— Ты не против, если они немного у нас поживут? — бросил Руслан между делом, даже не повернув голову от экрана.
— Кто? — Виктория застыла с тряпкой в руке, половина кухни пахла «Кометом», вторая — недопитым кофе.
— Ну… Мать. И сестра. У них там ремонт. Неделя-две. Максимум месяц. Ну ты же не против, правда?
— Ага. И давай ещё собачку заведём. Желательно с глистами. Чтобы уже до кучи. — Виктория говорила спокойно, даже мягко, но руки у неё дрожали.
Руслан наконец оторвался от телефона. В его взгляде не было ни капли иронии. Ни намёка на понимание. Просто усталость. Обычное выражение лица, когда ты живёшь между двумя женщинами, а на обед опять одни пельмени.
— Вика, не начинай. Ну правда, я тебя прошу. Катя попросила. У них в ванной трубу прорвало, всё затопило. Мать же старая, ей тяжело на съёмной. Да и Лизка беременна опять.
— Погоди… — Виктория аккуратно поставила тряпку в ведро, словно укладывала туда свою злость. — Екатерина. Твоя бывшая жена. Просит, чтобы её мать и сестра пожили в моей квартире?
— В нашей.
— В моей. — Виктория подошла ближе. Слишком близко. — И ты что сказал?
— Я… Я подумал, что ты не откажешь. Они же не на долго.
— Так ты уже сказал «да»? Без меня? Без спроса?
— Я думал, ты поймёшь. Вика, это ж просто семья. Ну не бросать же их на улицу.
Она рассмеялась. Так, как смеются женщины, у которых в холодильнике мышь повесилась, а муж предлагает пригласить на ужин тёщу. Причём свою бывшую.
— «Просто семья»? У тебя теперь другая семья. Ты вообще понимаешь, что ты сказал? Или ты реально решил, что можно просто так впустить сюда этих двух женщин, которые меня ненавидят, как только увидели?
— Да никто тебя не ненавидит! Не преувеличивай.
— Ага. Тогда напомни, кто называл меня «цыганкой с Пятёрочки» на свадьбе? Или я уже забыла, как твоя мамаша называла мою тушь «проституточной»?
Руслан опустил глаза. Молча. Как будто это всё произошло в другом веке и уже неважно.
— У них беда, Вика. Беда. Мама не выдержит на чужой квартире. Ты сама её видела — давление скачет, ноги опухли. У них денег нет. Катя работает на двух работах, Лизка — одна с ребёнком на руках. Это… гуманно, понимаешь?
— А со мной гуманно поступать не хочешь? Я тебе кто? Женщина, с которой ты спишь? Или коврик у входа, чтобы на нём вся бывшая семья сапоги вытирала?
Он хотел что-то сказать. Открыл рот, но тут же закрыл. Умное решение. Потому что Виктория в этот момент держала в руке железную ложку, которой до этого мешала сахар в кофе. И в глазах у неё появилось то выражение, при котором лучше быть максимально согласным. Или бегать очень быстро.
Она выдохнула. Спокойно. По-настоящему.
— Скажи мне честно. Ты с ней всё ещё связан? — тишина зависла в воздухе, как запах рыбы после жарки. — Только не ври.
— Вика, я не с ней. Я с тобой. Просто у нас есть дочь. Я не могу выбросить Катю из жизни. Не могу. Это неправильно.
— А я могу, да? Я должна принять это «неправильно» как норму? У нас и так нет ни выходных, ни тишины. Ни секса нормального, прости Господи. У тебя или давление, или совесть, или звонок от Екатерины. И теперь они будут жить у нас?!
— Ну не кричи ты.
— Я не кричу. Это я только начинаю.
Она схватила свою сумку, накинула жакет и вышла из квартиры, громко захлопнув за собой дверь. Как будто ставила точку.
Она шла без цели. Мимо «Пятёрочки», мимо дома с облезлой вывеской «Техника БУ — гарантия есть», мимо пенсионеров на лавочке, которые смотрели на неё, как на актрису из мелодрамы, которую они вчера смотрели в обед по каналу «Россия».
Виктория не знала, куда идёт. Просто хотелось не быть там. В той трёшке, которую она когда-то оформила на себя, с ремонтом по каталогам, с занавесками, которых, к слову, сейчас бы точно не хватило на семейные страсти.
Она остановилась у аптеки. Купила валерьянку. И сигареты. Хотя не курила с тридцати.
