоит рядом, слышит, как тебя поливают помоями — и молчит? Это уже всё.
На том конце шипел утюг. Подруга Светка, у которой было двое детей, развод и три нервных срыва, вздыхала так, как будто у неё шестой нервный срыв уже на подходе:
— Ты правильно сделала. Димка — маменькин сын. Ты им борщ, стирку, понимание, а они тебе — претензии и твой же плед. Кстати, ты плед забрала?
— Нет. Плевать на плед.
— Не плевать! Это символ. Ты должна отвоевать плед. Придёшь туда — заберёшь с достоинством. В красивом пальто. На каблуках. Чтоб у них глаза на лоб. А потом — в суд.
Катя усмехнулась.
— Ты не меня в суд отправляешь, а на войну. Только я не хочу воевать. Хочу жить. В тишине. Без воплей “а что это у тебя курица без кожи, как у больных?”
Светка фыркнула:
— Это диагноз. У твоей свекрови — хронический контроль. А у Димки — острая форма «моя мама так сказала».
Катя молчала. Смотрела в окно. Пыталась не думать, как он там. Захламил ли её ванную? Пригласил ли их остаться ещё?
На третий день, ближе к вечеру, он позвонил.
Один гудок. Два.
Она ответила. Не потому что ждала, а потому что хотела услышать — сможет ли он сказать хоть что-то, кроме привычного «ну ты тоже».
— Привет, — голос был вялым, каким бывает после долгого сна или тяжелого похмелья. — Как ты?
— Неплохо. А ты?
— Тихо. Мама с папой уехали.
— Уехали? Или ты их попросил?
Пауза.
— Ну… я сказал, что ты злишься, что им нужно время…
— Им? А тебе? Ты злишься?
Он помолчал. Где-то в трубке закашлял телевизор. Значит, остался один.
— Я просто не люблю скандалы, Катя.
— Зато ты отлично в них участвуешь — молча. Как статист.
— Ну прости. Я просто не знаю, как быть. Вы обе…
— Стоп. — перебила она. — Вот это «вы обе» — можешь засунуть себе куда хочешь. Потому что я тебя не ставила перед выбором. Я не просила любить меня больше мамы. Я просила уважать. Просто. Чтобы ты не молчал, когда меня унижают у тебя на глазах. Чтобы ты сказал: «Мама, хватит». Или: «Катя, пошли домой, мы потом обсудим». Любую чёртову фразу, в которой я чувствую, что ты — со мной.
Он опять замолчал.
— Дим, — она говорила медленно, почти шёпотом, — ты понимаешь, что я уже мысленно жила с тобой лет на десять вперёд? Квартира, ипотека, ремонт. Может, дети. Я всё это крутила в голове. А ты…
— Я тоже хотел.
— Что? Чтобы я всё терпела? Я не железная. Я не могу варить борщ, когда мне говорят, что я “не умею готовить”. Я не могу с улыбкой подавать компот, когда меня в моей же квартире спрашивают, почему я “потолстела с тех пор, как вышла замуж”. И главное — я не хочу. Я больше не хочу быть удобной. Тебе. Им. Всем.
Он наконец заговорил:
— Может, нам надо паузу?
Катя усмехнулась. Грустно. В точку.
— Какая пауза, Дим? Мы уже поставили точку. Просто ты всё ещё надеешься, что из неё получится троеточие.
Он ничего не ответил. Только выдохнул в трубку. Долго. Усталый звук мужчины, который всё понимает, но не в силах что-то поменять.
— Я оставлю тебе ключи, — сказал он вдруг. — Верну всё, что твоё. Я уеду к другу. Подумай, пожалуйста. Я люблю тебя. Просто не умею по-другому.
— А я умею, — ответила Катя. — Поэтому и ухожу.
И на этот раз — не захлопнула трубку. А просто нажала “завершить вызов”. Без драм, без мата, без слёз.
Просто всё стало ясно. Как зимой на морозе: холодно, пусто, прозрачно.
Через полчаса пришло сообщение:
«Я оставил плед на диване. И свою часть откажусь подписывать. Это была твоя квартира. Прости, что забыл об этом.»
Катя reread это сообщение три раза.
Поздно, — подумала она. — Но хотя бы теперь — честно.
Катя вернулась за пледом.
Не из-за пледа, конечно. Просто нужно было поставить точку красиво.
Она пришла в пятницу, в начале шестого, когда на кухне уже начинали звенеть тарелки и греметь кастрюли — эта семья обожала «вкусные традиции». Как ни странно, её встретила тишина.
На диване — аккуратно сложенный плед. На столе — коробка с её кружками, любимой сковородой, каким-то странным образом — даже тостером. Он, видимо, решил: “забирай всё, что твоё”. Честно.
Но в воздухе всё равно что-то висело. Как будто кто-то всё-таки должен был выйти, сказать: «А что это у тебя за претензии?»
Не подвела чуйка.
