— Ты опять «Пармалат» купила? — голос Ольги Петровны, как скрип несмазанной тележки в «Пятёрочке», просверлил Елене виски.
— Да, — сдержанно кивнула Елена, расставляя пакеты на кухонном столе. — Он не прокисает за два дня, как тот, что ты берёшь на развес.
— Зато стоит, как крыло от «мерседеса». — Ольга Петровна ловко поставила кастрюлю с борщом на плиту и бросила взгляд в сторону мужа Елены, Дмитрия. — Митя, ты глянь, она молоко за сто двадцать восемь рублей покупает! При том, что у вас зарплата не ахти!
— Мам, ну давай без сцены, — Дмитрий почесал затылок и, не глядя на жену, сел за стол. — Лена сама разбирается, что к чему.
— Разбирается? — ехидно переспросила свекровь. — Да у неё вон из всех «разбирается» — только тетрадочка её дурацкая, в которой она записывает, сколько на туалетную бумагу потратила. Всё остальное — это не «разбираться», это спустить зарплату в унитаз.
Елена глубоко вдохнула. И не потому, что борщ вкусно пах — просто иначе она могла бы ответить так, что потом пришлось бы не только кастрюлю отмывать, но и моральный климат в доме.
— Ольга Петровна, — сказала она спокойно, как можно спокойнее, — мы с Димой всё обговариваем. Он в курсе наших трат.
— Ага, особенно того, что ты каждый месяц на маникюр тысячу отдаёшь, — фыркнула свекровь. — Я вон пять лет сама себе ногти подстригаю, и ничего, жива.
— Ты ещё скажи, что я зря голову мою, — тихо буркнула Елена, убирая пакеты в холодильник.
— Что ты сказала? — прищурилась Ольга Петровна.
— Ничего, — отмахнулась Елена, чувствуя, как внутри всё стынет. Как молоко из дешёвой пачки, забродившее до срока.
Им жилось не бог весть как. Трешка на окраине, доставшаяся Дмитрию от бабушки, требовала ремонта, которого всё не было — ни денег, ни времени. Кухня в серо-бежевых тонах с облупившейся плиткой, газовая колонка, которую пора бы заменить лет десять назад. Холодильник, который гудел, как старый «КамАЗ». Телевизор, привезённый из гаража Ольги Петровны, постоянно показывал синие полосы. Зато свекровь каждый день приходила с «борщом» и «советами», как будто у неё на это абонемент.
И всё бы ничего, но вмешивалась она не просто в еду — в бюджет, в воспитание внука, в отношения. Даже в спальню их один раз вломилась, потому что «газ забыла выключить».
Когда Елена впервые показала Диме тетрадь, где она аккуратно записывала расходы, он только кивнул и пошутил:
— Ты как бухгалтер с пенсии.
Но не спорил. До тех пор, пока Ольга Петровна не начала нашёптывать ему в ухо, что «жена его в долги вгоняет», «по ресторанам шастает» и «копейку не держит».
Елена всё это чувствовала. С каждым «я только помочь хочу» от свекрови у неё начинал дёргаться глаз.
А однажды…
— Дима, — сказала она вечером, когда сын уже уснул, а свекровь наконец покинула дом с кастрюлей, — если ты считаешь, что я плохо веду бюджет, давай ты сам этим займёшься. Месяц. Только без моей помощи. Справишься — всё, ты командуешь.
— Да чего ты завелась-то, — замялся он. — Просто мама переживает, вот и всё.
— Пусть мама переживает за свои пенсии. А ты — за наш холодильник. Вон, мясо вчерашнее ты ел? Полкило — 420 рублей. За один ужин. Так что выбирай, либо ты берёшь всё на себя, либо — доверяешь мне.
— Ладно, ладно, — махнул рукой Дима. — Беру. Не велика наука — тетрадку вести.
На следующее утро Елена передала ему свою святыню — тетрадь в жёлтой обложке с логотипом банка и таблицами расходов. Дмитрий почувствовал себя кассиром в супермаркете: в голове суммировались ценники, а перед глазами — списки.
Он пошёл в «Пятёрочку» с твёрдым намерением «показать, как надо». Купил тушёнку, макароны, куриные крылышки, самое дешёвое молоко (которое с кислинкой), и даже хлеб — не «зерновой с отрубями», а обычный, серый. Вернулся гордый.
Через три дня они ели то же самое. Через пять — Елена просто перестала открывать рот. Через семь — сын отказался от «маминой каши». На десятый день свечка в духовке взорвалась, потому что Дима решил «сэкономить» на электрике и включил всё сразу.
— Я не виноват, что духовка старая! — отмахивался он, оттирая гарь.
— А кто решил, что ремонт на кухне подождёт? — тихо спросила Елена, глядя, как с потолка сыпется копоть.
