— Хватит! Ты слышишь меня? Перестань меня постоянно с ней сравнивать! Я не твоя Ксения! Довольно!
Вероника отрезала эту фразу, не повышая голоса. Она говорила ровно, почти измождённо, продолжая вытирать кухонный стол от липких следов яблочного сока, которые оставил после ужина их пятилетний сын Егор. Слова повисли в воздухе, наполненном запахом жареной курицы и детского шампуня. Глеб, развалившийся на диване в гостиной, даже не оторвал взгляда от экрана телефона. Он лишь хмыкнул, восприняв её слова как очередной пустой выпад, как фоновый шум, сопровождавший их вечера. Для него это были просто слова. Для неё — последняя черта, нарисованная на песке.
Для Вероники этот день ничем не отличался от сотен предыдущих. Подъём в шесть тридцать, быстрый завтрак, забег в детский сад, восемь часов в душном офисе, где мозг плавился от цифр в отчётах. Потом снова забег — магазин, аптека, детский сад, где нужно было выслушать жалобу воспитательницы на то, что Егор опять не хотел спать в тихий час. А дома — вторая смена. Разобрать пакеты, поставить вариться макароны, замариновать курицу, попутно отвечая на миллион «почему?» от сына и одним глазом следя, чтобы он не разрисовал фломастерами новые обои. И всё это под аккомпанемент молчаливого присутствия мужа, который приходил с работы на час раньше и считал своим главным вкладом в семейный быт переключение каналов на телевизоре.
Она закончила с кухней. Посудомойка тихо гудела, выполняя свою работу. Игрушки были собраны в большой ящик. Егор, умытый и переодетый в пижаму, смотрел мультики. Вероника наконец-то позволила себе рухнуть в кресло. Не для отдыха, нет. Просто на пять минут перевести дух перед тем, как идти укладывать сына спать. Она закрыла глаза. Мышцы на спине и ногах гудели от напряжения. И именно в эту минуту блаженной неподвижности раздался его голос. Голос Глеба. Спокойный, рассудительный, полный снисходительной критики.
— Устал я от этой вечной суеты, — произнёс он, наконец отложив телефон. Его взгляд скользнул по комнате, цепляясь за мелочи. — Вот Ксюша умеет создавать уют, а у нас вечный хаос.
Вероника открыла глаза. Она не посмотрела на него. Её взгляд упёрся в ковёр. Хаос. Это слово ударило её под дых. Хаосом он называл разбросанные по дивану подушки, которые она не успела взбить. Хаосом был детский альбом для рисования, оставленный на журнальном столике. Хаосом была её усталость, её вымотанность, её попытки удержать на плаву этот дом, эту семью. А уют — это была Ксения. Мифическое существо, которое всё успевало. У которой муж Аркадий всегда ходил в идеально выглаженных рубашках, обедал на работе из трёх блюд, принесённых из дома в контейнерах, и возвращался в квартиру, где пахло пирогами и не было ни единой пылинки.
— Ещё раз ты приведёшь в пример жену своего друга, и я соберу тебе чемодан, чтобы ты мог лично насладиться её идеальными борщами и накрахмаленными рубашками!
Она встала. Глеб с одобрением посмотрел на неё. Наверное, подумал, что его конструктивная критика возымела действие, и она пошла наводить тот самый уют. Но она прошла мимо разбросанных подушек, мимо альбома. Она направилась в коридор, открыла антресоль и достала оттуда большую, пыльную дорожную сумку. С этим синим баулом они когда-то ездили в свадебное путешествие.
Сумка с глухим стуком опустилась на пол посреди гостиной. Глеб непонимающе поднял брови. Вероника, не говоря ни слова, подошла к шкафу, открыла его дверцу и начала методично доставать его вещи. Небрежно сложенные футболки, стопка джинсов, несколько свитеров. Она не бросала их, не комкала. Она аккуратно, почти с издевательской заботой, складывала их в сумку. Её движения были плавными и выверенными, как у робота на сборочной линии.
