— «Тридцать восемь квадратов терпения, шесть лет унижений, одна свекровь, и всё это — без права на приватизацию чувств», — мрачно подумала Катя, кидая последний взгляд на зал, где всё было чужое, даже плед с оленями на диване.
А ведь она правда старалась. С самого начала. С той самой минуты, когда Алексей привёл её знакомиться с мамой. Тогда Ольга Петровна — мощная, уверенная женщина с глухим, прокуренным голосом — оглядела Катю с ног до головы, как будто определяла, из какой социальной касты она вылезла. И сказала своё коронное:
— Ну, что ж… симпатичная. Только вот руки, наверное, из плеч, а не из нужного места?
Это был комплимент, как позже объяснил Алёша. В семье Ивановых так принято: если не послали сразу, значит, ты понравилась. Катя тогда улыбнулась. Она ещё не знала, что это была разведка боем, и она с треском проиграет.
Спустя шесть лет брака, они до сих пор жили в квартире Ольги Петровны. Однушка на первом этаже сталинки, с вечно текущим краном и запахом кошачьего лотка, который никак не хотел выветриваться даже после генеральной уборки с хлоркой.
И вот — сегодня. День икс. День, когда Катя наконец откроет банковское приложение, увидит круглую сумму, и скажет себе: я смогла. Но как только она открыла счёт, сердце упало. Ноль. Нет, хуже — минус.
— Это ошибка. Банковская ошибка. Может, сбой системы? — лихорадочно перезагрузила страницу. Снова ноль.
Только не это.
Катя вскочила, накинула халат и, не став сушить волосы после душа, пошла в кухню. Там сидел Алексей — ел бутерброды с колбасой, как ни в чём не бывало, и смотрел YouTube. Ролик назывался «Как быстро расплатиться с долгами, не напрягаясь».
— Деньги где?! — голос выстрелил, как из ружья. Без прелюдий.
Алексей даже не вздрогнул.
— Мамке надо было. У неё ж брат в деревне совсем завалился — крыша рухнула. А там внуки…
— Ты перевёл ей ВСЁ?! — Катя подошла ближе, дрожала. — ВСЕ сто восемьдесят тысяч, которые я копила три года?!
— Ну ты же всё равно на работе весь день. У тебя премии. Ты сильная. Умная. Ты справишься…
— Это был мой вклад на квартиру! Ты же сам говорил: ещё полгода — и ипотека. Мы планировали!
— А маме сейчас нужнее. Она ж не молодеет…
— Я тоже не молодею! — сорвалось у Кати, и голос у неё стал металлическим. — Я шесть лет варила ей супы, гладила твои носки и терпела, как она сравнивала меня с твоей бывшей, которая, между прочим, спилась, между прочим, потому что жила с вами. А теперь ты говоришь — маме нужнее?!
— Ну, может, ты бы её просто по-другому воспринимала, если бы…
— Заткнись. Просто заткнись.
Вошла Ольга Петровна, как обычно — без стука. Её образ, как всегда, напоминал министра внутренних дел: халат в мелкий цветочек, бигуди, и суровый взгляд человека, который ни в кого не верит, кроме себя и своего сына.
— А что это тут за сцены, как в «Доме-2»? Я из-за вас чуть огурцы не пересолила!
Катя обернулась. Дыхание сбивалось.
— Вы знали? Что он перевёл вам мои деньги?
— Во-первых, не твои, а наши. Вы же семья? Во-вторых, не тебе меня упрекать. Я этого мальчика рожала и растила одна. А ты… ты просто пришла на всё готовое и теперь качаешь права. Не стыдно?
Катя встала ровно. Сердце билось так, что уши закладывало.
— Знаете что, Ольга Петровна… Вам шестьдесят два. Но вы цепляетесь за сына, как будто ему двенадцать. Я вам не соперница. Мне от него нужна была семья, а не бытовое рабство. Но я не готова больше быть третьей в этом браке.
— А ты думаешь, кто тебя терпел шесть лет? Я? Нет! Это я терпела, что ты у нас тут царица. Что ты вытираешь стол против часовой стрелки, а у нас в семье — всегда по часовой! Что ты постоянно замечания делаешь, как будто ты мне дочь, а не посторонняя женщина с зарплатой!
Катя чуть не засмеялась от злости.
— Посторонняя? Хорошо. Очень хорошо. Значит, я собираю вещи и ухожу. Вот прямо сейчас. Можете поздравить — ваш сын снова холостяк. А вы — снова хозяйка положения.
Алексей поднялся, поднял руки, будто сдался полиции:
— Кать, ну подожди. Это просто деньги. Мы ж можем…
— Можем — подать на развод. Или ты сам, или я. Только запомни: это был твой выбор. Не квартира. Не ребёнок. Не будущее. А мама.
Катя хлопнула дверью и вышла в подъезд. В руке — только телефон и ключи. Сердце стучало, как у солдата после выстрела.
Внизу у подъезда шла соседка Тамара Аркадьевна, та самая, что всегда кормила котов и знала все сплетни дома.
— Опять поругались, Катюш? — с улыбкой, как будто в телесериале.