— Да иди ты со своей тетрадкой! — вспылил он, бросив тряпку в угол. — Хочешь — веди сама! Я больше не могу! Я не умею, понял? Не умею!
Она стояла молча. Только плечи дрожали, будто от холода.
— Вот и хорошо, — прошептала она. — Потому что я тоже больше не могу. Терпеть это. Терпеть, что ты ничего не решаешь. Только мама, мама и её борщ.
— Лена, да ты что…
— Нет. Теперь ты решаешь. Только без меня. Я с сыном перееду. На пару дней. К подруге. Подумай пока, кто в твоей жизни хозяйка. Я — или Ольга Петровна.
И вышла. Сумка была готова заранее.
***
Дмитрий сидел на кухне, уставившись в свою «экономную» кастрюлю супа, который больше походил на горячую воду с недовольством. Уже третий день, как Елена с сыном не возвращались. Он пытался ей звонить — она не брала. Писал сообщения — сухое «всё в порядке» и ни слова больше.
Ольга Петровна, как ни в чём не бывало, продолжала приходить.
— Ты только не переживай, Митя, — сказала она бодро, войдя с новой кастрюлей. — Ей надо было выпустить пар. У всех женщин бывает.
— Мам, она ушла не «попсиховать». Она ушла, потому что мы в этом доме вдвоём ничего не решаем. Всё — по-твоему.
— Ох, началось… — устало опустилась она на стул, поджав губы. — Опять я крайняя. Не ты ли сам мне жаловался, что у вас денег ни на что не хватает? Я тебя подбила покупать говядину по тысяче за кило?
— Ты подбила меня не думать. А просто ворчать. Как ты сама всю жизнь.
— Смотри как заговорил, — глаза у Ольги Петровны прищурились, как в старые времена, когда он получал двойку и пытался свалить на соседа. — Значит, я тебе мешаю жить?
— Ты влезла в мою семью. Каждый день. Даже когда я просил: «Мам, не сегодня» — ты всё равно приходила, с кастрюлями, с нравоучениями. А теперь — всё. Я один. Без Елены. Без сына. И с тобой.
Ольга Петровна встала резко.
— Знаешь что, Митя? Мне твоей благодарности не надо. Ты бы хоть помнил, кто тебе эту квартиру оставил! Бабушка моя. Я от неё отказалась — ради тебя. А теперь ты сидишь здесь и нос воротишь? Так и скажи — я тебе мешаю. Я уйду. У меня своя квартира есть, слава богу.
— А вот это, кстати, отличный вопрос, — вскинулся он. — Чья эта квартира? Ты всё время повторяешь: бабушка моя, я отказалась, я передала. Но документально — она оформлена на меня. Так?
— Так, — прошипела она. — Но это не значит, что ты можешь выгонять мать, как собаку.
— А ты не думала, что я теряю жену? Ребёнка?
— Ради этой транжиры?
— Мам, она держала нас на плаву. Пока я, взрослый мужик, слушал чужие советы и играл в «главу семьи».
— Вот и иди к своей Еленушке! — Ольга Петровна хлопнула дверцей холодильника, в который только что засунула банку с борщом. — Посмотрим, как ты будешь жить без борща и без совета!
— Лучше, чем без жены.
На следующий день Елена сидела у подруги — Иры, в двушке с видом на детскую площадку, где орали чужие дети.
— Ну и что ты думаешь дальше? — Ира налила ей чай с лимоном. — Возвращаться собираешься?
— Не знаю, — призналась Лена. — Я устала быть статистом. Знаешь, что самое обидное? Я не хочу разводиться. Я просто хочу жить в своей семье. А не в её.
— Так подай на раздел. Квартира-то чья?
— На Диму оформлена. По наследству. Но если с судом — то всё равно делится. И я не хочу доводить до суда. Я хочу, чтобы он сам понял: или он муж, или он мамин мальчик.
— Ты уверена, что он способен?
— Хочу верить. Хотя… — она затихла. — Я даже с собой поговорить боюсь. А вдруг это всё зря? Я уйду, а он только выдохнет: «Фу, теперь тишина и мамин борщ».
Через пару дней Дмитрий попытался всё-таки поговорить. Приехал к Ире, как в гости, с конфетами и усталыми глазами.
— Лен, — начал он, когда Ира с ехидной улыбкой вышла на балкон «покурить» (а на самом деле — дать им поговорить), — я всё понял.
— Нет, ты не понял. Ты просто оказался в одиночестве и испугался. Это не одно и то же.
— Хорошо. Тогда дай мне шанс понять. По-настоящему. Не для того, чтобы ты вернулась, а чтобы я мог изменить то, что испортил.
— Ты готов сказать матери, что она больше не хозяйка в нашей жизни?
Он вздохнул.
