Екатерина впервые поняла, что потеряла контроль над своей жизнью, когда не смогла спокойно выпить кофе на собственной кухне. Просто сесть. Просто налить. Просто тишина. Но тишина в её доме давно стала редкостью, как приличный врач в поликлинике — вроде есть в списке, а на деле его никто не видел.
Ольга Петровна — свекровь, величественная женщина с вечной укладкой и острым языком — въехала «на пару недель», пока в её квартире «чинят трубы». Уже третий месяц трубы чинились так активно, что Ольга Петровна обжилась как на родине. Разложила косметику в ванной, свои таблетки на обеденном столе, свои тапки у двери. А ещё — своё мнение. Везде.
Катя возвращалась с работы, как с каторги. И сразу в другую каторгу — домой.
— Ты опять принесла эту… эту свою магазинную колбасу? — с отвращением протянула Ольга Петровна, заглядывая в пакеты, едва Екатерина успела открыть дверь. — Знаешь, что в ней? Целлюлоза, бумага, и, судя по вкусу, немного старой швабры!
— Не хотите — не ешьте, — бросила Катя, проходя мимо.
— А Дима? Он что будет есть, твои химикаты? Он же у меня с детства гастритчик! Я ему завтра сама варёную курочку приготовлю. По-людски!
Катя стиснула зубы. Эти разговоры были как повторяющаяся мантра. Каждое утро, каждый вечер — и так по кругу. То она «плохо готовит», то «неправильно складывает бельё», то «слишком часто ходит в душ». Сегодня вот — колбаса убийца.
— Я, между прочим, работаю, Ольга Петровна, — сказала она, снимая пальто. — Не весь день сижу на диване с сериалами. У меня не получается варить курочку каждые полчаса.
— А кто тебя просит? Ты бы хоть зарплату-то свою в дом несла, а не вон — юбки по скидке скупать! Дмитрий всё тянет один, бедный мой мальчик…
Бедный мальчик между тем мирно храпел в спальне. С работы ушёл пораньше, потому что «мама расстроилась» — Катя не пустила её на кухню во время совещания по Zoom. Екатерина тоже работала. На удалёнке. Только об этом, как правило, забывали.
— Ольга Петровна, — Катя выдохнула. — Квартира эта, напомню, моя. Куплена до брака. На мои деньги. Я не жалуюсь, когда вы сидите на моей кухне целыми днями. Но дайте хотя бы по вечерам — тишину!
Ольга Петровна смерила её взглядом.
— Ты бы ещё про «мою квартиру» вслух при нём сказала, — прошипела она. — Совсем совесть потеряла. Муж у тебя есть, а ты всё «моё, моё». С такими мыслями ты одна и останешься, деточка.
Катя повернулась к ней спиной и ушла в ванную. Закрыла дверь. Заперлась. Села на край ванны и зарылась лицом в ладони. Было обидно до дрожи. До слёз. Она не плакала. Уже давно не плакала — казалось, высохла. Но внутри всё горело, как в печке, куда кинули обидное письмо и забыли закрыть заслонку.
Зачем я вообще это терплю? — пронеслось в голове. — Почему я живу как квартирантка в собственной квартире?
Поздно вечером, когда Ольга Петровна ушла к себе в комнату (по ошибке называемую «гостевой»), Катя села рядом с Димой. Он листал YouTube, смеялся над каким-то видео про пьяного кота. Она заговорила осторожно:
— Дим, нам надо поговорить. О твоей маме.
Он вздохнул, не отрываясь от экрана:
— Только не начинай. Я тебя прошу. Она пожилая женщина. Ей сложно одной…
— А мне не сложно? Мне вообще кто-нибудь за последние месяцы задал этот вопрос?
— Ну ты же молодая, сильная. Что ты — не справишься с одной бабушкой?
— Это бабушка меня морально убивает, — язвительно усмехнулась Катя. — У меня, по-моему, седина появилась за время её пребывания.
— Прекрати, — перебил он. — Не надо так. Она тебе ничего плохого не делает.
Катя вскочила.
— А то, что она каждый день копается в моих вещах, это не плохо? А то, что она пересчитывает продукты в холодильнике и спрашивает, зачем я «снова купила шампунь, если ещё не закончился предыдущий»? А как она называла меня «хозяйкой без мозгов» — ты слышал?
Дмитрий замолчал. Посмотрел на жену так, как смотрят на человека, который нарушил обед молчания.
— Катя, ты всё воспринимаешь слишком остро. Она старше, у неё просто другой подход. Надо быть мудрее.
