Алина сидела на краешке дивана, будто на сковородке — прямой спиной, сжатыми губами, с телефоном в руке, который не работал уже минут пять. Дмитрий ушёл утром, поцеловал в висок (так, будто целует соседку с третьего этажа, не больше) и исчез. Он обещал заехать на обед, но время близилось к четырём, а его как сквозь землю.
А ведь обещал. Опять, сука, забыл. Или мама его опять чем-то там заняла. То шторы ей поправь, то давление у неё, то собака убежала, хотя у неё даже кота нет…
— Ты опять сидишь с этим своим ноутбуком, — голос Елены Петровны резанул, как нож по фольге. — А кто обед готовить будет?
Алина вздрогнула, как от удара. Она не слышала, как та зашла. Классика. Без звонка, без предупреждения — просто вошла, как хозяйка. Потому что запасной ключ «на всякий случай» она хранила в своей сумке с момента их свадьбы.
— Елена Петровна… — Алина повернулась, поднялась с дивана. — Я вас не ждала.
— А я и не собиралась ждать, пока вы здесь всё угробите. Уборка не сделана, пыль везде, вы готовите отвратительно, а Димочка снова синие рубашки носит, хотя я говорила — ему к лицу белые.
— Я не убиралась, потому что работаю. Как вы заметили, я не домохозяйка. И рубашки он выбирает сам. Он взрослый мужик, если вы забыли.
— Взрослый, но под каблуком, — холодно усмехнулась свекровь. — Я же вижу, кто тут главный.
— А кто должен быть главным? — Алина села обратно, демонстративно открыв ноутбук. — Вы?
— С тобой невозможно говорить, — Елена Петровна прошлась по комнате, взглядом сканируя каждый угол. — Это ты его втянула в этот брак. Ты же даже имени себе нормального не оставила. Лена была, Алина стала. Модно теперь, да?
— Я изменила имя, потому что могу. Потому что хочу быть собой. А не вот этим — размазней на побегушках у мамы.
— Не тебе решать, кто он, — свекровь прищурилась. — Он — мой сын.
— И я — его жена.
— Пока, — добавила Елена Петровна, отчеканивая каждую букву, как гвоздь в гроб.
На секунду наступила тишина. Напряжение между ними было таким плотным, что его можно было намазать на хлеб и подавать с валерьянкой.
— Вы пришли поругаться? — Алина сложила руки на груди. — Или просто проверить, сколько пыли у меня под холодильником?
— Я пришла в свой дом, — гордо сказала та, — чтобы навести здесь порядок.
— СВОЙ дом? — Алина переспросила, даже не скрывая саркастической улыбки. — Квартира, между прочим, оформлена на Диму. В браке. Так что, если уж на то пошло — она наша.
— Всё это — моими руками построено! — взвизгнула Елена Петровна, делая шаг ближе. — И пока ты тут хвост распускаешь, я…
— Вы — что? — Алина встала. Спина ровная, глаза — как стекло. — Вы, простите, хозяйка этой квартиры? Или просто вломились без разрешения?
— Тебе бы к психиатру. Такая агрессия — это уже тревожный звонок.
— А вам — к логопеду. Чтобы научиться говорить слово личные границы.
И понеслось.
Елена Петровна взорвалась — как чайник, забытый на плите: свист, пар, и крышка вверх. Она кричала, обвиняла, вспоминала, как Алина не так смотрит на сына, не так режет помидоры и неправильно складывает полотенца. Алина сначала сдерживалась. Потом — нет.
— Уходите! — выкрикнула она, указывая на дверь. — Вы не имеете права приходить сюда без приглашения!
— Имею! Я мать!
— А я — человек! Имеющий право жить без вторжения!
— Ты — никто! Без Димы ты даже аренду в Подмосковье не потянешь! Кто ты без него? Писалка твоя — это не работа, это хобби для инфантильных дурочек!
И тогда Алина взяла чашку. Обычную, с надписью «Сочи 2014», и с такой же обычной, но пугающей точностью метнула её в стену.
Чашка разлетелась на осколки — треск был как удар грома. Комната замерла.
— Я. Не. Дурочка. — медленно произнесла она, — Я человек, у которого лопнуло терпение.
