— Ксюша, послушай, тут такое дело… Косте требуется помощь. Срочно.
Она медленно повернулась к нему. Чёрное шёлковое платье цвета ночного неба идеально облегало её фигуру, подчёркивая каждый изгиб, над которым она так усердно работала в спортивном зале последние шесть месяцев. Воздух в комнате был плотным от запаха её дорогих духов — терпкого, сложного аромата, купленного специально для этого торжества. Она сделала маленький глоток ледяного шампанского из высокого бокала, не отрывая взгляда от мужа. Максим стоял посреди комнаты уже полностью одетый: безупречный тёмно-серый костюм, белоснежная рубашка, галстук, который она помогала ему завязывать всего десять минут назад. Он выглядел как мужчина с обложки глянцевого журнала. Мужчина, который через час должен сидеть напротив неё в лучшем ресторане Киева и отмечать десятую годовщину их совместной жизни.
— Какому Косте? Что произошло? Мы выходим ровно через сорок минут. Максим, у нас бронь в ресторане.
Её голос был спокойным, но в этом спокойствии уже чувствовался первый леденящий укол. Она прекрасно знала Костю. И знала, какие «катастрофы» с ним обычно происходят. Максим отвёл взгляд, беспокойно теребя манжет рубашки. Этот жест был ему совершенно несвойственен. Он делал так только тогда, когда чувствовал свою вину, но при этом уже принял окончательное решение.
— Я не могу сейчас вдаваться в подробности. У него настоящий кризис. Очень серьёзный. Я обязан поехать туда. Это… ну, ты же знаешь Костю. Если я не приеду, он натворит непоправимых глупостей. Я быстро вернусь, честное слово.
Бокал с глухим, отчётливым стуком встал на стеклянную поверхность столика. Шампанское в нём перестало играть пузырьками. Весь праздник, вся атмосфера предвкушения, которую она так старательно создавала весь день, сжалась в одну точку и растворилась. Она выпрямилась, и её спокойствие стало пугающим.
— Кризис? У Кости всегда одна и та же беда, Максим. Она называется «запой». Или он просто снова решил провалиться на дно бутылки, а ты едешь его оттуда вытаскивать? Сегодня? В нашу годовщину?
Он наконец посмотрел на неё, и в его глазах была смесь мольбы и твёрдого упрямства.
— Ксюша, это мой самый близкий друг. Я не могу его бросить. Ты же знаешь, у него, кроме меня, никого нет.
— У него есть бутылка, — отрезала она. — И у него есть ты. Его преданный спасатель. А я кто, Максим? Напомни мне. Женщина, которая потратила приличную часть своих денег на платье, чтобы ты сегодня увидел её невероятно красивой? Или просто декорация в квартире, которую можно в любой момент отодвинуть, потому что приятелю захотелось выпить? Десять лет, Максим. Десять.
Она сделала шаг к нему. Её лицо было бледным, но глаза горели тёмным, тревожным огнём. Он инстинктивно отступил на полшага.
— Это несправедливо. Ты всё драматизируешь.
— Несправедливо? — она почти прошипела это слово. — Несправедливо — это когда я отменяю встречу с подругами, потому что у тебя «очень важный вечер». Несправедливо — это когда я помню, какой сорт кофе ты любишь и что у твоей матери праздник через неделю. А ты… ты готов перечеркнуть день, который бывает раз в десять лет, ради алкоголика, который завтра даже не вспомнит, что ты ради него сделал. Помнишь нашу первую поездку в Италию? Как ты сорвался из отеля в Одессе, потому что Костя «потерял документы» в Киеве? А на самом деле просто пропил их вместе с разумом в каком-то баре на Дерибасовской. Но ты уехал. Ты оставил меня одну в чужом городе.
Каждое её слово было похоже на удар хлыста. Он морщился, но упрямство на его лице становилось всё твёрже. Он уже не просил, он защищался.
— Это совершенно разные вещи! Тогда была реальная проблема!
— У него всегда реальная проблема! И ты всегда там! А где ты сейчас, Максим? Ты здесь, со мной? Или ты уже мысленно наливаешь ему минералку и слушаешь его пьяный, глупый бред?
Он молчал, глядя куда-то ей за плечо. Ответ был очевиден. Он уже не был с ней. Его выбор был сделан в тот самый момент, когда он поднял трубку телефона.
