Дом

Дом был выстроен купцом Мелентьевым в стародавние времена; тогда посёлок, больше похожий на большую деревню, назывался просто Холмы.

Мелентьев, горячая голова, рискнул, вложившись в одно из сомнительных торговых предприятий, обещавших скорые барыши. Потерпев крах, он подался, по слухам, на север. Дом же за долги был продан с молотка. Прельстившись невысокой ценой, его приобрел некто Краузе – врач по призванию, немец по происхождению, лютеранин по вероисповеданию. С него-то всё и началось. По первой всё шло гладко: немец большую часть дома определил под клинику, имевшую стационар на пять человек, зубоврачебный кабинет с белым креслом и плевательницей, и даже родильную комнату с двойными стенами – кричи, не хочу. Мал помалу, народ потянулся к новому доктору. Краузе не брезговал брать плату за услуги натуральными продуктами – яйцами, молоком, мясом, яблоками, но в большинстве случаев предпочитал ассигнации.

Мишка

«Эй, Тоська! Посвети-ка сюда!», – дрожащим от возбуждения голосом крикнул Мишка. – «Тут какая-то посудина!»

Луч фонарика выхватил из темноты перемазанное лицо пацана с сощуренными в щёлки глазами и упал на кучу хлама, сваленного в углу. Сверху лежала старая миска, расписанная подсолнухами – вроде бы справная. И зачем выкинули?

«Миш, посмотри тазик, не дырявый ли? Можно прихватить с собой, вот мать обрадуется! Скажем, нашли. А это что? Смотри, какая лампа чудная!», – отозвалась девочка, направив луч на потолок. По верхним балкам пробежала тень, абажур всколыхнулся. Тоське стало жутко. Она опустила фонарик, и неуверенно добавила: «Миш, пойдем отсюда, а? Мать узнает, крику будет…»

Послышался шорох, и девочку накрыла волна тёплого, затхлого воздуха.

«Миш… ты где? Мишка, мне страшно, выходи! Пожалуйста…» – Тоська, заскулив точно щенок, попятилась к выходу, и, задев ногой что-то мягкое, повалилась навзничь. Фонарик упал, но не разбился, уткнувшись лучом в распахнутый недоумённо глаз брата, раскинувшегося на полу.

Мишу хоронили всем посёлком. Не было только Тоськи – после случившегося у девочки повредился рассудок: она так и не произнесла ни слова, после того, как её обнаружили на улице Коминтерна. Она сидела, обхватив руками колени, не проявляя абсолютно никакого интереса к окружающему миру.

Рыдала безутешная мать, отец с потемневшим от горя лицом избегал смотреть на обитый кумачом дощатый гроб, выставленный на табуретках у школы. Было много сирени – так много, что издалека собравшиеся казались бело-сиреневым пятном. Школьники стояли притихшие, смирные, с серьёзными лицами. Почти все были в красных галстуках. Миша тоже был в пионерском галстуке – его приняли в пионеры незадолго до смерти, но под белоснежной сорочкой у него на тесёмке был надет простой самодельный крестик – бабка настояла.

Пионеры этого, конечно, не знали, и после того, как Ян Белых, председатель пионерской дружины Краснохолмской школы, хрипловатым голосом продекламировал Багрицкого:

«Пусть звучат постылые, пошлые слова, Что погибла молодость. Молодость – жива!»

отдали товарищу последний свой пионерский салют. Гроб забили гвоздями и погрузили в кузов украшенного траурными лентами грузовика. Надрывно и страшно школьный оркестр грянул траурный марш, разрывая сердца. Многие плакали. Грузовик медленно покатил по пыльной дороге на кладбище. Сиренево-белая всхлипывающая масса потекла следом.

После похорон народ потянулся к Скуридиным домой, кто половчее – сели за поминальный стол, остальным за неимением места пришлось разместиться на веранде, стоя.

Мишкин отец, Владлен, опрокидывал в себя рюмку за рюмкой, и взгляд его становился всё злее. Неожиданно резко он встал из-за стола и вышел. Катерине было не до него: она суетилась, следила, всем ли досталась посуда, не кончился ли самогон, не пора ли ставить картошку. Она подкладывала гостям блинков, суетилась по поводу тех, кому не хватило места, лишь бы не думать… но это ей удавалось плохо, время от времени она застывала на месте, и слёзы тихо текли по её посеревшему от горя лицу.

Её мать, Александра Ивановна, внимательно следила за дочкой и за зятем. Прошло пять минут – Владлен не появился, и она тихо последовала за ним.

Опасения были не напрасны: она нашла Владлена в комнате, перед Тосей. Обезумевший мужчина сильно тряс дочь за плечи, заглядывал ей в лицо и громко шептал:

«Что там было? Скажи! Не молчи… Тося… Что ТАМ СЛУЧИЛОСЬ?»

Голова девочки болталась из стороны в сторону, словно у тряпичной куклы. Александра Ивановна крепкой рукой схватила сзади зятя за рубашку:

«Что же ты, аспид, делаешь?» – Она отшвырнула его от внучки с такой силой, что Владлен отлетел на пол. И откуда только сила взялась!

– Тосенька! – Она погладила внучку по светлым стриженым волосам:

– Папа не хотел, не ведает, что творит… Ох, горюшко! – Александра повернулась к зятю. – Ступай, милый, ступай.

Владлен продолжал сидеть на полу, обхватив могучими руками кудрявую голову.

– За что нам такое? За что?! – вскинул он на тещу покрасневшие глаза. По щекам струились непролитые на похоронах слезы.

– Бог ведает, – ответила Александра Ивановна.

– Бог?! Что это за бог, который позволяет убивать детей? – Владлен сжал кулак и потряс им над головой. – Нет никакого бога!

Александра Ивановна перекрестилась и строго посмотрела на зятя:

– Владлен Кирилыч, будет пить-то. Иди лучше Катю поддержи.

Мужчина тяжело встал и медленно вышел из комнаты.

На следующий день он, придя в свою артель, начал подбивать мужиков отправится в злополучный дом на Коминтерна. Это оказалось непросто – артельщики в целом идею поддержали, но когда доходило дело до личного участия, у каждого находились срочные дела. Лишь двое приняли приглашение, и то в надежде, что Владлен не пожалеет горячительного – этими героями стали вконец спившийся Витька Косой и Максим Плотников – здоровенный мужик, славившийся в поселке своей скупостью и никогда не упускавший случая выпить на дармовщинку. Условились после работы встретиться перед злополучным домом, в котором погиб Миша.

Скуридин не стал сообщать домашним о своем намерении, только предупредил, что задержится – мол, работы много.

Владлен

Владлена родители назвали в честь Владимира Ленина, взяв первые буквы от имени и псевдонима вождя мирового пролетариата, и мальчик сызмальства гордился этим. Его мать, Джамилю, отец привез из Узбекистана, отвоевав у басмачей. Это была немногословная и спокойная женщина. Потом, когда Кирилл Скуридин пропал без вести, она удивила всех: оставив единственного сына на воспитание двоюродной тетке мужа, вернулась в УзССР — просвещать женщин Востока — одурманенных и обездоленных. Там-то её и настигла пуля недобитого бандита.

Мальчик вырос на руках у двоюродной тётки. Несмотря на то, что тётка была очень набожна, Владлен в Бога не уверовал, скорее наоборот. Сколь ни уговаривала его тётка принять крещение, он лишь раздражённо отмахивался. Вспомнил о Боге лишь раз — когда жена рожала сына. Роды были очень тяжёлые, ребенок занял неправильное положение — фельдшер и акушерка разводили руками. Катя мучилась почти десять часов и потеряла много крови. Тогда он взмолился. В первый раз обратился он к тому, кого на протяжении жизни отталкивал и часто хулил. И оно, чудо, случилось! Вскоре потерявший надежду Владлен, не веря ушам своим, услышал слабый писк: у него родился сын!