Елена Петровна, белая как простыня, повернулась к двери. Но не ушла. Она достала из сумки телефон и набрала номер.
— Димочка, — голос внезапно стал мягким, почти плачущим, — приезжай. Она… она кидается посудой.
О, как ловко. Слёзы включила. Бедная мама-героиня.
Через двадцать минут дверь распахнулась. Дмитрий стоял на пороге с лицом, на котором можно было жарить стейки. Суровое. Отвратительно спокойное.
— Что тут происходит? — голос низкий, почти глухой.
— Спроси у своей мамы, — отозвалась Алина. — Она у тебя эксперт по провокациям.
— Ты правда кинулась в неё посудой? — спросил он, и в этом вопросе была вся соль.
Не «Ты в порядке?», не «Что случилось?», а именно так.
— А ты правда взрослый мужчина? Или всё ещё живёшь по маминым методичкам?
Он подошёл к ней. Близко. Взгляд — как у человека, который вот-вот сорвётся. Елена Петровна стояла позади, шепча что-то вроде «не трогай её, сынок, не надо».
— Не провоцируй меня, — прошипел он.
— А ты не поднимай на меня руку. Потому что если хоть прикоснёшься — я позабочусь, чтобы тебе было где жить, но без меня. И без этой квартиры.
Он поднял руку. Секунду — не больше. И опустил. Не на неё. По стене. Размазал кулак, оставив кровавое пятно на обоях.
— Выводы сделай, — сказал он.
И вышел.
Алина осталась стоять. Всё дрожало — губы, пальцы, ноги. Даже волосы, казалось, тряслись.
Елена Петровна подошла к двери и, уходя, тихо бросила:
— Ты разрушишь его. Я это знаю.
Алина, уставившись в разбитую чашку, прошептала:
— Я его уже не спасаю. Я себя спасаю.
И тогда в её голове щёлкнуло. Квартира. Муж. Эта жизнь. Всё было как в чужом доме, где ты — гость, которому не рады.
И, может быть, пора это признать.
Алина проснулась среди ночи. Не от кошмара — от тишины. Та самая, звонкая, предательская, как будто в доме что-то вымерло. Обычно в это время в спальне звучало ровное дыхание Дмитрия. Сейчас — пусто. Кровать холодная с одной стороны, подушка не вжата. Ни звука. Ни света.
Она поднялась, накинула халат, прошла в кухню. Пусто.
На холодильнике — стикер. Его обычный, идиотский способ общения, когда не хотел разговаривать:
«Поживу пока у мамы. Надо подумать. Не беспокойся.»
Не беспокойся? — Алина фыркнула. — Да я тут, может, «Синюю Бороду» второй том начинаю, а он — «не беспокойся».
На следующее утро она собрала его вещи. Не из злости. Просто… чтобы не видеть. Сложила в два пакета «Пятёрочка» всё — от футболок до зарядки. Потом ещё один пакет — с бритвой, носками и его любимой чашкой с надписью «Лучший муж».
— Ха. Ирония в чистом виде, — пробормотала она и сунула туда же.
Телефон молчал весь день. Алина сделала три статьи, одну переписала трижды — потому что вместо мыслей были сцены из вчерашнего. Рука Дмитрия. Его тень. Кровь на стене. Взгляд, будто она — враг.
Ближе к вечеру раздался звонок в дверь. Она открыла, уже зная — кто там.
Елена Петровна.
— Ты решила сделать вид, что ничего не случилось? — начала та без «здравствуйте». — Ты хотела скандала — ты его получила. Теперь — развод?
— А вы хотели, чтобы я молча терпела? — спокойно спросила Алина. — Извините, формат терпилы я уже пробовала. Не подошёл.
— Ты считаешь, что можешь выгнать мать?
— Мать кого? Мужа, который ушёл к вам ночевать после того, как ударил по стене вместо моего лица? Или сына, который молчит третий день?
— Ты всё утрируешь. Он просто испугался.
— Он? — Алина сжала кулаки. — Он испугался? Я, между прочим, жила в этом доме с человеком, который перед каждым конфликтом спрашивал разрешение у вас! Вы ему что — навигатор в жизни?