Катя вдохнула глубоко.
— Не поругались, а закончили. Шесть лет — это же почти как отсидка, правильно?
Тамара Аркадьевна хмыкнула.
— Ну, если так, поздравляю. Ты — на воле, доченька.
И Катя улыбнулась впервые за вечер.
Через три недели Катя уже знала имена всех юристов районного суда и выучила наизусть, что такое «совместно нажитое имущество», даже если ничего толком не нажили. Квартиру на Ольгу Петровну оформили до брака. Алексей оказался умным — во всех смыслах, кроме одного.
Не связывайся с сильной женщиной, если не умеешь держать удар.
Развод пошёл небыстро. Алексей вдруг начал «тормозить» процесс. Подал встречное заявление — дескать, не согласен с условиями. Хочет компенсации. За моральные страдания. За то, что Катя его «унижала» и «давила на психику», запрещая маме солить селёдку прямо на подоконнике.
Катя впервые в жизни поняла, что может испытывать не просто злость — а чистую, дистиллированную ненависть. И презрение.
— Я извиняюсь, — сказала она адвокату, — но можно я подам встречный иск? За потраченные нервы, три года откладываний, за принижение и то, что я сижу в съемной комнате с тараканами?
— Съемная комната — это не юридическое основание, — сухо сказал адвокат, поправляя очки. — Но можно попробовать зайти с позиции «введения в заблуждение о целях совместной жизни».
— А по-человечески? — зло спросила Катя.
— По-человечески — он идиот, — наконец выдохнул юрист. — Но суд — не место для эмоций.
Кате было сложно сдерживать эмоции. Особенно когда она видела, как Ольга Петровна в коридоре суда обтирает лицо влажной салфеткой и причитает:
— Господи, что за женщины пошли… Моя-то мать ради отца с завода увольнялась, а эти — в суд тащат из-за каких-то нолей на карточке!
— Ради вашего сына можно только в ПНД увольняться, — бросила Катя, проходя мимо.
— Ты ещё про ипотеку свою заплачь! — зло шипнула Ольга Петровна. — Всё хотела себе квартирку… А теперь сиди в комнате с азербайджанцем и плачь, как девочка!
Катя даже не обернулась. Она больше не дралась за территорию. Она уходила. Навсегда. Но… была одна вещь, которую она хотела вернуть. Не деньги. Не мебель. Не кофеварку, которую купила за свои. А тетрадь. Маленькая, в жёлтом переплёте. Её личный план: год, в котором она описывала, как будет двигаться к своей квартире, своей жизни. Как станет другой. Сильной. Самостоятельной. Свободной.
Она оставила её по глупости в комоде у Ольги Петровны.
Катя долго думала, просить или плюнуть. А потом набрала номер Алексея.
— Алё. Ты можешь мне отдать тетрадь из второго ящика в спальне?
— Ты серьёзно? — усмехнулся он в трубке. — После всего этого ты вспомнила про школьные тетрадки?
— Да. Потому что, в отличие от тебя, я умею доводить начатое до конца.
— Слушай, ты же не оставишь попыток обесценить меня, да? — вдруг устало сказал Алексей. — Ты же не остановишься, пока я не стану у тебя в голове каким-то монстром?
— А ты думаешь, ты не стал?
— Я просто защищал свою семью.
— Ты защищал мать от меня. Вместо того, чтобы защищать нас от неё.
Тишина. Долгая. Как будто связь оборвалась.
— Хорошо. Я отдам. Завтра. У подъезда. Только будь одна, ладно?
Катя надела своё обычное — джинсы, куртку и старые кроссовки. Без помады, без причёски. Без иллюзий.
У подъезда стоял он. Алексей. Тот же, и не тот. Взъерошенный, осунувшийся. С мешками под глазами. С пакетом, в котором — тетрадь. И что-то ещё.
— Держи, — протянул он. — Твоя тетрадь. И… кое-что ещё.
Катя заглянула — сверху лежали распечатки. Бумаги. Договор о том, что он продаёт долю, которую ему завещала тётка в старом доме в Мытищах.
— Это что?
— Я продал её. И перевёл тебе половину суммы.
Катя застыла.
— Зачем?
— Потому что ты была права. Я всё время думал, что мама — это святой человек. Что её надо спасать. А ты всё это время просто хотела жить. И жить с мужчиной, а не между ним и его мамой.
— Это запоздалое раскаяние?
— Это попытка сказать: я поступил как трус. Но я не хочу, чтобы ты думала, что всё было зря. Мне важно, чтобы ты знала — ты была права. Не тогда, когда хлопнула дверью. А раньше. В первый год. Когда ты сказала: если мы не съедем, мы не выживем.
Катя закрыла глаза.
— Я не знаю, что сказать.
— Просто иди дальше. Без злобы. Я её, похоже, сам всю собрал на годы вперёд.
— Ольга Петровна знает?
— Она считает, что я попал под влияние сектантки из офиса и теперь «пожертвовал имущество сатане». Но ты не переживай, она уже нашла новую жертву. Нашему соседу семьдесят два, но у него пенсия повыше.