Дождь начался резко, как в дешёвом кино. И всё бы ничего, но у неё порвались колготки. На ровном месте.
— А вот и кульминация, — вслух пробормотала она и закурила.
***
— Я же просила… — Виктория стояла на пороге, держа в руках пакет с продуктами, а в прихожей, как памятники семейной безысходности, уже стояли два чемодана, полиэтиленовый мешок с надписью «О’КЕЙ» и клетчатая сумка на колёсиках. Самое страшное, что из кухни доносился голос.
— Лизка, ты с утра эту селёдку не убрала, что ли?! Тут воняет, как у тебя в комнате в девятом классе!
Голос принадлежал тёще. Вернее, бывшей тёще. Точнее — женщине, которая теперь жила у Виктории дома, в комнате, где раньше стоял велотренажёр и шторы цвета «морской бриз».
— Ну и квартирка у вас, конечно, — брезгливо прокомментировала Лиза, выходя в коридор с мокрым полотенцем на голове и в её — Викторииной — пижаме. — А где, простите, у вас в ванной нормальная полочка? Я мыло на унитазе держу, как в хрущёвке.
— Это не «у нас». Это у меня. — Виктория поставила пакет на пол. — И полочка там была, пока вы не облокотились на неё. Она трещину дала.
— Ну так клей купите, — равнодушно бросила Лиза, доставая банку энергетика из холодильника. — Только без сахара. Я ж теперь на ГВ.
Руслана в доме не было. Конечно. В такие моменты он всегда внезапно становился «задержался на работе». Или у него «встреча». Или дочка заболела — та самая, которую он регулярно навещает и возит в «Макдак», а Виктории в это время советует не волноваться и просто «немного потерпеть».
Вечером он пришёл с пакетом от «Додо-пиццы» и цветами. Герой. Мужчина. Миротворец.
— Ну чего ты? — тихо начал он, целуя Викторию в щёку, как на похоронах — с сочувствием и осторожностью. — Я же говорил, временно. Ну неделька, максимум. Они тихие. Мать вообще целый день спит. Лизка с ребёнком гуляет. Ну правда. Не усложняй.
— Они мне полотенце сожгли. Утюгом. А потом обвинили, что оно дешёвое.
— Ну с кем не бывает…
— Она пользовалась моей зубной щёткой! Лиза! Мою щётку! А когда я сделала замечание — сказала, что «гигиена — это не повод для снобизма».
Руслан вздохнул. Сел за стол. Съел кусок пиццы. Потом второй. Не глядя. Как будто пережёвывал ситуацию.
— Ну не выгонять же их на улицу…
— Почему нет? Я, может, как раз этим займусь. Утром. Восемь ноль-ноль. С вещами. Без скандала.
— Вика, ну пожалуйста. Потерпи.
— А ты? Ты чего терпишь? Или тебе всё нравится? Ты мне скажи честно. Может, вы все сговорились? «Давай, Виктория, мы тебе покажем, каково это — жить в аду». Только вместо чертей — Екатерина, Лиза и её собачка, которая лает по ночам на мои духи.
— У неё аллергия.
— У собаки? На меня? Отлично! Идеально!
Виктория встала. Пошла в спальню. Закрылась. Села на кровать. И вдруг поняла, что ей хочется плакать. Не от злости. А от бессилия. От того, что её дом перестал быть её. Что даже Руслан — не её. Он весь где-то между. Между «не хочу ссориться» и «ну ты же понимаешь». Между Катей и Викторией. Между прошлым и настоящим.
А потом наступило утро.
— А кто будет готовить? — спросила мать Руслана, сидя в кресле и перебирая носки. — Мы же всё-таки гости. Неужели у вас нет какого-то графика?
— Конечно, есть. В понедельник — ты, во вторник — Лиза, в среду — снова ты, а в четверг я вызываю санитаров, и вас увозят обратно в вашу параллельную реальность.
— Сарказм — плохое качество у женщины. Особенно у женщины в возрасте.
— Ага. Особенно когда тебе 38, а тебе говорят, что ты «женщина в возрасте».
— Вика… — начал Руслан, но Виктория вскинулась:
— Нет, молчи. Я больше не слушаю. Я тут живу. Я тут хозяйка. Или нет? Я вам не хозяйка? А кто тогда? Прислуга?!
Тишина повисла плотная, как жир на супе после холодильника. Даже собачка притихла. Виктория стояла в центре комнаты, как в суде. Только присяжные — те, кого она сама впустила. Или позволила впустить.