Малыша немедленно забрали в детское отделение, но зато позволили новоиспечённому отцу взглянуть на Катю.

Он вручил жене нехитрый букет осенних цветов, которые за время долгого ожидания заметно пожухли, а она улыбнулась ему потрескавшимися губами:

— Спасибо. Отвернись, не смотри на меня. Я некрасивая.

— Ты у меня лучше всех! Спасибо за сына. Ты это брось… Ты у меня самая красивая, Катька… моя Катюша! — Нагнувшись, он поцеловал жену и поспешил выйти, чтобы она не заметила выступивших слез.

Сейчас глаза Скуридина были сухими. Он нервно курил, то и дело поглядывая на старые, с треснутым циферблатом часы — единственную вещь, оставшуюся ему на память об отце. Товарищи задерживались. Наконец, появился Витька Косой и молча пожал Владлену руку. На шее у Витьки был грязный, выцветший шарф, который связала его мать ещё до того, как её репрессировали. Вот на горизонте появилась могучая фигура Максима — судя по походке, он уже успел пропустить где-то стакан-другой дешёвого портвейна. Что ж такого? Угостили.

— Приветствую! — громко крикнул он Владлену и Витьке, пожимая им протянутые руки и обдавая запахом свежего перегара. — Ну? Пошли?

В сумерках дом казался не таким обшарпанным, как при дневном свете, хотя впечатление сильно портили впадины окон, обрамлённые зубчатыми осколками стекол.

Владлен взялся за кривую ржавую ручку и, распахнув дверь, вошел первым. За ним Витька с Максимом, причем последний громко икал.

Утроба дома казалась холодной и пустой. Владлен чиркнул спичкой, нащупал в кармане свечку, которую успел прихватить у тёщи. Это была тонкая церковная свечка — разгоревшись, она стала чадить, а потом совсем угасла.

— Сквозняк! — констатировал Витька. — Ты бы, Владлен, фонарь захватил что ли, али светильник какой.

— У моего Мишки был фонарик, — зло бросил Владлен. — Здесь где-то остался.

— Давай тряпку зажжём какую-нибудь! — икнул Максим.

Владлен снова чиркнул спичкой. Под ногами валялось битое стекло и всякая рухлядь. Скуридин достал из-за пазухи бутылку самогона и, плеснув немного на ближайшую ветошь, бросил спичку.

— Ты что, сдурел совсем, Скуридин? — почти одновременно вскрикнули мужики, но Владлен, скрестив руки на груди, улыбался, наблюдая дело рук своих. Всполохи пламени озаряли его спокойное, красивое лицо, с немного раскосыми, в мать, глазами.

— Зато светло! — наконец сказал он, и, подойдя к двери, выломал деревянную балку оклада. Балка загоралась неохотно. Ветошь прогорела, но вместо факела, на который рассчитывал Владлен, у него получилась палка с ярко-красным обугленным концом. Тогда мужчина поджёг другую кучу хлама, плеснув на неё самогона, чем опять обидел мужиков.

— Хорош добро переводить, — с досадой глядя на это безобразие, протянул Витька Косой. — Давай лучше по сто, да по домам. Того… утром придем, кады светло! Правда, Максим?

Плотников зачарованно смотрел в угол на кучу тряпья, до которой добралось жадное пламя. Внезапно куча вскочила на ноги и заорала благим матом. Испугавшись, Витька с Максимом бросились к выходу, толкая друг друга.

Владлен не мог пошевелиться, наблюдая, как корчится в страшных муках бывший библиотекарь Олешенко, пытаясь сбросить с себя горящую телогрейку, как, протягивая руки, идет к нему этот пылающий факел, и, споткнувшись о дырявый паркет, падает.

Пахло жжёной плотью. Страшный предсмертный крик эхом отталкивался от равнодушных стен.

На суде Владлен Скуридин виновным себя не признал, оправдываясь тем, что погибший был убийцей его сына Миши. Когда прокурор зачитывал приговор, Владлен был спокоен. За убийство по неосторожности ему бы дали минимум — Скуридин был везде на хорошем счету — но Владлен сам пошел под статью, сказав, что нисколько не раскаивается в том, что не помог человеку и не пытался его спасти.

Бывший библиотекарь был из «антиллигентов»: разочаровавшись в Советской власти, спился и деградировал. В тот день он спал, будучи мертвецки пьяным, в «нехорошем» доме, куда забрёл по чистой случайности, по тому же пьяному делу. Так говорили люди, но у Скуридина была своя правда. Владлен умер в тюрьме, в день сороковин сына, при невыясненных обстоятельствах.

Расплата

Франц Краузе сделал надрез, и фурункул излился зеленоватым гноем, от вида и запаха которого ассистирующая доктору Лизхен брезгливо отвернулась. Глаза отца над марлевой повязкой смотрели на неё насмешливо: «Да… медицина не для неё. Ей бы замуж, но это будет непросто», — думал немец, разглядывая бледное лицо с бесцветными глазами почти лишёнными ресниц — совсем как у него самого.

Промокнув тампоном воспалённую кожу и наложив повязку, доктор подошёл к умывальнику вымыть руки. Это была его собственная болезнь: он мыл руки после каждого действия — будь то операция, или простое рукопожатие. Открыв кран, доктор подставил ладони, но вода не шла. Послышалось какое-то урчание, что-то хлюпнуло, и в руки Краузе шлепнулась гадкая и склизкая лепёшка, напоминающая испражнение больного животного. Брезгливый немец тотчас отдёрнул руки и беспомощно посмотрел по сторонам — ему стало физически плохо от случившегося, появилась сухость во рту, закружилась голова.

— Лизхен…! — слабым голосом позвал он дочь. — Воды… битте!

Дочка, обменивавшаяся любезностями с пациентом, извинившись, выбежала из комнаты. Она скоро вернулась, неся поднос, на котором стояла большая эмалированная миска с водой. Прооперированного уже не было.

Девушка подошла к отцу: «Всё готово. Можете мыть».

Краузе сидел, безвольно опустив испачканные кисти рук, на кончиках пальцев застыла зловонная грязь. Он был мёртв.

Поднос выпал у девушки из рук — миска, расписанная подсолнухами, звякнув, опрокинулась на пол, обдав ноги покойника водой.

Эту смерть долго обсуждали в Холмах. «Бог шельму метит», — говаривала дородная казачка Наталья, качая на руках племянницу Сашу. Наталья имела в виду незаконную деятельность Краузе — будучи на редкость брезгливым, он, тем не менее, не гнушался такого страшного греха, как убийство младенца в утробе матери, и многие знали, что за определённую плату он брал этот грех на свою лютеранскую душу.

Наталья воспитывала деток, оставшихся сиротами после одной из таких «операций».

Однажды к Краузе пришла беременная женщина по имени Аксинья, уже имевшая четверо душ детей. У неё сильно тянуло живот, и, хотя срок был небольшой, живот выглядел огромным. Доктор не любил детей — особенно нищих, считая, что они непременно вырастают ворами и убийцами. У Аксиньи недавно умер муж, и немец, с отвращением глядя на её живот, сказал: «Двойня. Чем кормить собираешься?». Вдова, склонивши голову, молчала. Он тоже молчал, а потом взял да и предложил ей «операцию» бесплатно. Женщина заплакала, а Краузе спокойно ждал, глядя на неё равнодушными, выцветшими глазами — знал, что она согласится.

После «операции» Аксинья пришла домой, легла и больше не встала. Говорят, что отец Григорий отказался её причащать, хотя она и каялась. Аксинья прокляла Франца Краузе со всеми его потомками, а через несколько часов маленькая Сашенька, а с ней ещё трое деток, остались круглыми сиротами.