— Я не в монастыре, чтобы быть мудрее! Это мой дом, Дима. МОЙ. А я в нём как служанка. Молчать, терпеть и благодарить, что не выгнали!
Он пожал плечами.
— Хочешь, я с ней поговорю. Но ты тоже попробуй как-то… ну… ладить.
Катя уставилась на него.
— Три месяца. Три месяца я пытаюсь. Я подавилась этой попыткой, Дима. А ты всё «поговорю». Только не со мной ты разговариваешь, а всё с мамой, и по три часа каждый вечер. А со мной — только когда я начинаю кричать.
Он отвернулся. Всё. Диалог окончен. Опять.
Катя встала, вышла на балкон. Холодный воздух обжёг лицо. Она закурила. Хоть и бросала пять лет назад, но в шкафчике всё равно хранилась пачка — «на крайний случай». Кажется, случай пришёл.
Если бы не эта дурацкая квартира… — подумала она. — Я бы уже сняла себе комнату и ушла. Но почему я, владелица этой квартиры, должна уходить? Почему не они?
Она стояла и думала. Долго. Сигарета догорала, пальцы мёрзли, в глазах опять стояли слёзы — злые, как и вся она в этот вечер.
На следующий день она сделала то, чего никто от неё не ожидал.
Катя сняла наличку с карты. Половину зарплаты. Купила сейф. Настоящий, тяжёлый, с кодом. Поставила в спальне. И сложила туда всё — документы на квартиру, паспорта, свой заначенный конверт, даже кольцо, которое когда-то с помпой дарил ей Дмитрий.
А потом пошла на кухню, села за стол, и спокойно сказала:
— Ольга Петровна, у меня к вам просьба. С завтрашнего дня вы начинаете искать себе жильё. Срок — неделя. Потом я меняю замки.
— Ты с ума сошла?! — закричала свекровь, побелев.
— Нет. Просто хватит. Это мой дом. И я в нём буду жить. Сама. Или с теми, кто уважает меня.
Дмитрий, который всё это время молча крошил хлеб, даже не посмотрел на неё. Просто встал и ушёл в комнату.
А Ольга Петровна, впервые за всё время, замолчала.
С утра в доме стояла тишина. Не та — уютная, с кофейным запахом и птичками за окном. А напряжённая, как перед землетрясением. Даже старый кот, который обычно орал, как оперный тенор, затих и сидел в углу с таким видом, будто тоже понимал: дальше будет мясо.
Ольга Петровна вышла из комнаты аккуратно, по-кошачьи, в халате, который видал и Ленина, и перестройку, и, кажется, саму Катину юность. Глянула на Екатерину, не здороваясь.
Та спокойно сидела за столом и ела овсянку.
— Ну и как ты это себе представляешь? — спокойно, но с леденящей интонацией спросила свекровь. — Ты выгнать меня хочешь? МЕНЯ?
Катя даже не моргнула.
— Не хочу. Но вынуждена. Вы у меня в доме. Я вас не звала жить. А если человек приходит — должен хотя бы не гадить под себя, извините.
Ольга Петровна вскинулась, будто ей плеснули на лицо кипятком.
— Ах вот как! А ничего, что я мать твоего мужа? Что, если бы не я, ты бы не вышла ни за кого?! Дима, между прочим, за тебя вступился в институте, когда тебя чуть не отчислили!
Катя поставила ложку.
— А ничего, что вы живёте здесь на моей территории? Что живёте три месяца без копейки, Ольга Петровна? А Дима… он вступился. А потом женился. И знаете, я жалею. Жалею, что не поняла раньше: у него хребет, как у желе.
— Ты меня оскорбляешь, девочка! — задохнулась свекровь. — Я отдам тебя под суд! Я уеду, но тебе это ещё аукнется!
— Под суд — за что? За то, что выгнала гостя, который остался на ПМЖ? — спокойно усмехнулась Екатерина. — Я не запрещаю вам приезжать. Просто жить не надо. Вот и всё.
Ольга Петровна повернулась на каблуках и ушла, хлопнув дверью, как в плохом сериале. Через две минуты в кухню, зевая и чешась, вошёл Дмитрий. В трениках, с сальной головой и видом человека, у которого нет идей даже на сегодняшний день, не то что на будущее.
— Катя… ну это уже перебор, — начал он лениво. — Она всю ночь плакала. Ты хочешь, чтобы у неё давление поднялось?
Катя посмотрела на него, как на табуретку. Не с ненавистью — с равнодушием.