— Ты чего делаешь? — в его голосе прозвучало удивление, смешанное с лёгкой тревогой.
Она прошла в спальню и вернулась с охапкой его носков и нижнего белья, бросив их поверх остальной одежды. Затем достала из комода несессер с его туалетными принадлежностями. Сумка наполнялась.
— Я больше не буду портить тебе жизнь своим несовершенством, — её голос был абсолютно ровным, без единой дрогнувшей ноты. Она застегнула молнию на сумке. Это прозвучало окончательно, как щелчок замка. — Вот твои вещи. Адрес Ксении и её мужа ты знаешь. Иди и наслаждайся уютом. Дверь закроешь с той стороны.
Глеб с грохотом поволок сумку по лестнице вниз. Эхо от ударов пластиковых ножек о ступени разносилось по пустому подъезду, и в этом звуке ему чудилась какая-то оскорбительная окончательность. Он был зол. Нет, он был в ярости. Не на себя, не на ситуацию, а на Веронику. На её ледяное спокойствие, на этот абсурдный, театральный жест с сумкой. Он был уверен — это просто истерика, женский спектакль, рассчитанный на то, что он испугается и приползёт обратно через полчаса с извинениями. Но он не собирался играть в эти игры. Он докажет ей.
Выйдя на улицу, он вдохнул холодный ночной воздух и достал телефон. Палец сам собой набрал номер Аркадия. После третьего гудка друг ответил сонным, недовольным голосом.
— Аркаш, здорово. Слушай, я могу к вам подъехать? У нас тут с Вероникой… короче, жесть.
На том конце провода послышалось шуршание, приглушённый женский голос, и через минуту Аркадий ответил уже бодрее:
— Да, конечно, приезжай. Что стряслось-то?
Глеб не стал вдаваться в подробности. Он поймал такси, закинул сумку на заднее сиденье и назвал адрес в Одессе. Всю дорогу он смотрел на проплывающие мимо огни города и прокручивал в голове сцену в гостиной. Каждое её спокойное движение, каждое слово, сказанное ровным голосом, теперь казалось ему верхом лицемерия и жестокости. Она ведь знала, как его раздражает этот бардак! Знала, что он устаёт на работе не меньше её! И вместо того, чтобы просто взять и убраться, она устроила это представление. А Ксения… Ксения бы так никогда не поступила. Эта мысль грела его, придавая уверенности в своей правоте.
Дверь ему открыла сама Ксения. Она была в простом домашнем халате, с аккуратно собранными в пучок волосами, без грамма косметики, но всё равно выглядела свежо и ухоженно. За её спиной виднелся идеальный коридор — ни одной лишней пары обуви, на вешалке только две куртки, пахло чистотой и чем-то неуловимо-цветочным.
— Глеб, проходи, — она улыбнулась ему мягкой, сочувствующей улыбкой. — Аркадий на кухне, чайник ставит.
Он вошёл, чувствуя себя огромным и неуклюжим в этом царстве порядка. Аркадий встретил его крепким рукопожатием и тут же налил в кружку горячего чая. Глеб, не садясь, в двух словах изложил свою версию событий, где он представал уставшим от бытовой неустроенности мужем, а Вероника — неблагодарной и скандальной женой, которая выгнала его из дома за невинное замечание. Ксения слушала, сочувственно качая головой.
— Господи, какой ужас, — проговорила она, ставя перед ним тарелку с нарезанным сыром и ветчиной. — Ты голодный, наверное? Я сейчас быстро омлет сделаю.
И она действительно сделала. Через десять минут перед ним стояла тарелка с пышным, идеальным омлетом с зеленью. Она двигалась по своей кухне легко и бесшумно, её руки порхали, и всё получалось как бы само собой. Глеб ел и чувствовал, как злость внутри него сменяется чувством глубокого удовлетворения. Вот! Вот как должно быть! Вот она, настоящая женская забота. Не упрёки и не собранные чемоданы, а горячий ужин посреди ночи и тихое сочувствие.