Вот тогда-то, Наталья, не имевшая своих деток, и взяла весь выводок к себе. Добрая и весёлая была женщина! Вырастив с мужем Иваном детей сестры, Наталья умудрилась под старость зачать своего. Маленькая Дарьюшка родилась крепкой и здоровой, и приёмные дети Натальи взяли моду баловать её — кто пряник принесёт, кто куклу, кто красивый лоскуток.

— Мотри, мать! Ить задарят совсем! — ворчит, бывало, Иван. А сам улыбается.

Прошли годы. Дарьюшка уехала в Москву учиться на врача, да и застряла там, превратившись в Дарью Ивановну. Александра Ивановна видела «младшенькую» последний раз на похоронах Натальи, своей приёмной матери.

Бабушка надела платок и вздохнула, посмотрев на Тосю, всё так же безучастно сидящую на кровати. Предварительно дав соседке, что оставалась приглядывать за девочкой, несколько советов, поцеловала внучку, перекрестила, и направилась к двери. Сердце было не на месте.

Она шла к зданию горсовета для разговора с большим начальником. Отсидев длиннющую очередь, Александра Ивановна наконец оказалась в просторном кабинете, на двери которого висела латунная табличка «Начальник пос. совета Лазарев И. И.»

— Александра! Ба! Вот это сюрприз!

Навстречу ей поднялся тот самый И. И. — а именно её младший брат Илья Иванович. Они не виделись очень давно, если не считать похороны Миши, но там было не до задушевных разговоров. Да и Илья стал большим начальником, свободного времени у него не было даже на то, чтобы обзавестись собственной семьёй.

— Илюшка! — Александра Ивановна обняла брата, звонко по-русски расцеловав его в щёки. Ей стало совестно оттого, что не навещала его, пока не потребовалось:

— Я ведь к тебе по делу, Илюш, вот ведь как. — Она опустила глаза.

Илья Иванович, конечно, знал обстоятельства гибели внучатого племянника, и про Владлена знал (даже пытался заступиться за него), но выслушал сестру не перебивая. Она говорила страшные, небывалые вещи, ему сначала даже показалось, что сестра повредилась умом от горя, потеряв внука, но её спокойная манера говорить, и чистый, лишённый признаков безумия взгляд успокоил его. Илья с детства привык доверять старшей сестре.

Этот дом нужно снести, — завершила Александра Ивановна свой рассказ, и он, кивнув, решил не откладывать дело в долгий ящик: снял конусообразную трубку тяжёлого аппарата, покрутил ручку.

— Барышня! С Движко соедините. Да. Жду… — Он достал портсигар, вытащил папиросу, закурил.

— Игнат Игнатыч? Лазарев говорит. Здравствуй, дорогой. Игнат Игнатыч, что у нас с застройкой на Коминтерна? У меня там дом один, как бельмо на глазу, одни неприятности. Страшное дело! Что?

Было слышно, как Движко что-то объясняет Илье Ивановичу, сестра не слышала, что именно, но, судя по вытянувшемуся лицу брата, сразу поняла, что имеются к сносу дома серьёзные препятствия.

— Да какой там к черту краеведческий музей! — крикнул в трубку Лазарев. — Дом в аварийном состоянии, под снос. Ну и что, что там.… Как ты сказал?…Понял. Понял. Ладно. И ты будь здоров, Игнат Игнатыч.

Илья Иванович оторвал рожок от покрасневшего уха и выдохнул:

— Этот дом хотят реставрировать. Помнишь там, когда мы были детьми ещё, собирались всякие…— он понизил голос до шепота — нигилисты и морфинисты? Теперь говорят, что это был первый в области революционный кружок, сиречь подпольная организация. И в районе есть мнение, что теперь в этом доме будет музей Революции имени Клары Цеткин!

Александра Ивановна лишь всплеснула руками. Помолчали. Наконец, она поднялась:

— Ну что же, пора мне, Илюшенька. Да и тебя в приёмной полно народу дожидается, — сказала она. — Ты заходил бы к нам, а? Пирогов напеку. Приходи в воскресенье, Илья!

— Я… не могу, — выдавил из себя Лазарев. — Прости Саша. У меня тут под боком крыса сидит из района… Я к тебе, а он — донос в райсовет: мол, так и так, был в воскресенье в доме гражданки Афанасьевой, посещающей молельный дом! И мне плохо, и тебе аукнется.

Александра посмотрела на брата с плохо скрытой жалостью и, поцеловав его на прощанье в жёсткую, подёрнутую, словно инеем, щёку, пошла к выходу.

— Саша! — услышала она у самой двери и обернулась.

— Пирожки с капустой напеки, и с грибами. И ватрушки не забудь: они у тебя — объеденье!

Илья Иванович улыбнулся, и, закрыв глаза, помотал головой, словно разгоняя аппетитные воспоминания: «Во сколько приходить-то?»

Наследство Лизхен

Отец ошибался насчет Лизхен — она оказалась не так чувствительна: по крайней мере, к его смерти. На похоронах не проронила ни слезинки, зато беседовала с пастором до самого вечера и на поминальной трапезе обнаружила недурной аппетит. Организацию похорон взял на себя похоронный дом «Юкельзон и сыновья», услуги которого обошлись в копеечку (зато они умудрились за сутки отыскать настоящего лютеранского пастора!), но фроляйн Краузе не стала экономить на памяти родителя — благодаря ему, она становилась единственной наследницей вполне ощутимого состояния.

Но и Лизхен просчиталась насчет своего папеньки! Толи старик предчувствовал скорую смерть, и его угнетали видения, о которых он как-то пытался ей рассказать, толи хотел зло посмеяться над дочерью, за то, что была абсолютно равнодушна к медицине, сейчас уже не установишь. Но когда адвокат, старинный приятель Краузе, откашлявшись, прочел последнее волеизъявление её отца, Елизавета Францевна ощутила, что земля уходит из-под ног, по вискам бьют огненные молоточки, и шатается, словно хлябь небесная, лепной потолок казённого кабинета:

«…Всё моё имущество, включая закладные и ценные бумаги, и пятьдесят тысяч наличными, завещаю приюту св. Петра в Мюнхене. Дом в Холмах и клинику (аптеку), основанную в нём, со всей меблировкой, а также коляску и пару лошадей, оставляю своей жене, Марии Краузе, доказательства смерти которой до сих пор не были обнаружены. До тех пор, пока моя жена, Мария Краузе не предъявит права на дом и клинику, вышеозначенное имущество принадлежит моей дочери Елизавете Краузе».

Справедливости ради стоит отметить, что данное завещание стало неожиданностью не только для бедной Лизхен, но и для некоторых людей, проявляющих к её наследству определённого сорта интерес. После оглашения завещания помощница столичного адвоката получила серебряный рубль за ценные сведения.

Лидия Криворучко, заплатившая за информацию немалую для себя сумму, тут же бросилась бегом на Сиреневую пятнадцать, где после очередной пьянки приходил в себя её любовник — пьяница и альфонс Сенька Колос, тот самый пациент немецкого доктора, что флиртовал с Лизхен за пять минут до кончины её отца. Узнав, что «папаша Краузе» умер, оставив, скорее всего, дочери недурное наследство, Сенька решил жениться на ней, справедливо рассчитав, что состояние доктора — недурная компенсация за наружность бедной Лизхен.

— Вот! — Лидия затрясла перед лицом сожителя сложенной в дулю кистью. — Накось выкуси! Иди, голубчик, иди. Бросай свою Лидушку, бросай — беги к этой немчуре драной!

Сенька крутил нечёсаной башкой и никак не мог взять в толк, о чем толкует любовница. Он тупо уставился на фигу, маячившую у него перед глазами, и, икнув, стукнул по ней лбом так, что Лидочка вскрикнула от боли.