— Дима. Если ты сейчас не скажешь что-то разумное, я подам на развод. Без истерик. Просто тихо пойду. Я всё уже решила.
Он застыл.
— Ты… серьёзно?
— А ты думал, я шучу? Ты хоть раз слышал, чтобы я шутила про развод? Мне тридцать девять. Я не хочу быть нянькой тебе и твоей маме. Я хочу быть женщиной. С мужем. А не арендодателем для пенсионерки, которая ворчит с утра до вечера и считает мои прокладки.
— Ты перегибаешь. Всё наладится. Она найдёт квартиру, и…
— А ты со мной? — спросила Катя. — Или ты всё ещё между нами двумя?
Дмитрий растерянно пожал плечами.
— Я… не хочу, чтобы мы ругались…
— А я хочу. Потому что хуже уже некуда. У меня ощущение, что я живу в коммуналке с чужими людьми. Всё по расписанию, всё с претензиями, всё через губу.
Он сел.
— Ну и что ты хочешь? Чтобы я выгнал мать?
— Нет. Чтобы ты САМ понял, где твоя семья. И САМ сделал выбор.
Он молчал. Смотрел в тарелку. Вскипел чайник. Катя встала, выключила его.
— Не умеешь — не мучай. Сам уйду. Облегчу тебе задачу.
И он ушёл. Взял куртку и ушёл. Без истерики. Без сборов. Без попыток обнять. Просто молча, по-мужски. Только дверь захлопнулась, как выстрел. Катя села. И заплакала.
Они не разговаривали четыре дня.
Ольга Петровна закрылась в комнате, включала радиопередачи о здоровье и громко дышала, как паровоз. Дмитрий ушёл к другу — то ли на диван, то ли к бутылке, Катя не спрашивала. Впервые за долгое время она дышала свободно. Но сердце стучало по-другому. Будто её избили — тихо, морально, без синяков, но с глухой болью внутри.
На пятый день, ближе к вечеру, в квартире появился Дима. Волосы вымыты, одежда не мятая — признак, что был не у Виталика, а, возможно, даже у себя в голове.
— Катя, можно поговорить?
Она молча кивнула.
Он сел напротив. Глаза покрасневшие. Тоже не спал, видимо.
— Я долго думал. Я правда всё это не хотел. Просто привык, что она всегда рядом, командует. А ты… ты сильная. Я подумал — справишься.
— Ну конечно, сильная, — устало усмехнулась она. — Мне только героини и в пример. А самой пожить нельзя?
Он кивнул.
— Я сниму ей квартиру. Уже нашёл одну рядом с метро. Помогу ей с вещами. И… если ты не против… я бы хотел остаться.
Катя молчала.
— Я не говорю, что всё забудется. Но я вижу, как ты мучилась. Я правда это увидел только сейчас. Прости, что так поздно.
Она встала. Медленно подошла. Обняла его. Но без тепла — с уважением. Как обнимают человека, с которым пережили что-то сложное. Или расстаются.
— Дима. Ты не готов. Ни к семье, ни к взрослой жизни. Мне тридцать девять. Я больше не могу учить. Я могу только жить.
Он вздохнул. Сжал её руку.
— Можно я пока останусь на диване? На пару дней. Я всё сделаю — документы, квартира для мамы, всё. А потом уйду, если надо. Просто… дай мне шанс закончить по-человечески. Без войны.
Она кивнула. Не для него. Для себя.
Через неделю Ольга Петровна съехала. Дмитрий помог с переездом. Возвращался поздно, ночевал на диване. Говорили мало. По сути — вообще не говорили. Только короткие фразы.
На девятый день, утром, Катя проснулась от запаха кофе. На кухне сидел Дима. Смотрел в окно.
— Всё. Переехала. Я тоже ухожу. Спасибо, что не выгнала сразу.
Катя подошла. Встала рядом.
— Я не злая. Я просто устала быть одна, пока рядом двое.
Он поднялся.
— Если передумаешь — позвони. Если не передумаешь — я пойму.
— Дима… — она задержала его за руку. — А если бы не твоя мама? Мы были бы вместе?
Он долго молчал. Потом тихо сказал:
— Мы и без неё бы развалились. Просто дольше бы тянули.
Он ушёл. Катя осталась. И в этот момент впервые за много лет почувствовала, что её жизнь снова принадлежит ей.
Отлично.
Прошёл месяц.
