Всё началось с ключей. Маленький, блестящий пучок железа, замотанный в старую газетку с рекламой квашеной капусты. Екатерина держала его в руках и чувствовала — внутри что-то неприятно шевелится. Не радость, не облегчение. Что-то совсем другое.
Дом достался по наследству. От свекрови. Той самой, с которой у Екатерины были отношения на уровне «здравствуйте» и «да, мы внуков не планируем».
— Ну что ты встала, как на кладбище? — Дмитрий вздохнул и с усилием открыл старую, провисающую дверь. — Пойдём, глянем. Твоя мечта — дом у моря. Ну, почти у моря. Ну ладно, двадцать километров от моря. Но зато бесплатно. Ну почти…
— Бесплатно?! — Екатерина с иронией вскинула бровь. — Ты только не забудь включить в стоимость двадцать лет эмоционального террора, которые твоя мама нам устроила.
— Кать, не начинай, пожалуйста, — Дмитрий потер виски. — Она умерла. Всё. Всё осталось в прошлом.
— Угу. Кроме её соседей, завещания, собаки и, судя по запаху изнутри, пары банок кильки с 98-го.
Они зашли в дом. Тот встретил их запашком: смесь нафталина, сырости и обиды. Слева в углу стояла этажерка с пожелтевшими книжками и керамическим пуделем. Екатерина посмотрела на пса с таким же выражением лица, как будто он лично заявил, что считает женщин за руль пускать нельзя.
— Это ты зачем мне всё оставила? — пробормотала она себе под нос, словно обращаясь к покойной. — Ты же меня терпеть не могла. Я для тебя была карьеристкой с вечно голыми коленками.
— Ты правда думаешь, что она оставила это тебе? — раздался вдруг голос из-за спины.
Катя вздрогнула. На пороге стояла тётя Ольга. Та самая, что на похоронах появилась в леопардовой блузке и с бокалом мартини в руках. По её виду было понятно — новости она читает исключительно по заголовкам и разговаривает только в форме претензий.
— Что ты тут делаешь? — нахмурился Дмитрий, быстро отходя в сторону, как будто хотел спрятать жену за собой. — Ты же была в Анапе. Или в Турции? Или в кругосветке на пенсию?
— Ага. А теперь вот тут. Как завещание огласили — так сразу самолёт нашёлся. — Ольга зашла в дом, как будто он уже её. — Я тут… по душам поговорить. По-родственному. С чувством, с толком, с претензией.
Катя села на стул. Он скрипнул так, будто предсказывал конец всему.
— Ну-ка, давай, выкладывай, Олечка. Кто тебе сказал, что ты тут что-то делишь?
— Милая, — протянула та с улыбкой, в которой можно было тонуть, если ты дурак, — всё очень просто. Я с мамой твоего мужа жила последние годы. Заботилась. Следила. Памперсы покупала. Я тебе счёт, кстати, могу показать. И мне было обещано, что если я с ней, с покойной нашей Валентиной Петровной, до конца — то дом будет мой. А не какой-то айтишнице с вырезами до пупа.
— До пупа — это, видимо, ты про последнюю фотографию маминой молодости, — спокойно сказала Екатерина. — Где она стоит с бокалом на фоне Кремля, а лифчик так и просится на пенсию.
Дмитрий покашлял.
— Женщины, пожалуйста, давайте без истории моды. Есть завещание. Завещание нотариально заверено. Всё оставлено мне. А я уже решу, что с этим делать.
— Ага. А ты у нас кто? Мужик. — Ольга прищурилась. — А мужик, как известно, пока с одной не разведётся, ничего и не решает. В этом доме, между прочим, есть ещё одна хозяйка — я. Я моральная наследница.
— Это как? — Екатерина с иронией подалась вперёд. — Ты теперь тут что, призрак материнской любви?
— Я жила тут! Заботилась! Пахала! А ты где была? На конференциях своих? В Сочи? С кем ты там была, кстати?
Катя встала.
— Стоп. Ты перешла черту. Ещё одно слово — и я тебе не только кильку из подвала покажу, я тебе и твои юности с колбасой напомню.
— Давайте без рукоприкладства, — Дмитрий встал между ними, чувствуя, как гремит гроза. — Мы разберёмся. Без угроз. Без оскорблений.