— Ты, конечно, у нас располагайся, — сказал Аркадий, когда Глеб доел. — На диване постелем, не проблема.
Ксения тут же принесла свежее постельное бельё, пахнущее морозом и кондиционером, большое пушистое полотенце. Она расстелила диван в гостиной, взбила подушку. Каждое её действие было наполнено той самой неуловимой гармонией, о которой он так мечтал.
— Спасибо вам, ребята. Выручили, — искренне сказал Глеб, чувствуя себя в полной безопасности. — Я думаю, это ненадолго. Она остынет, позвонит завтра.
Он лёг на мягкий диван, укрылся тёплым одеялом и с каким-то мстительным удовольствием посмотрел на свой телефон, лежавший на журнальном столике. Экран был тёмным. Вероника не звонила. Ну и пусть. Пусть посидит одна в своём «хаосе». Теперь он знал, что есть место, где его ценят и понимают. Он засыпал с твёрдой уверенностью, что преподал жене отличный урок и что уже завтра она будет умолять его вернуться. Из-за закрытой двери кухни до него донёсся тихий шёпот Ксении и Аркадия, но он не стал прислушиваться. Он был в раю для уставшего мужчины, и ничто не могло испортить ему этот момент триумфа.
Первые двое суток в гостях у друзей были для Глеба настоящим бальзамом на уязвлённую душу. Он просыпался на идеально застеленном диване от аромата свежесваренного кофе, а не от крика будильника. Ксюша, порхающая по кухне в безупречно чистом фартуке, встречала его сияющей улыбкой и завтраком, который выглядел так, будто сошёл со страницы кулинарного журнала. Она участливо расспрашивала, как он спал, подкладывала ему на тарелку ещё один сырник и сокрушённо вздыхала, когда Аркадий в очередной раз упоминал, как «Веронику-то угораздило». Глеб упивался этим сочувствием. Он был не просто гостем, а жертвой, мучеником, нашедшим приют в гавани понимания и уюта.
Телефон молчал. Вероника не звонила и не писала. Эта тишина поначалу придавала Глебу сил. Он представлял, как она сидит одна в их квартире, посреди своего «хаоса», и кусает локти. Как она пытается одна справиться с Егором, с ужином, с бытом, который она так презирала. Он был уверен, что это лишь вопрос времени. Ещё день-два, и её гордость сломается. А он, так и быть, великодушно её выслушает.
Но на третий день что-то неуловимо изменилось. Утренний кофе всё так же был горячим, но улыбка Ксении стала чуть более натянутой. Её взгляд начал цепляться за мелочи, которые раньше оставались незамеченными. За его неаккуратно сложенное на диване полотенце. За крошки от печенья на ковре рядом с журнальным столиком. За его ноутбук и зарядное устройство, которые он оставил на обеденном столе, нарушая идеальную симметрию салфеток.
— Глеб, ты не мог бы вилку сразу в раковину класть? А то засыхает, потом не отмыть, — бросила она как бы невзначай, проходя мимо.
Это была не просьба. Это был приказ, завёрнутый в вежливую форму. Вечером, когда он поставил свою кружку на полированную поверхность комода, она тут же подскочила, подложив под неё специальную подставку из пробки.
— Ой, а то следы остаются, ты же знаешь, это дерево, оно капризное.
Аркадий тоже стал другим. Он больше не заводил разговоров о Веронике, старался быстрее закончить ужин и уходил в спальню под предлогом срочной работы. Атмосфера в квартире сгущалась. Глеб перестал быть жертвой, требующей опеки. Он превратился в неудобный, громоздкий предмет мебели, который занимает слишком много места и нарушает выверенную до миллиметра гармонию. Его большая синяя сумка, сиротливо приткнувшаяся в углу коридора, начала откровенно мозолить глаза.