— Ирод проклятый! Ты же с этой руки жрешь! — крикнула она в сердцах, но тут же осеклась и запричитала: — За что же ты меня, Сенечка, так обидел? На кого ты меня променял, родимый? — Семен выпятил грудь в засаленной майке, о которую имел обыкновение вытирать руки после еды, снова громко икнул и воззрился сердито на Лидию.

— Молчать! Дура… Я же хочу нам жись обеспечить, Лидка! — Он опять икнул и стукнул кулаком по столу. — Немчура, говоришь? Что с того? Ну, поживу с ей полгодика — для виду, а потом… а потом уедем мы с тобой, Лидуся, к морю. Домик купим… заживём! Я же, Лидусь, только твой, знаешь ведь! — «Лидуся», закрыв глаза, с глупой улыбкой на увядающем лице слушала эти соловьиные трели, раскачиваясь всем телом в такт словам, пока последняя фраза не заставила её спуститься с небес на грешную землю: «Пива принесла чтоль?»

Лидия достала из буфета початую бутылку мадеры и зло прошипела:

«Звиняйте пан, пыва нет», — и сердито сдув упавшую на глаза прядку рыжих волос, выложила припрятанный козырь.

— Нету ни фига у твоей Лизки за душой. Немчура-то всех обманул, оставил дочке только дом, и то до тех пор, пока мамхен её не заявится. Так то!

Сенька схватил подругу за руку повыше локтя:

— Брешешь, сука!

— А вот и нет, а вот и нет, пусти, а то заору! — Лида высвободила руку, потирая наливающийся синяк: — Дурак ты, Сеня! Ой, дурак!

Тут она увидела, что сожитель медленно встает, и в глазах его появляется пустая и чёрная муть. Завизжав, выскочила Криворучко вон из собственной квартиры — чтобы вернуться, когда «дролечка» выжрет остатки мадеры и будет глушить жёлтую канарейку Фифочку громким раскатистым храпом.

Бродила Лидия в тот день по всему городу, обошла уж всё и вдоль, и поперёк, пока, наконец, ноги не привели её к клинике Краузе. Она посмотрела на занавешенные тёмным сукном окна, и в голове её родилась дерзкая мысль: «Что, если прийти сейчас к этой Лизхен и…» Что дальше Лидия не знала, но идея её захватила, и она решила действовать по обстоятельствам — «как бог на душу положит».

Она остановилась перед дубовой дверью и три раза постучала оловянным молоточком по латунной пластине. Долгое время никто не открывал, но вскоре за тёмным сукном блеснул свет. Скрипнула дверь, и в проёме показалось маленькое, словно скукоженное, старушечье лицо, подсвеченное дрожащим светом масляной лампы. «Хто тут?» — Старуха близоруко щурилась на гостью.

— Мне нужна фроляйн Краузе, где она? — замогильным шёпотом произнесла Лидия. Она заметила, что её тон произвёл нужный эффект на старую перечницу, потому как та перекрестилась свободной от лампы рукой и прошептала неуверенно: — Хозяйка болеет, просила не будить. Но я разбужу её, коли надо…

Лидия пожалела, что не навела заранее справки и не узнала имени старухи. Могло бы получиться бесподобно! Но…

— Иди… иди… разбуди мою милую Лизхен и скажи ей, что я вернусь к ней. А ты сама-то, небось, признала меня?! — последние слова госпожа Криворучко произнесла таким тоном, что бедная старая женщина вздрогнула, и, не оглядываясь, засеменила в комнату хозяйки. «Воображаю, как испугается проклятая немчура», — ухмыльнулась Криворучко.

Дожидаться результата Лидия не стала, и, сорвав овации невидимых зрителей, театрально поклонилась, и, словно шаловливая девчонка, перепрыгивая на ходу большие лужи, побежала домой, где ошалевшая от храпа канарейка раскачала клетку, и та, упав на ковер, открылась, к большой радости кота Барсика…

Лидия легла под бок вонючего, развалившегося на тахте Сеньки, и, обняв его, уснула счастливая — если не считать бедную Фифочку, день выдался на редкость удачным.

Пасха

Александра Ивановна воскресным утром встала чуть свет: помолившись, замесила тесто для пирожков и достала заготовленный с вечера кочан капусты. Нарубив его, она поставила горшок с капустой в печь, и, погасив свечу, села отдохнуть. Положив руки на колени, она прислонилась спиной к тёплой стенке печи. Уже почти рассвело, когда ей показалось, что за окном мелькнула тень. Послышался шорох. Александра Ивановна нашарила в кармане очки, нацепила их на нос. Так и есть, почудилось — всего лишь ветка старой яблони царапает стекло, надо бы спилить, всё одно яблоня старая, не плодоносит.

Александра закрыла глаза и сама не заметила, как задремала. Вдруг кто-то тронул её за плечо, и она, открыв глаза, увидела бледное личико внучки. «Там была другая бабушка», — еле слышно прошептала она и словно растворилась. Александра Ивановна тряхнула головой, закрыла и снова открыла глаза — вокруг никого. Из кадки пытается убежать тесто, пахнет упревшей начинкой для пирожков. Показалось? Александра Ивановна примяла упругое тесто, и, вытерев о передник руки, на цыпочках прошла в комнату, где спали Катя с Тосей. Девочка дышала ровно — сон её был глубок. Александра Ивановна поправила сбившееся одеяло и осторожно вышла.

Пирожки получились на славу, румяные: с капустой, картошкой и грибами. Были и ватрушки с творожным впёком. Катерина расставляла чашки, весело гудел самовар. Александра выложила часть своей диковинной выпечки на большое деревянное блюдо, прикрыла чистым рушником. Она подошла к внучке и протянула ей крашеное в луковой шелухе яичко: «Христос воскресе!»

Катя бросила греметь чашками и повернула к матери рассерженное лицо:

— Мам! Ну, опять ты за своё! На работе итак все косятся из-за твоих религиозных пережитков! А Тося вернётся в школу? Ей же там житья не будет! Зачем ты это делаешь?

Александра Ивановна поджала губы. Она хотела возразить дочери, как вдруг: «Воистину воскресе!» — звонким голоском сказала девочка.

— Тося! Тосечка! Девочка моя! — бросилась к ней Катя, но девочка снова смотрела сквозь неё, держа в руках яичко, святить которое Александра Ивановна ездила накануне за тридцать вёрст.

Послышался негромкий стук в дверь, и на пороге возник Илья Иванович, чисто выбритый и в новом костюме. Под мышкой он держал коробку конфет и бутылку водки, и Катя поставила к чашкам три рюмки.

Илья Иванович всех приветствовал и долго вытирал ноги. Наконец, снявши кепку, сел за стол. Катерина подала к пирожкам чугунок с дымящейся картошкой, поставила миску с кислой капустой и прошлогодними огурцами.

— Угощайтесь, дядя Илья. Что-то Вы совсем нас забывать стали, — сказала она.

— Много работы, Катюша, — отозвался Лазарев, разливая водку. — Ну? Со свиданьицем?

Выпили, закусили. Александра Ивановна положила всем картошки. Тося все ещё держала в руках крашенное в луковой шелухе яичко. Заметив его, Илья Иванович опомнился:

— Так Пасха же сегодня, да, Александра?

— Христос воскресе! — вместо ответа сказала старуха.

— Воистину! — Илья встал, подошел к сестре и трижды расцеловался с нею — к большому удивлению Кати.

— И угораздило же меня прийти к тебе в Пасху! — пытался взять шутливый тон Илья Иванович. — Теперь точно пойдёт донос. До самого Сталина… Эх! — Он снова разлил по рюмкам и взял солёный огурец.