— Ты не поедешь, — сказала она тихо, но с такой силой, словно выносила окончательный приговор. — Сегодня ты останешься здесь. Со мной.
Его лицо, до этого растерянное и просящее, окаменело. Упрямство, которое раньше лишь проглядывало в его глазах, теперь залило их целиком, вытеснив и вину, и мольбу. Он перестал быть мужем, просящим о снисхождении, и превратился в мужчину, чью верность только что поставили под сомнение.
— Ты не будешь мне указывать, — ответил он тихо, но в этой тишине было больше угрозы, чем в любом крике. — Костя — мой друг. Это понятие, которое тебе, видимо, незнакомо. Это когда человек в беде, и ты бросаешь всё и едешь. Абсолютно всё.
Она рассмеялась. Не весело, не истерично, а коротко и зло, будто выплюнула что-то горькое. Этот смех был страшнее любых слёз.
— Понятие? Какое понятие, Максим? Понятие собутыльника? Вечного жилета, в который можно поплакаться, когда очередная девушка его бросает? Я помню все твои «бросаю всё». Я помню, как ты не пришёл на день рождения моего отца, потому что Костя решил внезапно переезжать и ему нужна была «мужская сила», чтобы таскать шкаф. Я помню, как ты пропустил наш первый совместный Новый год, потому что у Кости «депрессия» и его нельзя было оставлять одного. Его никогда нельзя оставлять одного! А меня, значит, можно? В Новый год, в день рождения, в годовщину нашей проклятой свадьбы?!
Она наступала, а он отступал к выходу, словно её слова были физическими ударами, толкающими его в спину. Он уже не пытался оправдываться, он перешёл в глухую оборону.
— Ты ничего не понимаешь. Это совсем другое. Это мужская дружба.
— Мужская дружба? — её голос перестал срываться, он обрёл ледяную, убийственную твёрдость. — Это не дружба, Максим. Это твоя личная индульгенция. Твоя лазейка, чтобы сбежать от ответственности, от семьи, от меня. Это твоя секта, где главный гуру — неудачник и алкоголик Костя, а ты — его самый верный адепт. Ну так давай! Вперёд! Твой бог ждёт спасения!
Кульминация нарастала, воздух в прихожей загустел, стал вязким и удушливым. Все непроговорённые обиды, все проглоченные упрёки, все одинокие вечера и разрушенные планы десяти лет слились в один мощный, ядовитый поток, который наконец прорвал плотину её терпения. Она смотрела ему прямо в глаза, и её взгляд был беспощаден.
— Да твои приятели всегда для тебя важнее, чем я! Ты всегда едешь к ним, когда у нас что-то запланировано! Может ты тогда и жить к ним переедешь?! Зачем место занимать? А я себе найду нормального мужчину!
Последняя фраза ударила его сильнее, чем любая пощёчина. Он замер. Всё упрямство, вся злость на его лице вдруг сменились холодным, отстранённым выражением. Он посмотрел на неё так, будто видел впервые. На её красивое, искажённое гневом лицо. На дорогое платье. На всю эту картину разрушенного праздника, виновником которого он, несомненно, был, но за который его только что приговорили к высшей мере.
Он не стал спорить. Он просто развернулся, сделал два шага к двери. Он не бросился, не побежал. Его движения были размеренными, почти ритуальными. Взял со столика в прихожей бумажник. Ключи от машины. Телефон. Три предмета, составлявшие его автономную от этой квартиры жизнь. Уже накинув куртку поверх дорогого костюма, он повернул голову и посмотрел на неё в последний раз.
— Хорошо.
Это было единственное слово, которое он сказал. Не «прости», не «ты пожалеешь», а просто «хорошо». Констатация факта. Он принял её условия. Он принял её вызов. Дверь закрылась без хлопка. Щелчок замка прозвучал в мёртвой тишине квартиры как удар молотка по гвоздю, забиваемому в крышку гроба. Ксения осталась стоять одна посреди прихожей в своём идеальном чёрном платье. Шампанское в гостиной давно выдохлось. Праздник кончился, так и не начавшись.