— Хорошо, — произнесла она тихо. — Сегодня вечер — крайний. Завтра вы собираетесь. Если нет — я вызываю участкового. У меня есть документы на квартиру. Я готова к войне.
Руслан посмотрел на неё. Долго. И впервые — как будто испугался. Не за мать. Не за Лизу. За себя. Потому что в её глазах не было ни слёз, ни гнева. Только пустота. Та, из которой обычно не возвращаются.
***
— Ты серьёзно? — Руслан смотрел на Викторию так, будто она объявила об эвакуации по случаю конца света. — Просто выгонишь их? Вот так?
— А ты думал, я весь год репетировала? С блокнотиком в руках, у зеркала: «Так, где-то между „потерпеть“ и „поживут недельку“ надо вставить фразу „свалите немедленно“»?
— Они… они некуда… Мама уже в возрасте, у неё давление. Лизе рожать скоро. Им правда тяжело.
— Им тяжело? — Виктория усмехнулась, положив на стол ключи от квартиры. — А мне легко, да? У меня-то что? Никакого давления, ни одной нерожавшей рядом, ни капли стресса. Я как монах в Тибете — дышу, пою мантры и радуюсь, что чужие люди спят в моей кровати и едят из моей посуды.
— Ну зачем так…
— Зачем? Руслан, а тебе не кажется, что всю нашу жизнь кто-то уговаривает меня? Потерпи. Пойми. Войди в положение. Я вообще у кого сейчас живу? У тебя? Или ты у меня?
Он промолчал. А Виктория вдруг поняла — ответа не будет. И не потому, что нечего сказать. А потому, что всё, что нужно, она уже услышала. Молчание — это тоже выбор. Только трусливый.
Когда утром Лиза увидела свои вещи у двери, она фыркнула:
— А вы правда думаете, что вам будет легче, когда мы уйдём?
— Мне будет пусто. Но хотя бы честно, — спокойно ответила Виктория, протирая зеркало в прихожей. — А то у меня в последнее время ощущение, будто я живу в чужой пьесе, где роль хозяйки исполняет гастролирующая свекровь.
— А Руслан?
— Руслан — взрослый человек. Может выбирать. Между прошлым, настоящим и будущим. Только пусть, ради Бога, определится. А то его между всех этих женщин размазало, как котлету по батону.
— Вы мне просто завидуете, — резко бросила Лиза. — У меня есть мать, ребёнок, семья. А у вас — только ипотека и иллюзии.
— У вас есть мать, ребёнок и семья… в моей квартире. Это ключевое. А у меня теперь снова есть пространство. И в нём больше никто не будет стирать мои трусы по собственному расписанию.
Вечером Руслан пришёл. Без пиццы. Без цветов. С коробкой в руках.
— Ты серьёзно?
— Я уже спрашивал тебя об этом утром. Не повторяйся. — Виктория стояла в дверях кухни, держа в руках мокрую тарелку. Спокойная. Сильная. Внезапно взрослая до такой степени, что ему стало неуютно. Как мальчику, которого выгнали из школы.
— Это всё? — он показал на коробку.
— Почти. В ванной ещё твой бритвенный станок. Но, думаю, он там прирос к раковине. Пусть остаётся.
— Ты сейчас совершаешь ошибку…
— Я совершаю выбор. Между собой и жизнью в вечном треугольнике. Я не против, чтобы ты был хорошим отцом. Но я против быть фоном для твоего чувства вины перед бывшей. Это не моя роль.
— А если я всё исправлю?
— Поздно. Я тебя слишком долго ждала в этом доме. Теперь он мой. По-настоящему. А ты — нет.
Он стоял молча. Потом поставил коробку у входа. Натянуто кивнул. И вдруг тихо сказал:
— Я думал, мы справимся…
— Мы справились. Я — со своей частью. А ты — остался где-то между.
Она закрыла дверь. Медленно. Без скандала. Без истерик. Просто закрыла.
И пошла на кухню. Включила чайник. Поставила кружку на стол. Села. А потом засмеялась. Громко. Почти истерично. А потом заплакала. Потому что было больно. Потому что всё рухнуло. Потому что она всё-таки любила. И очень старалась. Но её старания никто не ценил.
И всё-таки — было легко. Свободно. Воздух стал чище. Дом — тише. А жизнь — честнее.