В доме Екатерины стояла чистота. Тишина была не просто слышна — она жила здесь. Кот располнел, перестал прятаться под ванну и, кажется, наконец-то поверил, что никто не ворвётся в комнату с криком «А что это у тебя за корм? Опять химию купила?!»
Катя возвращалась с работы, не торопясь. Впервые за много лет не было нужды спешить домой. Никто не скидывал в мессенджер список продуктов, никто не стонал по телефону «Катюш, ты помнишь, что сегодня Малахов?».
Она зашла, повесила пальто, кинула ключи на полку и пошла на кухню. Заварила чай.
На столе — новая скатерть. Покупка с зарплаты, без «согласования бюджета». Хрустальная ваза с фруктами. Всё своё. Всё — её.
Раздался звонок.
Номер был сохранён как «ЭТОТ человек».
Катя вздохнула. Взяла трубку.
— Да, Дмитрий?
— Привет. Я не помешал?
— У тебя никогда нет времени звонить вовремя, так что давай уже, — спокойно, даже чуть насмешливо.
— Я не за тем, чтобы возвращаться, не бойся… — неловкая пауза. — Я хочу с тобой обсудить… мамину квартиру.
Катя замерла.
Вот оно.
— Она… она уехала в деревню к сестре. Ей там, как она говорит, «душевнее». И… она написала завещание. Всё — на меня. Но у нас с ней был разговор.
— Какой ещё разговор? — напряглась Катя.
— Она сказала, что всё это началось, когда я стал жилеткой между вами. И что я должен был решать, а не перекладывать на вас.
Катя рассмеялась — глухо и зло.
— Ну хоть мать прозрела.
— Катя. Я хочу отдать тебе ту квартиру.
— Что?
— Мы купили её, когда только поженились. Деньги были с твоей продажи, плюс ипотека. Я не забыл. И… просто забери её. Я оформлю дарственную.
— Подожди… ты извиняешься деньгами?
— Нет. Я просто хочу закрыть всё. По-честному. По-настоящему.
Катя встала из-за стола. У окна было светло.
Там, за стеклом, проносилась чужая жизнь: чья-то влюблённость, чьи-то разводы, чьи-то ипотечные кредиты.
А у неё — свои квадратные метры тишины.
— Я подумаю, — тихо сказала она.
— Я не жду благодарности. Просто… пусть у тебя будет запасной аэродром. Может, сдашь. Может, переедешь. Твоя жизнь, твои правила. Хоть сожги.
Через неделю они встретились в МФЦ.
Без объятий, без ностальгии. Два человека, которые когда-то были мужем и женой, теперь просто подписывали бумаги.
Катя всё оформила молча, но взгляд её был твёрдым. Впервые за много лет — без обид, без попыток переубедить, без вины.
После подписания они вышли на улицу.
— Я думал, ты скажешь что-то. Ну, я не знаю… «спасибо», или «прощай», или «надеюсь, ты сгниёшь». — Дмитрий криво усмехнулся.
— Ты всё сказал сам. А я просто согласилась, — пожала плечами Екатерина. — Что было — было. Я в это больше не возвращаюсь.
Он кивнул.
— Я, кстати, снова жениться собираюсь. Через месяц.
Катя усмехнулась:
— Успел. Хотя… ты же всегда успевал жениться. А вот повзрослеть — не успел.
Он покраснел. Но промолчал.
— Дим, я тебе желаю — честно — найти женщину, у которой не будет квартиры. Тогда, может, полюбишь не за квадратные метры, а за то, как она тебе суп подаёт.
— Жестоко.
— Справедливо, — сказала она и пошла прочь, не оборачиваясь.
Квартиру она оформила на себя. Сдала через две недели молодой паре. Те были шумные, смеялись, хлопали дверями. Но Катя не возражала. Деньги шли на счёт. Моральный долг — закрыт.
Она поехала на дачу. Одна. Впервые за десять лет.
Сняла дом — маленький, с облупленной верандой и запахом старой смородины.
Села вечером у окна. Взяла бокал вина.
И вдруг впервые за долгое время подумала: «а ведь я — свободна. И больше никому ничего не должна. Даже себе».
Финал:
Катя продала ту квартиру через год. Деньги вложила в дом в Подмосковье. Свой. Без свекровей, без Дмитрия, без квадратных сантиметров унижения.
На новоселье позвала только подруг. Все — разведённые, сильные, с историей. Одна из них сказала:
— Ты знаешь, ты будто стала легче. Как будто сбросила целую семью с плеч.
Катя рассмеялась:
— А я именно это и сделала.