— Да? А ты уверен, что хочешь во всём этом разбираться? — Екатерина повернулась к нему с таким видом, будто он только что объявил, что снова начнёт копить на БМВ вместо семейного отпуска. — Может, ты и сам не против «моральной наследницы»?
— Не начинай, — сквозь зубы процедил он. — Ты же знаешь, как я к тебе отношусь.
— Я знаю. Но пока что ты просто стоишь и глазеешь, как твою жену обвиняют в халатности и недостойности. В её же доме.
Молчание повисло, как старая люстра на шнурке. Хрупко. И тревожно.
— Я останусь тут, — с вызовом сказала Ольга. — Временненько. Пока всё не уладится. Вот моё бельё. — Она вытряхнула из пакета стопку чего-то цветастого и подозрительно ароматного. — Холодильник рабочий?
— Только если хочешь умереть романтично. С ботулизмом. — Екатерина резко развернулась к двери. — Всё. Хватит. Я поехала в город. Ты, Дима, если хочешь остаться тут — оставайся. Только не звони, когда у вас закончится туалетная бумага. Буду занята — оформлять свою собственность.
Дмитрий открыл рот, но сказать ничего не успел. Хлопнула дверь.
А в доме осталась свекровина тень, пахнущая нафталином и притворной заботой. И родственница, у которой на лбу было написано: «Я сюда не просто так приехала».
На третий день Екатерина поняла: она совершила ошибку.
Ошибка заключалась в том, что оставила всё на самотёк. Она, человек, который даже утюгом пользовался по графику, вдруг решила: пусть поварится без меня. Дескать, пусть Дмитрий сам увидит, во что превращается «моральная наследница», если её вовремя не приструнить.
Он увидел. Только поздно.
Телефон зазвонил в восемь утра, когда Екатерина уже собиралась включить ноутбук и зарыться в отчёты. Голос мужа был тихим и уставшим, как у таксиста на ночной смене после слов «вези в область».
— Кать. Она притащила Мишу.
— Какого ещё Мишу? — Екатерина поставила кружку на стол так, что чай плеснул через край. — Ты издеваешься?
— Мишу. Племянника. Она сказала, что это тоже наша семья. Что у него сложный период. Он, видите ли, разводится. А дом — это, по её мнению, общее пространство для исцеления душевных ран.
— Дима, я тебя сейчас исцелю. Кто пустил его? Кто открыл дверь?
— Он с Ольгой приехал. Они сказали, что пробудут всего пару дней. Ну и ты же не предупреждала, что приедешь.
— Да, а если бы я не предупредила, что у меня температура, ты бы их тоже в кровать ко мне положил? — Екатерина вскочила. — Всё. Я еду.
Она ехала два часа. В пробке, под дождём, с ощущением, что мир снова решил поиграть с ней в шахматы. Только фигуры у него были с шипами, а правила он менял каждые пять минут.
Когда она приехала, калитка была приоткрыта. И во дворе стоял мангал.
Мангал.
С шампурами.
С мясом.
И с племянником. Тот, в спортивных штанах с надписью «Армани» (две ошибки — в слове и в жизни), вальяжно переворачивал шашлык и пел под нос:
— Я милого узнаю по походке…
— А ты, случаем, не милый ли мой? — резко спросила Екатерина, став перед ним.
Миша обернулся и тут же выпрямился. Вид у него был такой, будто он всю жизнь мечтал о встрече с Екатериной — но только на свидании, и без скалки в её руках (а Катя действительно схватила из кухни первую попавшуюся вещь для самозащиты — это была скалка).
— О, привет! — обрадовался он не к месту. — Ты, наверное, Катя. Мне про тебя рассказывали. Умная, красивая, строгая.
— Кто рассказывал?
— Тётя Оля. Сказала, ты — карьерная акула. С офисом в голове и сердцем из хрома.
— Ну так вот, акулу ты сегодня разбудил. — Екатерина прошла мимо него. — Где эта звезда морали?
— Внутри. Смотрит Поле чудес. Угадывает слово «наследство», кстати.
Катя толкнула дверь. Ольга сидела на кухне, попивая кофе из кружки, на которой ещё красовалась надпись «Любимой маме». Катина кружка.
— Ты совсем уже? — Екатерина говорила спокойно, но в голосе у неё просыпалась та самая дрожь, после которой обычно звонили в травмпункт. — Ты привела людей в дом, где у тебя нет ни одной бумаги. Ни одного документа. Ни одного ключа. Тебя сюда не звали.