— Это будет трудно. Но да. Я готов. И квартиру я оформлю на нас обоих. Чтобы не было: чья. Наша. Твоя и моя. А не «бабушкина».
— Ты не боишься?
— Я больше боюсь остаться один, в своей квартире, с маминым борщом и чужим ребёнком в телефоне, которого я вижу только на фото.
Они вернулись домой через три дня.
Ольга Петровна больше не приходила. Видимо, поняла. Или обиделась. Или просто решила: хватит. И только один раз, встретив Лену в аптеке, коротко бросила:
— Смотри, чтобы он снова не растерял всё. У него это семейное.
— Я прослежу, — спокойно ответила Лена. — Только вы, пожалуйста, не вмешивайтесь.
— Ты теперь хозяйка, как я вижу, — кивнула Ольга Петровна. — Ну и хорошо. Надеюсь, у тебя получится лучше, чем у меня.
— Я не претендую на рекорды. Мне бы просто — семью сохранить.
***
Ключ повернулся в замке туже, чем обычно. Будто сама дверь чувствовала — что-то не так.
Дмитрий вошёл первым. Елена — следом. В руках — пакеты из «Пятёрочки», в глазах — тревожная готовность к бою. Никто не говорил это вслух, но оба знали: затишье с матерью было подозрительно спокойным.
Сын спал у бабушки — у мамы Елены. Там и тихо, и тепло, и можно без свидетелей выяснить отношения.
На кухне всё было прибрано. Слишком прибрано. Стол накрыт, как будто к ним собирались гости. И, конечно же, он сидел там. Гость.
— Мам… — Дмитрий остановился в проходе.
Ольга Петровна сидела с прямой спиной, чашка чая в руке, как на приёме у нотариуса.
— Ты чего тут делаешь?
— Сынок, — произнесла она, не глядя на него, — это моя последняя попытка сказать по-человечески. Потом будет всё по закону.
— Что ещё по закону, Ольга Петровна? — Елена поставила пакеты и опёрлась о подоконник. — Вы хотите ещё раз доказать, кто здесь старшая?
— Нет, милая. Я хочу вернуть то, что принадлежит мне по праву.
— В смысле?
— В смысле, — продолжила свекровь, доставая из сумки папку с бумагами, — квартира, в которой вы живёте, оформлена на Диму, да. Но я хочу подать иск, чтобы признать сделку дарения недействительной. Давление было, манипуляции — я же мать, от меня утаили…
— Мам! — Дмитрий встал. — Ты с ума сошла?
— А ты зачем переписываешь квартиру на неё? — прищурилась Ольга Петровна. — Я же знаю, ты это собираешься сделать. Мне соседка Галя рассказала. Елена хвасталась по телефону у подъезда. Квартира на неё и на тебя. Половина — этой… казначейше.
— Я — его жена, — спокойно произнесла Елена. — И в отличие от вас, я с ним делю не только квадратные метры, но и долги, и заботы, и жизнь.
— Не ври. Ты хочешь закрепиться. А потом выкинуть меня совсем. Старуха не нужна. Её борщи — вон, твой муж уже не ест.
— Это не о борщах, мам. Это о том, что ты не можешь контролировать мою жизнь больше. Ни по закону, ни по совести.
— А ты, сынок, готов остаться без квартиры? Из-за этой фурии?
— Я готов остаться без квартиры. Но не готов остаться без жены.
— Вот как, — медленно произнесла Ольга Петровна, поднимаясь. — Тогда я подаю иск. И посмотрим, кто у кого заберёт. Деньги у меня есть. А у вас — только любовь, да?
— И это гораздо больше, чем у вас, — ответила Елена. — Мы справимся. Даже в съёмной. Даже на одних макаронах. Главное — без унижений.
— Хорошо, — сказала она. — Посмотрим, кто кого.
Прошёл месяц.
Иска не было.
Ольга Петровна больше не появлялась. Только однажды позвонила, сбивчиво спросила, не заболел ли внук. Сказала: «Я просто так…» — и быстро бросила трубку.
Дмитрий оформил квартиру. Половину — на Елену. Не потому что надо, а потому что хотел. Он понял: ответственность не оформляется словами. Она оформляется действиями.
— Ты уверена, что не боишься? — спросил он вечером, когда они лежали в обнимку и слушали, как на кухне тихо капает кран, который снова надо чинить.
— Боюсь. Очень. Но теперь я хотя бы знаю: если что — мы вместе. Даже если ничего.
— Это и есть всё, что нужно, — прошептал он.
ФИНАЛ
Семья не стала идеальной. Денег по-прежнему было в обрез, холодильник скрипел, как старик, а стиралка временами грохотала так, будто собиралась на забастовку. Но Елена больше не чувствовала себя одинокой.
Она была дома.
А всё остальное — как-нибудь.