— Не того ты боишься, Илюша, — сказала Александра Ивановна брату, но почему-то посмотрела на дочь.

— Как? Дядя Илья, ты веришь в Бога? — наконец решилась спросить Катя. Вместо ответа Лазарев показал ей маленький, почерневший от времени крестик, поцеловал его, и убрал обратно.

— Но ты же партийный! — Катя смотрела на дядю расширенными зрачками. — Как такое возможно?

Лазарев грустно ухмыльнулся:

— А так… Иуда я. Искариотский… Да и, если кто прознает, что я сиживал за праздничным столом на Пасху, считай, что я уж беспартийный. — Он опять потянулся за бутылкой.

— Погоди, ты! Не части! — остановила его Александра. — И напраслину-то на себя не возводи — ты много сделал для людей, Илюша. Время страшное!

Повисла тишина… Часики тик-ток… тик-ток… тик-ток…

— Я вот ещё что принёс тебе, Саша, — вдруг нарушил тишину Илья. Он достал из-за пазухи серый конверт, перевязанный бичевой. — Думаю, тебе будет очень интересно.… Это выписки из архива, — он замялся, — церковного и нашего. Вот, возьми.

Он протянул ей конверт, и Александра заметила, что рука его дрожит. Не глядя сунула она конверт в карман фартука, и, подперев лицо рукой, совсем, как тётка Наталья, сказала:

— Ты ешь, Илюша, ешь! Соскучился, небось, по моим пирожкам?

Тайна доктора

Фроляйн Краузе долго приходила в себя после оглашения завещания. Она осталась ни с чем! Нищая! Дом… Она не сможет продать его, ибо согласно завещанию он принадлежит её матери, которая исчезла пять лет тому назад.

— Лизавета Францевна! — услышала она сквозь сон голос Кузьминичны. Открыв глаза, она увидела озабоченное лицо старухи.

— Что случилось, бабка? — равнодушно спросила Лизхен. — Как посмела войти без стука?

Кузьминична обиженно поджала синюшные губы.

— Простите меня, старую. Грешным делом подумала… Тут до Вас приходила… Ваша матушка.

Лизхен вскочила как ошпаренная.

— Где она? Ты уверена, что матушка?

Лизхен схватила старуху за грудки и посмотрела ей в лицо:

— Ты не ошиблась? Это действительно была она? Моя мать? Ты вообще видела её когда-нибудь?

Кузьминична потупилась и молчала.

Лизхен отпустила старуху, и, накинув халат, побежала к дверям. Но фантома и след простыл, за дверью никого не было. Лизхен, пытаясь выровнять дыхание, пошла в кабинет отца. Там был идеальный порядок — покойный любил, чтобы всё лежало на своих местах. Повинуясь какому-то странному чувству, Елизавета направилась к дубовому столу и стала выдвигать ящики, вываливая их содержимое прямо на стол. Это были бланки рецептов, аккуратно рассортированные по алфавиту истории болезней, какие-то папки, исписанные латынью аптекарские списки. Она не знала, чего именно ищет, но искала.

Один ящик был заперт на ключ, который отец всегда носил с собой — и вероятно, ключ так и остался у него на шее. Заскрипев зубами, Лизхен взяла из кучи предметов, вываленных на столе, нож для писем, и, вставив лезвие между столом и ящиком, надавила. Нож согнулся, и, в конце концов, сломался. Попытки открыть замок шпилькой тем более ни к чему не привели. Свечи, горевшие на камине, зачадили, и тогда она, подняв глаза на портрет отца, висевший над столом, сказала:

— Ну-с, папенька, довольны теперь?

Доктор Краузе смотрел на её попытки открыть ящик, насмешливо щуря безресничные глаза, но Лизхен была не из тех, кто быстро сдаётся. Она окинула взглядом комнату и решительно подошла к камину. Вынув прут из каминной решётки, она взвесила его в руках, и что есть мочи стукнула им по столешнице. Откинула прут, взяла топор, которым отец, бывало, раскалывал слишком крупные поленья, и принялась методично рубить. Через полчаса обезображенный стол был побежден: она добралась до вожделенного ящика…

Внутри оказалось не бог весть какое сокровище — заржавевший маленький ключик и медальон с портретом матери, который отец отобрал у Лизы через несколько дней после исчезновения супруги. Девица, запыхавшись от проделанной работы, в изнеможении опустилась на кресло и стала напряженно думать, какой замок мог бы открыть этот ключ. Она вертела его в руках так и эдак, но ничего путного не приходило в голову. Тогда она, завязав ключ с медальоном в платок, вышла из папенькиного кабинета и направилась в свою спальню.

Следующий день она не могла думать ни о чём, кроме злополучного ключа. Она прикладывала его ко всем замкам, к шкатулкам, к дверцам в буфете, которые никогда не закрывались — все без толку: ключик не подходил ни к одному замку, найденному в доме. Тогда она решилась спуститься в подвал, которого боялась с детства. Когда-то отец закрыл маленькую Лизхен в подвале за то, что она разлила чернила на его столе, и ей пришлось провести там самые страшные часы своей жизни.

Внизу находилась топка, трещавшая и горевшая, как казалось ей, адским пламенем, возле неё возвышалась гора угля, а у стен были свалены клетки, в которых отец когда-то держал подопытных кроликов и мышей. Летом печь использовали редко — злые языки поговаривали, что доктор сжигает там трупики нерожденных детей. Зимой приходил истопник, но сейчас его не было, и Елизавете пришлось спуститься в подвал в обществе Кузьминичны.

Она оставила старуху у открытого люка, сама же, взяв масляную лампу, спустилась вниз. Остывшая печь зияла чёрной пастью, пахло отсыревшим углём и глиной. Лизхен осмотрелась, но не обнаружила ничего такого, что можно было бы закрыть на замок. Она прошла вдоль стен по периметру подвала, посветила за клетками… Ничего. Перед глазами стояло насмешливое лицо отца. Елизавета ещё раз осмотрела помещение — она никак не могла понять, что же изменилось с тех пор, когда она была здесь в последний раз. Она закрыла глаза и вернулась в тот день, когда, дрожа от страха, сидела на одной из клеток, вздрагивая всем телом. Внезапно она увидела всё так явно, словно это было вчера. С тех пор мало что изменилось — та же печь, те же подпорки, врытые в землю, и откидывающие страшные тени на земляных стенах клетки. Но уголь… чёрная гора угля была насыпана слева от печи, а не справа, как сейчас. Елизавета еле сдержалась, чтобы не взять лопату и не приняться раскидывать уголь сразу, сейчас. Она не могла этого сделать: наверху покашливала старуха. Отряхнув руки, Елизавета поднялась по лестнице, молча закрыла подвал. Хорошенько подумав, она решила найти себе помощника, неболтливого и надежного. Выбор пал на Прошку Скуридина: он будет идеальным подельником: сильный, а главное — немой.

Вечером того же дня Лизхен отправилась в кузницу, где работал Прохор. Она с восхищением наблюдала за парнем, голый торс которого, блестящий от пота, делал его похожим на античного бога. Не замечая её, Прохор бил по наковальне тяжёлым молотом так, словно тот был из обычного дерева. Наконец, он отложил своё орудие и подошел к висящему на цепи чайнику напиться воды. Елизавета неслышно подошла сзади и коснулась его влажной, сильной спины. Он вздрогнул.

Лизхен отдернула руку и улыбнулась ему ласково. Она поманила его за собой, а выведя на улицу жестами принялась объяснять, что ей нужно. Прохор смотрел на неё с недоумением, время от времени сжимал пудовые кулаки и качал головой. «Эх, какая досада, что он безграмотный», — подумала она, но на всякий случай спросила: «Грамоте обучен?» К её изумлению великан кивнул головой. Тогда она подняла с земли хворостину и начеркала, что нужно сделать и адрес. Подумав, написала сумму — рубль с полтиной. Прохор странно посмотрел на неё — ей показалось, с жалостью. Потом кивнул и пошёл назад в кузницу.