— Я — семья, — напомнила Ольга, не поднимая глаз. — А семья — это, прости, не документы. Это душевная связь. Это ответственность. Это… родство по крови. И ещё: ты бы хоть пирог испекла. Дом пустой, холодный, как бухгалтерская душа.
— Пирог будет. Но в него я положу твою кофту и заявление в полицию. Хватит. Уходи. Сейчас.
— Ты не имеешь права! — вскочила Ольга. — Ты думаешь, ты всё купила? Всё завоевала? Ты просто удачно вышла замуж. Всё, что ты умеешь — это писать свои эти… кодики. А тут — дом. Жизнь. Люди. Память! А ты хочешь всё снести под кафель и вай-фай!
— Я умею защищать своё. И да — умею писать код. А ещё умею звонить участковому. Участковый, между прочим, как и ты, обожает выслушивать истерики, но только до протокола. Потом — до свидания.
— Я вырастила этого мальчика, — Ольга махнула рукой в сторону двора. — У него депрессия!
— А у меня ипотека, работа, и пять лет общения с твоей сестрой. Так что мы обе травмированы. Сваливайте.
В этот момент в дом зашёл Дмитрий. Лицо у него было такое, будто он съел чёрную икру, но в ней оказалось три кости и тещин язык.
— Вы с ума сошли?! — воскликнул он. — Тут же всё слышно! Соседи уже вышли на улицу! Они думают, что у нас тут захват заложников.
— А у нас тут и есть захват. Эмоциональный. Родственники захватили наш дом. — Екатерина скрестила руки. — И если ты не на моей стороне — тогда выбери, с кем тебе удобнее: с этой вот родовой мафией или со мной.
Ольга хмыкнула.
— Вы посмотрите, как она шантажирует. Как в сериале. Сцена, истерика, выбор. Всё как по учебнику.
Дмитрий молчал.
И молчал.
И молчал.
— Вот и ответ, — тихо сказала Екатерина. — Ты не можешь. Ты вечно не можешь. Принять сторону. Сказать чётко. Встать рядом. У тебя — сплошная нейтральная полоса. Мальчик между двумя тётками. Мишень на поле боя.
Она прошла мимо него, в спальню. Через минуту вернулась с дорожной сумкой.
— Я еду в город. До конца недели у тебя есть время решить, кто в этом доме — гость, а кто — хозяйка. Потому что третий лишний — это не Ольга. Это я.
Она ушла.
А в доме остались шашлык, «Поле чудес», племянник в штанах и мужчина, который забыл, как звучит его собственный голос в момент выбора.
Катя вернулась через неделю. Вошла без звонка, без предупреждения, без ключа — потому что ключ давно лежал в боковом кармане сумки, как напоминание, что этот дом она купила не с плеча, а изнутри себя, вывернув все нервы наружу.
Двор был пуст.
Только одинокий тапок лежал посреди плитки, как деталь из плохого детектива: здесь кто-то был. Или умер. Или убежал в спешке.
Она открыла дверь.
Тишина.
Та самая, дорогая тишина, в которой можно услышать себя. И ещё — то, как под ногтями от злости чешется желание кого-нибудь придушить.
На кухне стоял Дмитрий. Мыл кружку. Не спеша. Как будто не прошло недели. Как будто они только что поссорились из-за соли в супе.
— Привет, — сказал он. И даже не обернулся.
— Привет, — сказала она. — Надеюсь, ты не мыл посуду семь дней подряд. А то будет скучно.
— Ушли. — Он поставил кружку в сушилку. — Вчера. Миша уехал к отцу. Ольга — в Тверь. Сказала, здесь токсичная среда.
— А ты? — она оперлась на косяк, не двигаясь.
— А я — здесь. Жду, пока пройдёт мой срок на нейтральной полосе.
— И как, амнистия намечается?
Он повернулся. Смотрел внимательно. Не как раньше — сквозь, а сейчас — прямо в.
— Я испугался. Знаешь, когда ты ушла, я сидел в спальне и смотрел на твой комод. Вот он — обычный. Но без тебя он выглядел чужим. Как будто я в чужой квартире. Как будто и меня тут больше нет.
— Романтично, — Катя кивнула. — А потом ты понял, что в этой «чужой» квартире ещё и кормят плохо?
— А потом я понял, что я идиот. И если ещё раз стану молчать, когда ты горишь, то мне место не на нейтралке, а на помойке.