— Я ему мать! Я его вырастила, я знаю, что ему нужно.
— Да вы бы ещё памперсы ему начали менять! — вспылила Алина. — Он уже тридцать шесть! Не шесть. Тридцать. Шесть!
— И что? Возраст — не показатель. Ты думаешь, ты взрослая? Ты живёшь в розовых фантазиях. Работа у тебя — фриланс. Деньги — копейки. Ты бы без него здесь не прожила и месяца.
— Я бы без вас, может, и зажила наконец. — Алина прищурилась. — Вы ведь не за него боретесь. Вы за контроль.
— Я борюсь за то, чтобы мой сын не оказался с женщиной, которая считает чашку оружием, — злобно прошипела свекровь.
— Да, я метнула чашку. Но это был крик. Крик женщины, которую третий год разъедают мелкими уколами. Вы думали, я не замечаю? Как вы его настраиваете? Как невзначай спрашиваете, ел ли он дома, стирал ли он носки, убрана ли пыль? Это всё не забота. Это контроль в блестящей упаковке.
— Ты просто не умеешь быть женой.
— А вы — матерью взрослого сына. Перестаньте его держать за шею. Он не ребёнок.
— Он не ребёнок. Но ты его жена, и тебе нужно научиться быть мягкой. Женственность — это не про чашки в стены.
— Женственность — это про уважение. К себе. И если бы вы меня уважали хотя бы на десять процентов, как себя, мы бы сейчас не стояли тут, как две мегеры на рынке.
Повисла пауза. Долгая. Густая. Как гудрон под ногами.
— Ты правда думаешь, что сможешь удержать его без меня? — прошептала Елена Петровна, уже не с вызовом, а с какой-то тихой злостью.
— Нет, — честно ответила Алина. — Я просто больше не хочу никого удерживать. Особенно того, кто готов сбежать при первом же конфликте.
И тогда Елена Петровна подошла ближе. Ближе, чем положено. Лицо — впритык. Глаза — в упор. Запах духов, те самые, приторные, как у учительницы из 80-х.
— Если ты разрушишь его, я тебя уничтожу.
— Я уже не разрушаю. Я строю. Себя. Без вас.
Свекровь отвернулась, но в глазах её что-то мелькнуло. Возможно — уважение. Возможно — злоба. Или страх. Потому что Алина в этот момент была настоящей. Не той покорной девочкой, что три года сглаживала углы.
Она была женщиной, у которой лопнуло всё. И теперь она собирала себя по кусочкам. Без них. Без мужа. Без их сценариев.
— Дмитрий сам к тебе придёт. Я не буду мешать. — Елена Петровна застегнула пальто. — Только не думай, что ты победила. Ты просто открыла войну.
— Я не люблю войну, — спокойно ответила Алина. — Я просто наконец-то перестала быть в обороне.
Дверь закрылась. С глухим щелчком. Как будто завершилось что-то. Или началось.
Алина села на кухне. Взяла чашку. Новую, из Икеи, без надписей. И налила себе чай.
Первый день в этой квартире, когда здесь нет никого, кроме неё.
Никакой маменькиной любви. Никакого мужа-невидимки. Только она. И её новый воздух.
Прошло два дня, и все как-то стояло на месте. Как будто мир сам застыл в ожидании, что вот-вот произойдёт взрыв. Алина вернулась к работе, Дмитрий, как обещал, не выходил на связь, а свекровь, судя по всему, решила устроить последнюю битву. Ну, пусть. Она была готова.
В этот день ей пришлось поехать в офис. Работы накопилось до чёртиков, да и в городе было как-то слишком тихо. Алина любила тишину. Она была на ней настроена. Но вот на обратном пути её настроение резко изменилось, когда она встала в пробке прямо перед домом. Стояла и ждала, слушая, как что-то в её душе рвалось, а её сама как-то понесло в эту тишину. Время упускалось, а она как-то не могла поверить в своё спокойствие. Чувствовала, что этот момент — вот он, переломный, последний. Дверь откроется, и всё, что было до этого, — тронет её снова. И не будет уже назад.