В назначенный срок он явился без опозданий. Елизавета отправила Кузьминичну с поручением в деревню, так что вернуться та должна была не раньше завтрашнего дня. Вдвоём с Прохором они спустились в подвал, и в этот раз Лизхен было совсем не страшно. Она протянула Скуридину лопату, и показала на уголь — мол, надо перебросать эту кучу отсюда — сюда. Прохор снял рубаху, послушно взял лопату и принялся за дело. Лизхен наблюдала за работой этого сильного человека и внезапно почувствовала возбуждение… Она отвернулась, но это не помогло. От него исходила волна первобытной силы, способная свести с ума любую женщину. Лизхен еле сдерживала себя, чтобы не подойти к нему и не прижаться к крепкой, поросшей тёмной растительностью груди. Когда лопата задела жестяную крышку, наполовину вросшую в земляной пол, из её горла вырвался сдавленный стон.

«Сейчас или никогда», — стучало в висках, а руки нервно расстёгивали маленькие пуговички шёлковой блузки. Обернувшись, Прохор оторопел: Лизхен с распущенными волосами, тяжело дыша, обнажила девственную грудь и смотрела на него с вызовом. Она подошла совсем близко, так близко, что её твёрдые соски упёрлись ему чуть ниже груди. Он, как подкошенный, рухнул на колени, а она стала покрывать его лицо жадными поцелуями.

Всё произошло быстро и совсем не так, как воображала себе Лизхен, начитавшись любовных романов. Было немного больно, крови было мало, но вполне хватило, чтобы немой понял, что она отдала ему самое дорогое. Это произвело на него странное впечатление — он встал и, избегая её взгляда, снова взялся за лопату. Расчистив остатки угля и освободив крышку люка целиком, Прохор дёрнул кольцо, но люк оказался закрыт. Тогда Лизхен достала ключик и торжественно вставила его в малозаметное отверстие. Раздался щелчок, крышка открылась, и…

…то, что предстало их взорам, заставило отпрянуть Прохора, а Елизавета Францевна лишилась чувств…

Она очнулась на своей постели, накрытая лёгким одеялом, в полном одиночестве. Ей стало жутко, и она неотрывно смотрела на дверь, боясь, что та откроется, и на пороге окажется её мать, Мария Краузе, чье иссушенное, мёртвое лицо увидела она в стеклянном окошке под куском жести. Лизхен тряслась всем телом и не могла заставить себя встать хотя бы для того, чтобы зажечь свечу. Так и пролежала она до рассвета, не в силах сомкнуть воспалённых глаз. Утром она первым делом побежала к кузнице, и, поймав Прохора, умоляя и плача, потащила его за собой.

Околоточный долго не мог оторвать взгляда от страшного зрелища. Потом составил протокол и ушёл. Оповещённый своими людьми в полиции, через час явился Юкельзон с деловым предложением заняться похоронами фрау Краузе. Расплатиться с ним Елизавета Францевна могла, только заложив дом, наследницей которого она теперь считалась по праву, но это заняло бы какое-то время. Юкельзон был готов не торопить её с оплатой, и, оформив соответствующие бумаги, испарился.

Невеста Прохора, Настасья, чувствовала, что с ним происходит что-то неладное. Прохор начал пить и стал реже бывать у неё, а, приходя к ней, совсем не улыбался, а сидел и часами смотрел перед собой.

— Что с тобой, Прошенька? — как-то спросила его Настасья, и он вдруг заплакал, по-детски размазывая слёзы, было странно видеть, как вздрагивают его могучие плечи. Настасья коснулась его волос, но он резко, почти грубо отстранил её руку и выскочил из дома прочь.

Елизавета Францевна зря времени не теряла, и, выяснив адрес невесты Прохора, явилась к ней наряженная и с красивой шляпной коробкой, в которой лежала совсем новенькая шляпка, надёванная всего один раз.

Завидев её, Настя отпрянула от окна, сердце, чуя беду, сжалось. Обиженная Кузьминична успела-таки разболтать, кто помог младшей «немчуре» обнаружить тело матери, равно как и подозрения, связанные с этим происшествием. Сначала Настя не хотела верить бабьим россказням, но теперь оказалось, что они не были лишены оснований…

Впустив и усадив гостью, молодая женщина села напротив, готовая бороться за своего Прошу до конца.

Елизавета, улыбаясь, протянула ей коробку:

— Настенька, это тебе.

— С чего это? — ответила Настасья. — Мне ничего от Вас не нужно.

— Я тебя понимаю… — стараясь сохранять спокойствие, сказала Елизавета Францевна. — Но ты должна понять и принять то, что… то, что… В общем, у меня будет ребёнок.

Насте понадобилась вся её воля, чтобы не закричать, но она справилась:

— Поздравляю.

— Ты, наверное, догадываешься, кто отец моего будущего ребёнка?

Настя опустила голову, и закусила губу, чтобы не расплакаться.

— Очень прошу тебя, Настенька, голубушка, отступись. Ради ребёночка… — услышала она словно издалека голос Елизаветы. — Бог пошлет тебе за это другого жениха. Ну скажи, зачем тебе немой? В Холмах нет тебе равной по красоте…

— Уходите… прошу Вас. Оставьте меня! — крикнула Настя, не в силах сдерживать нахлынувшее отчаяние.

Краузе встала, и больше не говоря ни слова, вышла.

Сон

Утром, придя на службу, Илья Иванович обнаружил у кабинета двоих мужчин в штатском — на посетителей они были не похожи. На двери, где раньше висела табличка с его фамилией, теперь красовался светлый прямоугольник, а сама дверь была опечатана.

— Лазарев? Илья Иванович? — весело осведомился невысокий, в круглых очках.

— Он самый! — подобострастно проворковал подоспевший Плешков.

— Вам надлежит проехать с нами, товарищ Лазарев! — всё также весело сообщил очкарик. Мужчины вывели Илью Ивановича через чёрный ход, где была припаркована машина, окружённая вездесущими мальчишками.

«Андрейка! Кланяйся от меня сестре моей, Александре Ивановне!» — успел крикнуть Лазарев одному из детей, но тут же получил быстрый удар в живот. Так его, согнувшегося пополам от боли, запихнули на заднее сиденье. Машина, заурчав, рванула с места, подняв облако пыли. Больше Илью Ивановича никто не видел.

Александра Ивановна, надев очки, изучала бумаги, что передал ей брат. Глаза болели и слезились, буквы сливались, но она досконально изучала каждый документ. Вдруг в окошке появилась чумазая рожица соседа Андрейки.

— Баба Саша, дядю Илью арестовали! — крикнул пацанёнок, вытирая нос тыльной стороной ладони. Александра Ивановна выпустила из рук очередную выписку и почувствовала сильную боль слева. Она молилась об одном: чтобы не умереть сейчас — просила Бога дать ей ещё немного времени. Боль отступила.

Александра Ивановна сложила бумаги обратно в конверт, и, перевязав тесёмкой, спрятала в сундук. Тося сидела тут же на скамье, и старуха ещё раз поблагодарила Бога, что не дал умереть на глазах больного ребенка.

Вечером пришла с работы Катя, и, уложив Тосю спать, Александра Ивановна позвала дочь к себе.

— Вот что Катенька… — я, наверное, скоро умру.

Катя открыла было рот, но мать опередила её:

— Не перебивай! Помнишь, Илья дал мне конверт? Так вот… Оказывается, предпоследней владелицей дома, где погиб наш мальчик, была Елизавета Краузе, впоследствии Скуридина!