Развязка наступила на пятый день. Вечером Аркадий и Ксения подозвали его для разговора. Они сидели на кухне, и Ксения нервно теребила край своего идеального фартука. Аркадий прокашлялся и начал, старательно глядя куда-то мимо Глеба.
— Слушай, Глеб… тут такое дело. К нам мама Ксении приезжает на недельку. Послезавтра.
Глеб непонимающе моргнул. Он не уловил связи между приездом тёщи и его пребыванием здесь.
— Ну, отлично. Познакомимся, — бодро ответил он, пытаясь разрядить обстановку.
Ксения подняла на него глаза, и в них не было ни капли прежнего сочувствия. Только холодная, деловая усталость.
— Глеб, ты не понял. Она женщина старой закалки. Увидеть в квартире постороннего мужчину, который живёт у нас на диване… она этого не поймёт. Начнутся вопросы, разговоры, нам это совсем не нужно. Ты же понимаешь.
До него начало доходить. Медленно, как яд, проникающий в кровь. Его не просили подвинуться. Его просили исчезнуть. Иллюзия рухнула в одночасье. Весь этот уют, вся эта забота были не для него. Они были частью системы, ритуалом, который он своим присутствием грубо нарушил. Он был не другом, попавшим в беду, а сбоем в программе.
— То есть, вы меня выгоняете? — спросил он прямо, и голос его прозвучал чужеродно в этой стерильной кухне.
— Ну что ты, Глеб, как ты можешь так говорить! — всплеснул руками Аркадий, избегая его взгляда. — Мы не выгоняем! Просто обстоятельства… Сама понимаешь, мама. Мы бы с радостью, но…
Он не договорил. Глеб встал. Он вдруг почувствовал себя невероятно глупо. Вся его напускная правота, вся его уверенность в том, что он преподал Веронике урок, рассыпалась в прах. Урок преподали ему. Он молча пошёл в гостиную и начал собирать свои вещи обратно в ту самую синюю сумку. Зубная щётка, мятые футболки, ноутбук. Он действовал на автомате, не чувствуя ничего, кроме оглушающей пустоты. Друзья деликатно оставили его одного. Через десять минут он был готов. Сумка в руке, куртка на плечах. На прощание Аркадий неловко похлопал его по плечу.
— Ты это… позвони, как устроишься.
Дверь за ним закрылась с тихим, вежливым щелчком. Он остался один на лестничной клетке, в чужом подъезде, пахнущем хлоркой и чужим уютом. Телефон в кармане по-прежнему молчал.
Всё стало на свои места. Идеальный уют, идеальная забота, идеальная семья — всё это было не для него. Он был зрителем, которого случайно пустили за кулисы, а теперь спектакль окончен, и его вежливо просят на выход. Его приютили из вежливости, из дружеского долга, и этот долг был оплачен пятью днями терпения, которое, очевидно, подошло к концу.
Глеб стоял на улице, вдыхая сырой вечерний воздух. Унижение, холодное и липкое, смешивалось с яростью. Его выставили. Не просто попросили съехать, а именно выставили, как надоевшую собаку, потому что приезжает какая-то мама. Идеальная Ксения и верный друг Аркадий оказались обычными мещанами, для которых собственное спокойствие было дороже любой дружбы. Он с силой сжал ручку дорожной сумки. Пластик больно впился в ладонь. Ну ничего. Теперь он вернётся домой. Он был уверен, что за эти пять дней Вероника всё осознала. Нахлебалась одиночества, поняла, что без него этот её «хаос» превратится в настоящий апокалипсис.
Он решил не брать такси. Пройтись пешком. Путь до дома занимал минут двадцать, и это время было ему нужно, чтобы выстроить линию поведения. Он не будет извиняться, нет. Он войдёт, поставит сумку, посмотрит на неё строгим, но справедливым взглядом и скажет что-то вроде: «Ну что, наигралась в независимость?». Он позволит ей выговориться, может быть, даже всплакнуть, а потом великодушно простит. Эта картина придавала ему сил. Он уже видел себя хозяином положения, мудрым мужем, вернувшимся в семью, чтобы навести порядок.