Катя хмыкнула.
— Ирония судьбы — я ведь когда-то завидовала её харизме.
— Её харизма — это кувалда. Ты — тонкая игла. Прокалываешь больнее.
— Мило.
— Пока.
Он ушёл, не оборачиваясь.
Катя села на лавку. Достала тетрадь. Первая страница — «План жизни после тридцати». Под ней — пункт первый: Избавиться от зависимости. Даже если это любовь.
Она перечеркнула эту строчку. И написала сверху: Границы? Нет. Я строю стены. С окнами. С видом на свободу.
Покупка квартиры — это, конечно, не кино с хэппи-эндом. Никто не встаёт под фанфары, не кидает шапку в воздух и не кричит «ура». Ты просто подписываешь бумаги, сидишь с менеджером банка в душном офисе, и где-то между строкой «обязуюсь выплачивать ежемесячно до 2052 года» и запахом старого принтера у тебя немножко трещит психика.
Катя купила. Сама. Без Алексея, без «маминой прописки» и без «ну потерпи ещё полгодика, скоро всё наладится».
Однокомнатная, панелька, девятый этаж. Но своя. На свою злость. На свою выстраданную ненависть. На свою заначку и его переведённые деньги. На честный, холодный расчёт, а не на надежду.
В день заезда она сидела на полу с дешёвой пиццей и думала: ну вот и всё, девочка. Приплыли. В животе — пусто. На сердце — давит. Радости не было. Была пустота. Глубокая, звенящая. Как будто из жизни вырвали пласт — и теперь нужно учиться ходить заново.
Зазвонил телефон. Номер — незнакомый. Она взяла — интуитивно, как будто что-то знала.
— Екатерина? — знакомый голос. Холодный, как сверло.
— Да, это я.
— Это Ольга Петровна. Не переживай, я не собираюсь устраивать сцен. Просто хотела сказать… Алексей в больнице. Инсульт.
Катя замолчала. В животе скрутило. Не от жалости. От злости.
— Это вы сейчас хотите, чтобы я посочувствовала? После всего?
— Я не прошу. Просто сообщаю. Он один. Я сейчас не в Москве, я в Кисловодске. Моя спина — хуже. А он там, в «травме», на капельнице, лежит, не шевелится толком.
— А что вы хотите?
— Я ничего не хочу. Просто подумала: вам не всё равно.
Катя молчала.
А ей не было всё равно. Потому что ненавидеть — это не антоним любви. Это её родная сестра. Та же страсть, только с ожогами.
— Сколько он там лежит?
— Второй день. Не хочет никого видеть. Ногти не стрижет. Вид у него… некрасивый.
— Угу. До свидания.
— Екатерина… Он говорил, что всё разрушил. Но только с вами чувствовал, что живёт. Я просто повторила.
Катя бросила трубку. Пошла в душ. Полчаса стояла под струёй воды, как будто можно было смыть всё — разговор, память, привкус его имени. Потом переоделась, села на диван и набрала адрес той больницы.
Через два часа она стояла у палаты.
Он был другой. Осунувшийся, с кривым лицом. Как будто жизнь его погрызла, пожевала и выплюнула.
— Ты пришла? — прошептал он, едва разлепив губы.
— Случайно оказалась в районе. Вспомнила, что ты тут отдыхаешь.
Он чуть усмехнулся. Губы дрогнули.
— Как тебе свобода?
— С ипотекой — тяжеловата. Но лучше, чем жить в одной квартире с твоей матерью и её геранью.
— Я многое понял.
— Поздно, Лёш. В жизни, знаешь, есть такая мерзкая штука — тайминг. Ты можешь осознать хоть всё, но если поздно — это уже никого не волнует.
— Я не прошу вернуться. Я просто хотел сказать… Я всегда чувствовал, что ты — человек со спичкой в кармане. Греешь, но можешь сжечь.
— А ты — мокрое полотенце. Всё время тушишь.
Они замолчали. Катя посмотрела на него. И вдруг поймала себя на мысли: она больше ничего не ждёт. Ни объяснений, ни сожалений, ни даже раскаяния. Всё. Всё уже было.
— Я люблю тебя, Катя, — выдохнул он.
— А я себя. И мне это, знаешь, куда дороже сейчас.
— Я не прошу.
— Я знаю.
Она достала из сумки старую тетрадь. Открыла. Вытянула лист, где написала: цель — жить с мужчиной, который не прячется за спину своей мамы. Подпись. Дата. Год назад.
— Видишь? Это теперь зачёркнуто.
— А что там теперь?
Катя поднялась, кивнула ему — без жалости, без тепла. Просто по-человечески.
— Теперь там написано: жить без страха. Даже если одна.
Она вышла. Молча. Не оглядываясь.
На улице моросил дождь. Не было зонта. Но она шла — спокойно. Без слёз. Без мыслей. Просто вперёд. Потому что её теперь никто не держал. Ни человек. Ни квартира. Ни обещания.
Только свобода.
С ипотекой под 14,9%.
Но это — её личная ставка. На себя.