— Ну надо же, хозяйка пожаловала, — раздалось из кухни с ядовитой интонацией Ольги Петровны. — С вещами за своим? Или за мужем?
Катя повернулась. Улыбнулась. Без злобы. Просто — довольно. Та самая улыбка, когда ты знаешь: ты победил, потому что вышел.
— За вещами. За мужем, надеюсь, никто не приехал?
Ольга Петровна вытерла руки об фартук. Оценивательно посмотрела с ног до головы.
— А ты похудела, кстати. Нервничаешь?
— А вы — нет, судя по лицу. Я думала, вы тут трон воздвигнете после моего ухода. А вы, оказывается, всё ещё боитесь, что он ко мне вернётся?
— Он? — хмыкнула свекровь. — Да он сам не знает, чего хочет. Мужик он мягкий, как омлет. А ты слишком с характером. Таких не любят, Катя.
— Вы правы, — спокойно сказала она. — Таких не любят. Таких боятся. Потому что такие — не молчат. И уж точно — не приносят борщ в шесть вечера по расписанию.
Сергей Иванович вышел из комнаты с пультом в руке. Словно только что проснулся.
— О, Катенька. Ну что ты как чужая? Зашла бы, поела. У нас курочка. Твоя любимая. Без кожи.
— Не моя, — она натянула улыбку. — А вашей жены. Я вообще теперь другую пищу перевариваю — без токсинов и без «у нас тут всё по-семейному».
Он, как всегда, отмахнулся:
— Ну ты обидчивая, конечно. Мы с тобой как с родной. А ты…
— А я — не родня. И никогда ею не была, — перебила она. — Просто женщина, которую вы приняли за обслуживающий персонал. Пока не выяснилось, что я — собственница. И у меня тоже есть голос.
— Да никто тебя не затыкал! — вспыхнула Ольга Петровна. — Мы просто привыкли, что в семье всё вместе. Общее!
— Общее — это когда и забота, и уважение, и еда, и уставшие ноги после работы. А у нас было так: Катя работает, Катя готовит, Катя молчит. Потому что, если не молчит, — “тяжёлый человек”.
— А ты хотела, чтобы мы тебя боготворили, да? — язвительно уточнил свёкор. — Сказочную такую невесточку — вся такая принципиальная, вся из себя. А у нас всё просто. Надо — делай. Надо — помогай. Мы же не чужие!
Она сделала шаг вперёд. Медленно. Очень спокойно.
— Вы — чужие. Потому что в моей квартире я была гостьей. В моей постели — молчаливая соседка. Потому что вы приехали со своим уставом, а Дима не смог сказать: “Мама, стоп”.
— А что он мог? — вскинулась Ольга Петровна. — Он между двух огней. Он вас обеих любит!
— Он не между. Он просто ушёл в тень. А я вышла на свет. Вот и вся разница.
— Ты его бросила, Катя. Как бы ты это ни обставляла. Сама взяла и хлоп — за дверь.
— Нет, — произнесла она твёрдо. — Я вышла. Потому что остаться — значило бы потерять себя. А я — не мебель. И не гарнитур, к которому привыкаешь. Я — человек.
Она подошла к пледу. Взяла коробку.
— Всё, что нужно, я забрала. Всё, что не нужно, пусть остаётся вам. Курица, телевизор, сын без мнения. Я свободна.
— Ну-ну, посмотрим, как ты одна. — ухмыльнулся Сергей Иванович. — Без мужа-то. Посмотрим, кто тебя потом возьмёт — с характером-то твоим.
Катя засмеялась. По-настоящему. Легко. Не обидно — а с насмешкой.
— А я не на ярмарке невест, чтобы “взять”. Я — не акция на жену. Я себе сама нужна. А кто меня не боится — сам найдёт.
Они стояли, молча.
Она, в пальто, с коробкой в руках.
Они — в тапках, с застывшими выражениями лиц.
Она больше не злилась. Не колотилось сердце. Не хотелось плакать.
Просто — стало ясно: всё. Не сцена, не репетиция. Финал.
На выходе, в прихожей, столкнулась с ним. Он стоял, с ключами в руках, растерянный. Словно только что понял, что опоздал. Во всём.
— Ты ушла…
— Да. И ты не заметил. А теперь увидел. Поздно, Дим.
— Я думал, ты передумаешь.
— А я передумала жить в чужом сценарии.
Он хотел дотронуться. Пальцы дрогнули.
— Прости.
— Я простила. Но на этой кухне я больше не готовлю.
Она развернулась и ушла.
Вечер был холодный. Но внутри — стало тепло. Впервые за долгое время.
Светка написала:
“Ты молодец. Плед спасла. А теперь — купим вино. За новую главу. Без крика. Без борща. И без маменькиных сынков.”
Катя ответила только:
“Согласна. И пусть курица у них всегда будет с кожей.”
И улыбнулась. Широко. Не потому, что победила.
А потому, что — вышла. И больше — не вернётся.