Вот и его двор, его подъезд. Запах внутри был до боли знакомым — смесь пыли, старого линолеума и чего-то кислого из мусоропровода. Он поднимался по лестнице, и каждый шаг отдавался гулким эхом, как шаги победителя. Третий этаж. Их дверь, обитая тёмным дерматином. Он усмехнулся, предвкушая момент, и достал из кармана ключи.
Он вставил ключ в замочную скважину. Ключ вошёл на треть и упёрся в твёрдую, металлическую преграду. Он не застревал, не заедал — он был чужим. Глеб вытащил его, осмотрел, будто мог не узнать, и попробовал снова. Тот же результат. Он попробовал второй ключ, от нижнего замка. Та же история. Холод пробежал по его спине, вытесняя всю его напускную уверенность. Этого не могло быть.
Он нажал на кнопку звонка. Короткая, требовательная трель. Тишина. Он нажал ещё раз, дольше, не отпуская палец, пока мелодия не захлебнулась. За дверью послышались тихие шаги.
— Кто там? — Голос Вероники. Спокойный, ровный, совершенно чужой. Такой же, как в тот вечер.
— Вероника, открой. Это я, — сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал твёрдо.
— Я вижу в глазок, что это ты, Глеб. Что тебе нужно?
Эта фраза его ошеломила. Не «наконец-то ты вернулся», а «что тебе нужно?».
— Что значит «что нужно»? Открывай дверь, я домой пришёл. Хватит этих детских игр.
За дверью помолчали. Потом её голос прозвучал снова, ещё холоднее.
— Это больше не твой дом. Твои ключи не подходят, потому что я сменила замки.
Он замер, переваривая услышанное. Ярость начала закипать где-то в глубине груди, горячей волной поднимаясь к горлу.
— Ты что, с ума сошла? Открывай немедленно!
— Я не сошла с ума. Я просто сделала то, что должна была сделать давно. Уходи, Глеб.
— Я никуда не уйду! Это моя квартира! Мой сын там! — Он ударил кулаком по двери. Удар получился глухим и жалким.
— Квартира моя, она досталась мне от бабушки, ты это прекрасно знаешь. А наш сын спит. И я не хочу, чтобы он просыпался от твоих криков. Ты ведь не хочешь ему мешать?
Её спокойствие выводило его из себя. Она говорила с ним так, будто он был назойливым коммивояжёром.
— Ты пожалеешь об этом! Ты хоть понимаешь, что ты творишь?
— Я понимаю. Впервые за долгое время я всё понимаю. Я больше не хочу жить в вечных сравнениях. Не хочу каждый день доказывать, что я не хуже Ксюши. Ты ведь этого хотел? Уюта? Идеальных борщей? Накрахмаленных рубашек? Вот и иди туда, где всё это есть. Дверь за тобой уже закрыта.
Она произнесла это с убийственной точностью, возвращая ему его же собственные претензии, как отравленные стрелы. Он понял, что это конец. Не спектакль, не истерика. Это было взвешенное, холодное решение.
— Вероника… — начал он, но голос его дрогнул.
— Прощай, Глеб. Не приходи сюда больше.
За дверью снова послышались шаги, но на этот раз они удалялись, затихая в глубине квартиры. Он остался один. Он постоял ещё минуту, прислушиваясь. Но в квартире было тихо. Ни звука. Ни плача, ни крика. Просто тишина. Тишина новой, чужой жизни, в которой для него больше не было места. Он медленно поднял с затоптанного пола свою синюю сумку. Она показалась ему неимоверно тяжёлой. Он повернулся и побрёл вниз по лестнице, на улицу, в никуда…