Неделя прошла в липком, удушливом тумане. Квартира Кости пахла старым табачным дымом, прокисшим пивом и мужским отчаянием. Пустые бутылки стояли на полу, как кегли после неудачного броска. В раковине на кухне скопилась гора грязной посуды, покрытая застывшим жиром и остатками вчерашней еды. Максим сидел на продавленном диване и смотрел в одну точку. Он чувствовал себя выжатым, как тряпка, которой пытались оттереть что-то грязное и липкое, но только размазали грязь ещё больше. Миссия по спасению друга закончилась. Костя, протрезвевший и похмельный, уже бормотал что-то о том, что надо искать работу, и смотрел на Максима с виноватой собачьей преданностью.
Максим поднялся. Тело ломило, голова была тяжёлой, во рту стоял кислый привкус недельного марафона. Он провёл рукой по колючей, отросшей щетине. Пора было домой. Он представлял, что его ждёт: холодная ярость Ксении, молчание, возможно, ещё один скандал. Он был готов к этому. Он выдержит. Он извинится, принесёт цветы, пообещает, что это был последний раз. Она покричит, может быть, поплачет, а потом простит. Она всегда прощала. Ведь это их жизнь, их десять лет. Их нельзя просто так вычеркнуть из-за одного сорванного вечера и одного несчастного друга.
Дорога домой была странной. Привычный маршрут казался чужим. Он ехал не в крепость, а на поле боя, и это ощущение было ему неприятно. Он хотел в свой душ, в свою чистую постель, хотел съесть нормальной еды, а не разогретых в микроволновке полуфабрикатов. Он поднялся на свой этаж, чувствуя, как с каждой ступенькой нарастает глухое раздражение — и на Костю, и на Ксению, и на самого себя.
Он вставил ключ в замочную скважину. Ключ не вошёл до конца. Уперся во что-то твёрдое, незнакомое. Максим нахмурился, вытащил ключ, осмотрел его, будто проблема была в нём, и попробовал снова. Тот же результат. Он нажал сильнее, но металл упирался в металл. И только тогда он присмотрелся к самой скважине. Она была другой. Новой. Блестящей, без единой царапины. Личинка замка была чужой.
Холодок, не имеющий ничего общего с похмельем, медленно пополз по его спине. Это была не шутка. Это было продуманное, холодное действие. Он несколько раз надавил на кнопку звонка. За дверью стояла полная тишина. Ни шагов, ни ответа. Он достал телефон. Пальцы, вдруг ставшие непослушными, нашли в списке контакт «Ксения». Пошли длинные гудки. Она сняла трубку после четвёртого.
— Да.
Её голос был абсолютно ровным. Спокойным, как у оператора колл-центра, зачитывающего стандартный скрипт. В нём не было ни злости, ни обиды. Ничего. Эта пустота пугала больше, чем любой крик.
— Ксения? Это я. Я не могу попасть домой. Что случилось с замком?
Он старался, чтобы его голос звучал уверенно, но в нём уже пробивалась растерянность.
— С ним всё в порядке. Замки просто новые, — так же бесцветно ответила она.
Наступила пауза. Он ожидал продолжения, объяснения, упрёка. Но она молчала, и это молчание было оглушительным.
— В смысле новые? Зачем? Ты что, решила меня так проучить? Ксюш, это уже не смешно. Открой дверь.
— Я не буду ничего открывать.
— Почему? — его голос сорвался. — Что происходит, Ксения?
В трубке на мгновение повисла тишина, а затем она произнесла фразу, которая обожгла его холодом.
— Твои вещи у твоей матери. Я всё собрала и отвезла ещё вчера.
Он прислонился к стене подъезда, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Весь его заготовленный сценарий — извинения, цветы, примирение — рассыпался в прах. Он оказался посреди руин, даже не поняв, в какой момент произошёл взрыв.
— Как… почему? Ты не могла так поступить…
— Ты свой выбор сделал ещё неделю назад, — её голос был таким же ровным и безжалостным. — Я свой — сегодня.
И она повесила трубку. Короткие гудки в телефоне звучали как эпитафия на могиле его десятилетнего брака. Он так и остался стоять на лестничной клетке, глядя на чужую, непробиваемую дверь своей бывшей квартиры.