Они молчали.
Потом он вздохнул, подошёл ближе.
— Я выгнал их. Сам. С вещами, с претензиями. С «моральной наследственностью». Сказал, что дом — не музей семейной драмы. А ты — не администратор пансионата для родственников. Я опоздал. Но сделал.
— Ты уверен, что это не поздно?
Он не ответил. Просто достал с подоконника коробку.
Катя узнала её сразу. Это была коробка из-под её старого ноута. Внутри лежали… документы. Свидетельство о собственности. Выписка. Копии договоров. Составленные ею самой бумаги — на случай, если кто-то из гостей начнёт задавать слишком много вопросов о праве пользования.
— Я разобрал всё. — Дмитрий протянул коробку. — Я даже не знал, что ты так тщательно всё хранишь. Что готовилась. Что продумывала каждый шаг. Я думал, ты просто… Ну, ты знаешь. Привык, что ты сильная. Всё сама.
— А ты — привык, что если женщина сильная, значит, можно стоять сзади и хлопать в ладоши?
— Я думал, ты не нуждаешься в моей позиции.
— А я думала, ты — партнёр. А не комментатор.
Он кивнул. И снова — тишина.
— Я поговорил с Ольгой, — сказал он наконец. — Сказал, что в этом доме ты — главная. Не потому, что ты купила его. А потому что ты выстрадала его. День за днём. Без «моральных прав» и «родовых привязок». Своим умом. Своей болью. Своими сбережениями. А она… она просто ищет, куда присесть. Как воробей. На голову. На деньги. На старую обиду, что у неё не получилось, а у тебя — получилось всё.
Катя прищурилась.
— А ты хорошо анализируешь, когда не боишься.
— А я просто больше не хочу тебя терять. Всё. Больше никаких нейтральных зон. Я здесь. Я рядом. Я громко. Я за тебя.
Она усмехнулась.
— Не поверишь, но я думала, ты приедешь ко мне в город с букетом, кольцом и речью, что «всё осознал». А ты… вымыл кружку.
— Ну… — он пожал плечами. — Ты же не фанат пафоса. А кружку ты любишь. «Любимой маме» всё-таки.
Катя подошла к столу, положила коробку с документами.
— Тогда слушай. Есть условия.
— Готов.
— Первое: ни одна родня, даже пёс из соседнего двора, не заходит сюда без моего согласия. Это не пансионат. Не хоспис. И не центр реабилитации для жертв «сложного периода».
— Согласен.
— Второе: если видишь, что я закипаю — не делай вид, что это чайник. Говори. Слушай. Выходи на сцену. Я не режиссёр твоей жизни. Мы — партнёры.
— Согласен.
— И третье: если ещё раз возьмёшь мою кружку… — она подошла ближе, в упор, — …я запишу тебя на марафон «как стать мужем с яйцами».
Он рассмеялся. Протянул руки. Она не сопротивлялась.
Обнялись. Без пафоса. Просто стояли, уткнувшись лбами.
— Я думал, ты уйдёшь, — прошептал он.
— Я думала, ты не вернёшься. Или вернёшься, но уже с тётей на шее.
— Я с ней говорил. Жёстко. Сказал: всё, что она хотела — это вернуть себе ощущение власти. А ты не её подчинённая.
— Она говорила гадости?
— Примерно миллион. Но на двадцатой минуте поняла, что я не сдамся. Сказала, что ты ведь не родная ей. А я ответил: «Зато настоящая».
Катя села на край стола. Сняла серьги. Улыбнулась.
— Дом у моря. С семьёй. С любовью. Без лишних людей.
— Только ты и я?
— Только я. И ты. И интернет. Я без интернета не могу.
— А я — без тебя.
Когда они вышли на террасу, солнце только садилось. Катя сделала глубокий вдох. Воздух был свободным. Дом — её. Не по документам. По сути.
— Ты знаешь, — сказала она, — в детстве я думала, что настоящая любовь — это когда ради тебя поют под окном. Потом — что приносят кофе в постель. Потом — что покупают кольца. А теперь… думаю, это когда мужчина выгоняет родню ради твоего спокойствия.
— А я думал, любовь — это когда вместе. А теперь понял: любовь — это когда ты сам, наконец, стоишь на чьей-то стороне. Не потому что надо. А потому что не можешь иначе.
И только в этот момент они поняли: дом выбрал.
И выбрал правильно.