— Это, судя по всему, была бабка нашего Владлена! Так вот, она продала дом некому Юкельзону, и, что интересно, очень дёшево. Новый владелец не успел даже сделать там ремонт — одна из балок рухнула и придавила его насмерть. Родственники погибшего из суеверия хотели продать дом, но не успели — грянула революция и все они уехали из страны… — Вот! — Александра Ивановна протянула дочери пожелтевшие закладные. — А это свидетельство о крещении Елизаветы и выписка о венчании…

Катя поднесла бумагу к глазам и вернула матери.

— Но почему? Почему погиб наш мальчик? Кто его убил? Разве не Олешенко?

Александра Ивановна покачала головой:

— Я не знаю… никто теперь не знает… если только не спросить у самой Елизаветы Францевны. Я помню, тетка Наталья сказывала мне про немецкого доктора, и дочь его… не помню, что именно, но говорила, что дом их проклят, и род их… тоже. Владлена род, понимаешь?!

Катя смотрела на мать широко открытыми глазами:

— А как же нам узнать? Вряд ли Елизавета Францевна жива!

Александра Ивановна пожала плечами:

— Кто её знает… Здесь есть выписки о смерти Прохора Скуридина (тридцати лет отроду представился, от пьянства), а о ней ничего… Ей должно быть сейчас около девяноста лет, коли жива. Ты-то помнишь, ничего тебе Владлен про свою бабку не рассказывал?

Катя стукнула себя по лбу:

— Как же! Ну конечно, он говорил мне, что его бабка, немка, пережиток капитализма, обретается в каком-то полузаброшенном монастыре. Где-то на границе с Польшей. Но нам туда не добраться, мам. Это очень далеко будет… Да и Тоська…

Александра Ивановна закрыла глаза.

— Давай спать дочка. Утро вечера мудренее!

Ей приснился брат Илья. За большим столом сидели и тётка Наталья, и её муж Иван. Илья улыбнулся и сказал:

— Всё здесь есть, Саша. Только скучаю по твоим пирожкам!

Александра Ивановна подошла к столу, села на свободное место, и ей стало так неловко, что вокруг все такие красивые, молодые и нарядные, а она постаревшая, с тёмным лицом… Она посмотрела на свои натруженные руки и удивилась — кожа на них стала светлой и чистой. Проведя ладонями по лицу, она ощутила пальцами упругость щек.

— Я что? Тоже уже …умерла? — удивилась она.

— Да нет же! — Засмеялась тётка Наталья. — Не пришло ещё твоё время, Сашенька…

— А где… мама? — спросила Саша. — Мне надо сказать ей… Владлен… и Миша… и Тося… это и есть потомство доктора Краузе… а мама его прокляла! Где …Мишенька? — она посмотрела за стол, но там кроме тётки уже никого не было, лишь лёгкий ветерок колыхал края прозрачной скатерти…

Тётка Наталья ничего не ответила, лишь грустно улыбнулась, коснувшись Сашиного лба рукой.

Александра Ивановна проснулась от этого прикосновения. Она машинально провела рукой по лбу, и, ощутив морщины, отдёрнула её. Она не верила снам, но этот… «Значит, помер Илья!» — крестясь, прошептала она. Но внук… неужели там, где «скрежет зубовный?» От одной этой мысли её передёрнуло, но она тотчас упрекнула себя за маловерие: всё хорошо с Мишенькой — ведь он ни в чём не виноват! И ему нашлось место у Бога.

Монастырь

Катю отпустили с работы с трудом, пришлось соврать, что везут Тосю к известному врачу. Александра Ивановна всю жизнь копила деньги к «чёрному дню», и сейчас они пришлись очень кстати. От хорошей знакомой она узнала, где находится монастырь, куда после революции из их посёлка отправилась группа богомолок, желающих вступить на монашеский путь. Была ли среди них Елизавета Скуридина? Это они смогут узнать только на месте…

Дорога заняла неделю — ехали, как придётся: в порожних товарняках, на крестьянских обозах, и, наконец, в воскресенье увидели луковки церкви небольшого монастыря.

Их приняли сдержанно-радушно: накормили похлёбкой, дали сухарей и компот из прошлогодних сушёных яблок. Тосечка, утомлённая долгой дорогой, свернувшись калачиком на широкой скамье, посапывала.

Оставив её на попечение монахинь, женщины проследовали за пожилой послушницей, которая проводила их в небольшую комнату, где их уже ждала настоятельница.

Александра Ивановна попросила благословения, поцеловала ей руку. Катя отвела глаза.

— С чем пожаловали? — низким голосом спросила игуменья.

— Мы ищем родственницу. В миру её звали Скуридина Елизавета Францевна.

Игуменья помолчала, тяжело вздохнула и, сцепив руки в замок, положила их на стол.

— Извините, но я не могу Вам помочь. Елизавета Францевна отошла ко Господу год назад… Если хотите, завтра сведу вас на её могилку. А сейчас… отдохните с дороги. — Сестра! Проводи.

Всё та же послушница привела их в свободную комнату с двумя кроватями — на одной разместилась Александра Ивановна, а на другой — Катя с дочерью.

Через два часа их позвали к ужину. Потом на веранде пили чай со смородиновым листом. Когда пришло время послушницам отправляться на вечернюю молитву, Тося клевала носом, и женщины пошли укладываться.

Александре Ивановне не спалось, захотелось выйти подышать свежим воздухом. Когда она шла длинным коридором, ей послышались шаги за спиной. Обернувшись, она увидела монашку. На вид около шестидесяти лет. Незнакомка улыбнулась ей и подошла ближе.

— Не спится? — шёпотом спросила она.

Александра Ивановна кивнула:

— Мне бы на воздух… подышать.

Послушница, представившаяся Евстолией, взяла её под руку и повела в другую сторону.

— Мы запираем двери на ночь, но можно выйти на воздух — у нас здесь есть открытый переход, сказала Евстолия.

Вдвоём они вышли на мост, соединяющий церковь с главным зданием, и оказались под звёздным небом. Александра Ивановна, никогда не видевшая таких ярких и крупных звезд, невольно залюбовалась:

— Какая красота!

Евстолия, улыбаясь, ответила:

— Слава Божия!

Александра Ивановна захотела расспросить монахиню, как та попала в монастырь, но Евстолия опередила её до того, как она успела задать вопрос:

— Всему своё время, голубушка Александра Ивановна…

Утопленница

Тётка Наталья велела Саше присматривать за опарой, а сама, накинув платок, выбежала за околицу. Сашенька почувствовала неладное — вдоль их забора к реке торопились односельчане, лица их были хмуры, до слуха девочки долетело слово «утопла». Сашенька, забыв про квашню, взобралась на скамейку и высунулась по пояс в окошко. Мимо как раз пробегала соседская девочка Любашка. Заметив Сашеньку, она остановилась и крикнула, показывая рукой в сторону реки: «Санька, айда со мной на реку! Там тётенька утопла, батя сам багром из воды тащил!»

Саше очень хотелось поглядеть. Она проверила опару и решила, что успеет, пожалуй, сбегать посмотреть одним глазком на утопленницу.

Когда девочки прибежали к реке, там собралась почти вся деревня. Толстый мужик со свекольно-красной физиономией то и дело покрикивал на ребятишек, сновавших вокруг накрытого рогожей тела. Видны были только бледные ноги покойницы, а бесенятам хотелось увидеть больше, чтобы потом пугать друг друга страшными историями у ночного костра. Сашенька заметила Наталью, и, стараясь не попадаться ей на глаза, спряталась за широкой спиной краснорожего старосты. Из разговоров Саша поняла, что утонувшая — Настасья, та самая, которую раньше считали самой красивой на селе, и про которую в последнее время в Холмах говорили всякое: иной раз такое, что маленькой девочке вовсе не надлежит слышать.

