Бабушкина плитка
Анна стояла на кухне, прислонившись к батарее, и неторопливо мыла мандарин. Утро началось с новости, от которой рука сама потянулась к цитрусовым — детство возвращается, когда становится страшно. Холодная плитка под ногами — та самая, что бабушка выбирала полжизни назад, чтобы «не скользила, как у дур». И мандарин. Потому что кто-то сегодня полез в её дом — с руками, словами и намерениями.
Алексей появился в проёме кухни как фигурант в программе про реконструкцию преступлений. Мятый, с запахом масла и дешёвого лосьона.
— Ну чё ты сразу глаза в потолок? — пробурчал он, доставая чашку. — Я ж не с похорон пришёл.
— Пока что. Но с таким предложением — близко к этому, — сказала Анна, не оборачиваясь. Голос у неё был тихий, но в нём звенел лёд.
👉Здесь наш Телеграм канал с самыми популярными и эксклюзивными рассказами. Жмите, чтобы просмотреть. Это бесплатно!👈
— Аня, ну ты же взрослая женщина, — он вздохнул, словно прочитал в интернете статью «как разговаривать с истеричками». — Маме тяжело одной. Там всё обвалилось. Санузел с 80-х, кухня без вытяжки, она астматик…
— И ты решил, что я — ваш строительный материал? — она развернулась, держа мандарин, как гранату. — Предлагаешь продать мою квартиру, чтобы отремонтировать родовое гнездо вашей мамы?
Алексей усмехнулся. Ошибка. Грубая.
— Не утрируй. Мы можем пожить у неё. Вдвоём. На первом этаже. У неё теперь диабет. К ней ездить каждый день неудобно. Мы же семья…
— Семья — это когда тебя не просят сжечь память о бабушке. А эта квартира — единственное, что у меня от неё осталось. — Она подала ему салфетку. — У тебя, кстати, майка с масляным пятном. А это, между прочим, тоже память. От «Жигулей». Может, тоже сожжём?
Он швырнул салфетку в раковину.
— Ты всё утрируешь. Я думал, ты поймёшь.
— А я думала, что ты не скатишься до манипуляций через болезни матери. — Анна подошла ближе, вплотную. — Переезжать к Марине Михайловне — это как возвращаться в детский лагерь, только без смены, с вечным комендантом и ужином в шесть.
Он отвёл взгляд. Промолчал.
Вечером всё стало хуже.
Анна вернулась с продуктами, и, как в дешёвом сериале, застала Алексея на телефоне с кем-то, явно не желающим, чтобы она слышала.
— …ну, квадратов сорок пять. Третий этаж. Дом не старый. Не, прописана она одна, но я у неё живу. Да, бабушкина…
Он обернулся. Лицо вытянулось, как резиновая перчатка на морозе.
— Ты что делаешь? — спокойно спросила Анна, ставя пакеты на стол. Голос её был так холоден, что холодильник на секунду выключился из зависти.
— Я… просто узнавал. Ну, на всякий случай. Сколько может стоить. Если вдруг решим…
— Если решим? — Анна прошла мимо него, достала нож и мандарин. — Ты даже не спрашивал. Ты решил за меня. С мамой.
Он развёл руками.
— Ты же знаешь, как у неё плохо со здоровьем. И ты знаешь, как у нас с деньгами. Ты сидишь дома, работаешь через интернет. А у меня мастерская. На шее мать. Если мы хотим выжить — надо объединяться.
— Выжить? — она резко обернулась. — Ты бы так говорил, если бы дело касалось твоей машины. А здесь — моя жизнь, Алексей. Моя квартира. Моя память. Моё прошлое. И не тебе решать, как с ним обращаться.
Он взял её за руку.
— Анют, ну не злись. Мы же с тобой. Вместе.
Анна скинула его руку. Без лишней нежности. Ладонь осталась покрасневшей.
— Если ты так хочешь жить у своей мамы — собирайся. Прямо сейчас. Но без меня.
Он не двинулся. Только смотрел. В его глазах мелькнуло что-то похожее на сожаление, но быстро исчезло. Остался холодный расчёт.
— Значит, ты готова порвать всё ради каких-то стен?
— Нет, Лёш. Я готова порвать всё ради себя. Потому что кто-то в этом доме должен быть взрослым. И уметь говорить «нет».
Он ушёл, хлопнув дверью. Даже в прихожей пахло моторным маслом и разочарованием.
Анна вернулась на кухню, села на табурет. Плитка под ногами холодила ступни. Бабушка бы сказала: «Холод к ногам — тепло к разуму.»
А в голове уже шли расклады: переоформление, юридическая консультация, смена замков. И кое-что ещё. В шкафу у неё лежал конверт. Бабушка перед смертью просила никому не показывать. А сегодня — тот самый день.
Разговор по душам
Анна услышала хлопок входной двери и резкий голос Марины Михайловны, ещё прежде чем Алексей успел снять ботинки.
— Уж не знаю, как ты терпишь её, Лёшенька. С таким тоном меня бы никто не осмелился встречать. Ни муж, ни чужой человек.
