— Смотрю я на тебя, Марьяша, не нарадуюсь! — соврал Сазыкин жене.
На самом деле, смотрел он на гуся, которого она глазировала и начиняла яблоками. Пётр чувствовал радостное возбуждение. Ну и что, что повод не ахти, (ему исполнялось пятьдесят восемь лет), зато впереди приятный вечер. Приедут его коллеги с супругами, подруги жены с мужьями. После второй все расслабят галстуки, и пойдёт веселье!
— Чёй-то ты не нарадуешься? — не оборачиваясь, спросила супруга, продолжая втирать в гусиную кожу коричневый хойсин.
— Сам не знаю, — ответил Сазыкин и уронив голову на руки, умильным взором посмотрел на жену: — может по пять капель, а, Марьяш? Для куражу?
— Нет уж, Пётр Михалыч, знаю я твой кураж! Оглянуться не успеешь, как ты брык с копыт, а мне твоих гостей развлекать! Потерпи уж.
— Ладно, — ответил тот, надевая шляпу, — пойду тогда, прогуляюсь до магазина.
— Горошек купи! — напутствовала его супруга, — и смотри мне! не пей!
— Не буду, — он повернулся и вышел на лестницу.
— Петя! — окликнула жена. Он обернулся.
— Что?
— Ничего… — тряхнув бигуди, сказала она и закрыла дверь.
Денёк был прекрасный, осеннее солнышко играло в золотой листве тополей, высаженных у семиэтажной сталинки. И дом, и тополя помнили Сазыкина ещё пацаном.
Во дворе за столиком сидели мужики, и разливали портвейн по пластиковым стаканчикам. Заметив вышедшего из подъезда Петра, один из них, маленький и рябой, подскочил на месте.
— О! Мужики! Гляди-ка, Сазыкин! Вот кто нам сегодня проставит!
— С чего бы это? — перекинув папиросу из одного угла рта в другой, спросил тот, что разливал. Он сидел к подъезду спиной, и не видел Петра.
— А с того, — неопределённо ответил Рябой и тут же бросился к Петру, пока тот не успел скрыться.
— Здорóво, Михалыч! — прокашлявшись, начал он и протянул руку для приветствия.
— И тебе не хворать! — Пётр Михалыч пожал протянутую руку, после чего потряс ладонью и убрал её в карман.
— Хороший денёк! — поднял голову Рябой, щурясь от солнца, — что-то не видать тебя в последнее время!
— Да всё некогда, Дмитрич…
— Андреевич, — поправил его Рябой, — Дмитрий Андреевич! Во как, даже имя моё забыл!
— Извини, — Пётр Михайлович почувствовал себя виноватым, — мне надо в магазин. Жена послала за горошком.
— Да ладно! А посидеть со старыми друзьями?
— Я не могу, у меня сегодня гости, день рождения…
Услышав это, Рябой вытянул шею, и защёлкал по заросшему седой щетиной подбородку коричневыми пальцами, косясь при этом на непонятливого соседа:
— Ну!? С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!!!
— Спасибо! Да понял я, понял, — и именинник, похлопав Дмитрия Андреича по плечу, пошёл в гастроном.
Купил горошек, бутылку водки и полторашку сладкой газировки. При его появлении, сидевшие за столиком мужики подняли свои стаканчики, и Михалычу протянули. Внутри плескался дешёвый портвейн, жуткое пойло, но отказаться было нельзя. Это означало обидеть сообщество.
— Сегодня мы чествуем нашего дорогого Петра Михалыча Сазыкина, — глядя в свой стаканчик, провозгласил Рябой, — ну, будь здоров, Михалыч, мировой ты мужик! — и выпил, не чокаясь. Практика показывала, что пластиковыми стаканчиками чокаться непрактично, они рвутся и тогда их содержимое выливается на деревянный стол, а то и на одежду.
— Спасибо, мужики! — Пётр Михайлович выпил стаканчик в два глотка, и глаза его завращались, — боже, что это? — сипло спросил он, едва не поперхнувшись.
— «Три топора»! — подмигнул ему Рябой, — не признал?
— Пойду я, мужики, — прошелестел Пётр Михайлович, но вместо этого сел за столик. Ноги его стали ватными, и ему вдруг стало нехорошо. «Вот угораздило», подумалось ему, «надо выбираться! Посижу немного, и пойду»! Он посмотрел на дом, в котором прошла вся его жизнь. Заметил лицо жены, которое, мелькнув в окне седьмого этажа, тотчас исчезло.
Мужики, между тем, разлили водку.
— Ну, теперь надобно родителей твоих помянуть… — сказал кто-то.
— Да, да… помянем, и я пойду, не обессудьте! Жена, гости… — сказал Михалыч, принимая у Рябого стаканчик.
— Не-е-е-е. Ты чего? Поминальным тостом не заканчивают, нужно здравицу выпить, и тогда иди себе! — назидательно сказали ему.
Он сделал глоток и облокотился на стол, выпучив глаза.
От подъезда к нему уже неслась жена, она успела как раз к тому моменту, когда имениннику протягивали успешно вскрытый, купленный им горошек. У кого-то в кармане оказалась пластиковая ложка, и горошек шёл «на ура».
— Петя! — всплеснула руками жена, — да на тебе лица нет! Кто-нибудь, вызовите скорую! У него же приступ!
Мужики, разинув рты, смотрели на Петра, кто-то то даже снял кепку.
— Что вы смотрите?! Помогите же, кто-нибудь! — кричала Марьяна. В отчаянии она побежала к дому и попыталась стукнуть в окно высокого первого этажа. Но тут заметила карету скорой помощи, выезжающую со двора. Марьяна встала у неё на пути, широко расставив руки и закрыв глаза. Машина остановилась.
— Что ты делаешь, дура, жить надоело? — высунувшись в окно, закричал водитель.
— Там у человека приступ! Скорее! Прошу вас!
Сидевшая рядом с водителем фельдшер, не размышляя ни секунды, прихватила свой чемоданчик, и побежала за Марьяной к столику, где сидел, в съехавшей набок шляпе несчастный Пётр Михайлович и боялся дышать. Ему казалось, что если он сделает вдох, сердце разорвётся.
***
Теперь у Петра Сазыкина два рождения, которые приходятся на один день. Но в его бокале — минералка или компот, который Марьяна сама варит ему из малины и смородины. Говорят, для сердца полезно.