Один из мальчишек, по кличке Сметана, зацепил крючок к рогоже, которым было накрыто тело несчастной. К крючку была прилажена ниточка. Пока один из ребят отвлекал полицейского, Сметана тянул за нитку, обнажая раздувшийся от долгого пребывания в воде труп молодой женщины. По тому, что все, как один, стали осенять себя крестным знамением, жандарм понял: что-то не так. Но было поздно: покойница лежала нагая, а виновника её последнего позора и след простыл. Сашенька во все глаза смотрела на мёртвую Настасью и никак не могла поверить, что перед ней — первая красавица Холмов. Расталкивая зевак к утопленнице подбежал немой, он опустился перед трупом на колени, сорвал с себя шапку и, закрыв ею лицо, завыл. Краснорожий было хотел встрять, но немой не обратил на него никакого внимания. Трясущимися руками он закрыл бледное тело грубой рогожей и долго сидел подле, склонив голову и глухо подвывая.

Монахиня Евстолия

Евстолия между тем вернула Александру Ивановну из прошлого, сказав:

— У нас родился сынок Кирюша, и Прохор женился на мне, но любил только её, Настасью. После её смерти он совсем потерял интерес ко всему, зачах и вскоре отправился следом. Моя вина. Мне остаётся лишь молиться в надежде, что меня убогую, недостойную, услышит Господь и помилует их.

Монахиня умолкла. Александра, словно громом поражённая, не могла произнести не слова.

— А у меня вот внучка больна. Очень, — услышала она свой голос, словно издалека.

— Оставь Тосю и Катю здесь, — внезапно предложила Евстолия. — Девочка поправится.

— Но… Катя не согласится! — горько сказала Александра Ивановна.

— Согласится! — уверенно сказала Евстолия. — Увидишь.

Она проводила Александру Ивановну до комнаты, где спали Катя с Тосей, и, пожелав Александре Ивановне доброй ночи, ушла, оставив легкий запах лавандового масла.

Утром незнакомая молодая трудница проводила их в трапезную. Послушницы уже позавтракали и спешили по своим делам. Александра Ивановна пыталась глазами отыскать среди них Евстолию, но так и не смогла. После трапезы игуменья повела их, как обещала, на монастырское кладбище. Среди могил, где под простыми деревянными крестами находили своё последнее пристанище обитательницы монастыря, была выложена каменная дорожка. Могилки были аккуратно прибраны и усажены разноцветными люпинами. Наконец, игуменья остановилась у одного из крестов, ещё не успевшего почернеть от снега и дождя. Разобрав на дощечке, прибитой к кресту, имя, Александра Ивановна чуть не до крови прикусила губу, хоть и ожидала увидеть его.

— Под крестом сим и покоится монахиня Евстолия, — сказала игуменья. — В миру известная как Скуридина Елизавета Францевна.

— Скажите матушка, а у Вас есть ещё кто-нибудь с таким именем? — спросила Александра Ивановна, больше для порядка, чтобы как-то преподнести игуменье ночное происшествие.

Игуменья подумав, отрицательно покачала головой.

— Среди здравствующих послушниц есть Евлалия, Евдокия…

Александра Ивановна посмотрела на дочь, держащую за руку Тосю, и решилась:

— Сегодня ночью я говорила с монахиней, она представилась мне Евстолией.

Игуменья, казалось, не удивилась, как будто это было обычное дело.

— Мы поговорили, — осторожно продолжала Александра Ивановна, — и она сказала мне, что внучка моя, Тося, наша Тосечка, может поправиться, если останется здесь на время.

Александра снова посмотрела на дочь, боясь, что та, как обычно, скажет что-то откровенно грубое, какой-нибудь лозунг про пережиток или опиум. Но та молчала, размышляя над сказанным.

— Матушка Евстолия вам сказала? Она вам во сне привиделась? — уточнила игуменья.

— Нет. Я говорила с ней точно так, как сейчас с вами. Что Вы думаете об этом, матушка? Я была уверена, что разговариваю с человеком из плоти и крови, — сказала Александра Ивановна, — С кем же я говорила?

— На всё воля Божия! — уклонилась от ответа. игуменья, — если надумаете остаться — хорошенько подумайте, жизнь в монастыре трудная. Даром кормить не смогу.

— Я согласна, — тихо отозвалась Катя, — ради своей девочки я готова на всё! — и она поцеловала Тосю в светлую макушку.

Девочка заворожённо смотрела на большую яркую шоколадницу, которая, сев на могильный крест, распустила крылья. Катя не могла не заметить, что взгляд девочки осмыслен и она в первый раз за последнее время проявила заинтересованность. Это ещё больше укрепило Катю в правоте принятого решения, ей стало намного легче и спокойнее.

Пожар

Бабушка вернулась в Краснохолмск одна. Нужно было продать дом, чтобы на вырученные деньги купить жильё поближе к монастырю. Она не стала просить много, поэтому покупатель нашёлся быстро. Оформляя бумаги в горсовете, Александра Ивановна столкнулась с неприятным типом, который, едва завидев её, скрылся за дверью знакомого ей кабинета, где теперь висела новая табличка «Начальник горсовета Плешков А. Д.»

За день до отъезда Александра Ивановна навестила могилу внука, прибралась там. Возвращалась с кладбища по улице Коминтерна. Возле дома Краузе она остановилась, огляделась по сторонам, и, перекрестившись, скрылась в тёмном дверном проёме.

Она бродила по залитым закатом комнатам, и ей чудился плач младенцев. На глаза навернулись слёзы — она вспомнила матушку, которую безуспешно пыталась воскресить в памяти всю жизнь. Сейчас она увидела силуэт, тенью отразившийся на одной из стен, и была уверена, что это её мать Аксинья. «Мама!» — она протянула руки, но тень медленно растаяла вместе с последними всполохами заката. Александра Ивановна вышла затем, чтобы вернуться, когда наступит ночь.

Этот дом был ей ненавистен. Она жаждала уничтожить его и подготовилась заранее. Вернувшись, Александра Ивановна приволокла с собой большую канистру керосина. Чемодан поставила недалеко от лестницы, ближе к двери. Облив деревянные подпорки, свернула из старой наволочки жгут. Запалив его, бросила в угол. Сильно полыхнуло, огонь стал подниматься по остаткам обоев наверх, к скелетированному потолку. Женщина подхватила чемодан и поспешила на выход, но тут произошло непредвиденное: рухнуло перекрытие, закрыв ей путь к отступлению.

Дом не собирался отпускать её.

Сзади вовсю бушевало пламя. Женщина, закрыв глаза, молилась, готовясь к лютой смерти, сожалея лишь об одном: что не сможет теперь купить жильё для Кати и Тоси — хорошо, что хоть позаботилась оставить деньги в камере хранения и отправить им письмо.

«Мама!» — крикнула она, почувствовав, что огонь совсем близко — «Прости ему! Дети ни в чём не виноваты, мама! Господи! Помилуй рабу твою, Аксинью!»

Лёгкие ожгло горячим воздухом, Александра Ивановна закашлялась, сознание вот-вот покинет её, облегчив страшный конец. Внезапно кто-то взял её за плечи и вытолкнул наружу…

Впоследствии она так и не смогла вспомнить, как оказалась во дворе. Сидя верхом на дымящемся чемодане, пожилая женщина наблюдала, как огонь уничтожает проклятый дом. Вскоре стали собираться жители городка, но никому не пришло в голову тушить пожар — люди молча наблюдали агонию дома.

Когда подъехали пожарные, тушить уже было нечего — чёрная крыша рухнула, навек похоронив под собой все тайны доктора Краузе.

«Слава тебе, Господи!» прошептала Александра Ивановна, и, взяв чемодан, не оглядываясь, пошла на станцию.

источник