Поездка до дома матери прошла в каком-то вакууме. Город за лобовым стеклом был немым кино, набором бессмысленных картинок. Максим не чувствовал ни злости, ни обиды. Внутри была пустота, выжженная короткими гудками в телефонной трубке. Он ехал на автомате, цепляясь за последнюю мысль, за единственный оставшийся оплот в его рушащемся мире — мать. Она всегда была на его стороне. Она поймёт. Она осудит Ксению за её жестокость, за этот выпад с замками, за это публичное унижение.
Он припарковался у знакомого подъезда и поднялся на третий этаж. Дверь материнской квартиры была приоткрыта. И прямо в коридоре, аккуратными, ровными стопками, стояли они. Коробки из-под бытовой техники, заклеенные скотчем. Несколько больших чёрных мусорных мешков, туго набитых одеждой. Сверху на одной из коробок лежали его ботинки. Вся его жизнь за последние десять лет, спрессованная, упакованная и выставленная, как ненужный хлам. Это было сделано не в порыве гнева. Это была методичная, холодная работа.
Он вошёл на кухню. Мать, Людмила Петровна, стояла у плиты и помешивала что-то в кастрюле. Она не обернулась. Она знала, что он пришёл.
— Мам, ты видела? Она… она выставила меня. Сменила замки. Все вещи…
Он ждал всплеска рук, возмущённого возгласа, слов поддержки. Но мать спокойно поставила кастрюлю на соседнюю конфорку и повернулась к нему. Её лицо было спокойным и усталым. Таким усталым, словно она не спала много лет.
— Я знаю. Ксения звонила вчера. Сказала, что привезёт.
Его мир качнулся. Он ожидал чего угодно, но не этого ледяного спокойствия.
— И ты… ты ничего не сказала? Она выгнала меня из собственного дома из-за какой-то ерунды!
Мать посмотрела на него долгим, тяжёлым взглядом. Взглядом, в котором не было ни капли сочувствия.
— Это не ерунда, Максим. Это последняя капля. Чаша терпения, которую она наполняла десять лет, пока ты спасал своих несчастных приятелей.
Он опешил. Это говорила не Ксения. Это говорила его мать.
— Ты сейчас её защищаешь? После того, что она сделала?
— А что она сделала? — мать сделала шаг к нему, и в её голосе впервые появились жёсткие, стальные нотки. — Она дала тебе то, чего ты так хотел, — свободу. Свободу бежать по первому зову, не оглядываясь на семью, на планы, на годовщины. Теперь тебе не нужно врать и извиняться. Ты можешь ночевать у Кости, спасать его из запоев хоть каждый день. Она тебя отпустила. Радуйся.
— Да при чём тут Костя! — взорвался он. — Это мой друг! Я не мог его бросить!
И тут её спокойствие треснуло. Лицо исказилось гримасой, в которой смешались горечь и отвращение, копившиеся десятилетиями.
— Твой отец говорил то же самое, — выплюнула она. — У него тоже были «друзья». Такие же бедолаги, которых он постоянно спасал из каких-то ям, пока его собственная семья сидела без денег. Он тоже считал это мужским долгом. Я смотрела на тебя все эти годы, Максим, и с ужасом видела в тебе его. Та же безответственность, прикрытая красивыми словами о дружбе. Та же готовность променять жену на собутыльника. Я прожила с этим всю жизнь. А Ксения не захотела.
Каждое слово было гвоздём, который она методично вбивала в него. Он пытался что-то возразить, сказать, что это не так, что он не такой, но слова застревали в горле. Он смотрел на свою мать и видел перед собой чужого, безжалостного судью.
— Я рада, что у неё хватило сил, которых не хватило мне, — закончила она уже тише, но от этого ещё страшнее. — Рада, что она не стала ждать, пока ты окончательно превратишься в него. Всю свою жизнь я смотрела на твоего отца и думала, какой дурой была. А вчера, когда Ксения позвонила, я впервые в жизни ей позавидовала.
Она отвернулась и снова взялась за свою кастрюлю, давая понять, что разговор окончен. Окончательно. Он остался один посреди кухни, чужой в доме собственной матери. Рядом с ним, в коридоре, как надгробия, стояли коробки с его прошлой жизнью. Он был раздавлен. Не женой, которая его выгнала, а матерью, которая вынесла ему окончательный и бесповоротный приговор…