Анна вышла из кухни, вытирая руки о полотенце. Сердце било ровно, но в груди уже стояло знакомое чувство — как перед сценой, которую не ты репетировал, но участвовать всё равно придётся.
— Добрый вечер, — сухо сказала она, не делая ни шага навстречу. — Вижу, вы с вещами. Надолго?
Марина Михайловна посмотрела на неё сверху вниз. Сумка через плечо, сапоги — как будто вылезла из театра времен Перестройки. Всё на ней было аккуратным, но чужим, надушенным, как у тёти из газетной вырезки.
— До тех пор, пока ты не поймёшь, что это не только твоя квартира, девочка, — сказала она с натянутой улыбкой. — И не твоё слово последнее. Мы тут тоже семья. Или ты забыла, кому муж принадлежит?
Алексей молчал. Присел на пуфик, развязывая шнурки, будто спор шёл не при нём. Как будто и правда был просто чемодан без ручки.
Анна скрестила руки.
— Муж? Интересно. А когда ты в последний раз был им, Лёша? Когда принимал решения вместе, а не под диктовку мамы? Когда спрашивал, чего я хочу? Или уже и спрашивать нечего — всё решено за меня?
— Опять ты со своими драмами… — вздохнул Алексей. — Мама просто приехала на время. Я просил…
— На время? — фыркнула Анна. — Она уже вытирает ноги о мои тапочки. На твоё «на время» я однажды уже согласилась — когда ты сказал: «перебьюсь без работы недельку». А прошло полгода.
Марина Михайловна прошла вглубь квартиры, оглядываясь с тем же презрением, с каким оценивают номер в дешёвой гостинице.
— Я вот что скажу, Анечка. Я в этом доме чужого терпеть не собираюсь. Мне не нужен твой холодный взгляд и твои фырканья. И если бы ты была хоть каплю женщиной, давно бы уже поняла — твоя семья на глазах рушится.
Анна подошла ближе. Теперь они стояли почти вплотную.
— А вы, Марина Михайловна, если бы были хоть каплю умной, поняли бы, что семья — это не когда сын живёт под крылышком, как птенец. Это когда он стоит на ногах. А ваш Алексей — не муж, а сынок. Ваш.
— Заткнись! — резко выплюнула Марина Михайловна и толкнула Анну обеими руками.
Анна отшатнулась, ударившись о стену. На щеке сразу же запульсировало горячо. Лёша вскочил — поздно, как всегда.
— Мама! — заорал он. — Ты с ума сошла?!
— Она… она меня провоцировала! — воскликнула Марина Михайловна, лицо её побелело. — Ты же слышал, как она…
— Уходите, — сказала Анна, выпрямляясь. Голос был хриплым, но спокойным. — Обе. Сейчас же. И Лёша — с ней. Сегодня ты сделал выбор. Спасибо, что без тени сомнений.
— Анна, ну подожди… — начал Алексей, но она уже открывала входную дверь.
— Уйдёте сами или полицию вызвать?
Сумка снова заскрипела на плече. Марина Михайловна прошипела:
— Ты ещё пожалеешь.
— Не сомневаюсь. Только не об этом.
Дверь закрылась за ними с глухим стуком. Анна ещё долго стояла, прислонившись лбом к холодной поверхности. А потом вдруг громко, глухо рассмеялась. Смех был неровным, с надрывом — как у человека, который только что сбросил с плеч мешок — не с картошкой, с камнями.
Теперь она была одна. Но и свободна.
***
Анна уже почти заснула, когда услышала, как за дверью неловко возятся с ключом. Она не пошевелилась — просто лежала, уставившись в потолок, ощущая гул в висках от прошедшего вечера.
Дверь открылась, и в коридоре раздался звук — тяжёлый, вязкий, будто тень протекала сквозь щель. Алексей. Пахло перегаром и дорогим парфюмом его матери.
Он не включил свет, но прошёл в спальню, споткнувшись о коврик. Сел на край кровати.
— Ань… — тихо. — Ты спишь?
Молчание.
— Прости меня. Я не должен был приводить её. Не должен был молчать. Я вообще много чего не должен был…
Он дышал тяжело, как будто бежал. Или плакал.
— Я… я пришёл, потому что некуда больше. Она ушла. Сказала, что я тряпка. Представляешь? Даже она… — он всхлипнул. — Ты была права.
Анна повернулась к нему спиной. Он всё равно продолжил.
— Я ведь с самого начала знал, что ты лучше меня. Умнее. Сильнее. Ты всё сама, а я… всегда за чужой спиной. Я держался за тебя, потому что думал — может, на фоне тебя и я человек. А потом начал чувствовать, что ты меня просто жалеешь. Не любишь — жалеешь. А я… — он наклонился ближе, голос стал хриплым. — Я не твой сын, Аня. И не муж. Просто обуза. Прости меня, что я всю жизнь мешал тебе дышать.
Она молчала. Слёзы катились по её лицу — тёплые, злые, как от ожога. Но она не развернулась. Не дотронулась. Не ответила.
Утром его не было.