Подъезжая к дому, она заметила его машину. Дмитрий стоял у подъезда, разговаривая с каким-то человеком. Он был в чёрной куртке и выглядел… как всегда. Он не изменился. Он был просто там. Наверное, не знал, что сказать, потому что каждое утро, когда она просыпалась, была надежда, что хотя бы он хоть что-то изменит. Но нет. В этот раз она поняла — он всегда будет так же. Как этот человек, с которым её жизнь слилась, но так и не стала единым целым.
Она вылезла из машины, посмотрела на него, не говоря ни слова. В его глазах была привычная пустота.
— Ты вернулся. — Сарказм в её голосе был почти физическим, и она сама это чувствовала.
— Ты не поняла, что мне надо? — Дмитрий облизал губы. — Я… Я не мог.
— Не мог? — Алина вернулась к своему первому вопросу. — Ты — взрослый мужчина, ты мог всё. Ты мог вернуться домой и сказать, что всё заканчивается. Ты мог бы хоть раз сделать шаг. Но ты вместо этого взял и… ушёл. Просто потому что «мама»… Да ты даже не знаешь, как мне было страшно вот так вот сидеть и думать, что ты, наверное, вообще не ощущаешь меня. Ты чувствуешь? Вот это — пустота? Или просто очередное место для твоей мамы?
Его лицо покраснело. В глазах мелькнула какая-то обида, но она уже не верила в его слова.
— Ты не понимаешь. Ты не знаешь, как она мне важна. Я просто… Я не хотел тебя потерять, но и её — тоже.
— Дмитрий, — Алина на мгновение вздохнула, пытаясь снова нащупать эти тонкие нити, что связывали их когда-то. — Ты не потеряешь её. Она твоя мама. Но ты ведь не женат на ней, а на мне. Или ты этого не понимаешь?
Он шагнул вперёд, руки в карманах, в каком-то совершенно искреннем, наверное, но всё равно неприменимом сожалении.
— Ты хочешь, чтобы я сделал выбор?
— Я не могу быть твёрдой для двух людей одновременно. Понимаешь? Скажи мне, я должна быть с тобой, чтобы быть с тобой? Или я должна быть с тобой, но, как твоя мама говорит, быть тихой и послушной?
Он замолчал, но эта тишина стала для него настоящим испытанием. Он не мог даже ответить. Он понял, что выбирает между комфортом и реальностью. И эта реальность была… болезненной.
— Ты правда думаешь, что я не понимаю, как трудно тебе? — Алина продолжала, не поднимая головы. — Думаешь, что мне просто сидеть тут, в этих четырёх стенах, и ждать твоих решений, когда ты всё равно решишь так, как она скажет?
— Я… не знаю, как ты это воспринимаешь. Мы можем всё исправить, можешь вернуться ко мне. Я… я был неправ.
— Нет, ты не был неправ. Ты просто слишком долго молчал. Слишком долго позволял этим самым, «маленьким» моментам разрушать нас обоих.
В этот момент её лицо стало твёрдым, глаза — остриём, и, в отличие от того времени, когда она только начинала бороться с его тенью, она почувствовала, как всё, что до этого было серым, встало на место.
Он подошёл ближе. Уже не пытался ухватить её за руку. Он просто стоял. И они стояли. И слова больше не были нужными.
Тогда она подняла глаза и тихо сказала:
— Ты не можешь быть со мной, если не знаешь, чего ты хочешь. А ты не знаешь.
Он замер. И всё. Конец. Эти слова стали для неё тем, чем она сама давно стала — чётким рубежом. Всё, что было до этого, исчезло. И от этого больше не было боли.
Дмитрий развернулся и ушёл. Словно не существовало ничего, что могло бы вернуться обратно.
А Алина осталась. Одна. Но сильная. В этой тишине, которая уже не была пустой.
С тех пор она поняла: нельзя быть так подверженной чужому мнению. И нельзя позволять никаким мужчинам быть в её жизни на условиях кого-то другого.
Она теперь была сама себе не просто женщиной. Она была её собственной силой.
Финал.
И вот он, тот момент, когда ты окончательно понимаешь, что всё — прошла и не вернулась. На самом деле всё могло быть иначе. Но если ты не отпускаешь, это тебя будет держать. Поэтому Алине пришлось это сделать. Она снова стала собой. И это — лучший исход.
