Ксения сидела на кухне, прижимая к уху телефон, как будто могла заставить мать говорить потише одним нажатием. Из трубки доносился спокойный, почти монотонный голос Ирины Сергеевны, который, несмотря на тон, бил в самую печень.
— Да, мам, я поняла… У нас два месяца. Всё. Значит, ищу покупателя… Да, уговаривать никого не буду. Нет, Илья ничего не сказал. Как обычно, делает вид, что это его не касается… Мам, ну не плачь… Папа будет жить, я тебе обещаю.
Она отключилась, уставившись в немытую чашку с разводами от крепкого кофе. Илья появился на пороге кухни аккурат в ту секунду, как она положила телефон. В семейных трениках, почесывая живот и зевая, будто только что спустился с Олимпа.
— Ты опять с матерью? — спросил он лениво, доставая из холодильника вчерашний салат, который, судя по запаху, категорически требовал поминовения.
— С матерью. С отцом. С жизнью. Всё сразу, — сухо ответила Ксения, — он лежит под капельницей, если ты вдруг забыл. И если я не найду триста тысяч в течение двух месяцев — можешь лично звать батюшку.
Илья шумно втянул воздух, будто она попросила его отдать почку.
— Опять ты с этим. Ксюш, ну я всё понимаю, но ты же сама сказала — это твоя добрачная квартира. Вот и решай. Почему ты вообще ждёшь от меня одобрения?
Ксения криво усмехнулась. До свадьбы они ещё обещали друг другу быть «командой», «одной семьёй», «всегда вместе». Сейчас же, судя по всему, это была команда «каждый за себя».
— Потому что ты мой муж, — отчеканила она, поднимаясь из-за стола, — и я наивно надеялась, что тебе хоть чуть-чуть не плевать на моего отца. Ты в курсе, что он нам с тобой ипотеку гасил два года подряд? Или память отключилась вместе с интернетом, когда тебя уволили?
— О, понеслась… — фыркнул Илья, — сейчас будет парад виноватых. Слушай, я не против твоего отца, но продавать квартиру — это… это же всё! У нас потом вообще ничего не будет!
— У тебя уже ничего нет, — спокойно произнесла Ксения, — и мне кажется, ты с этим вполне неплохо уживаешься.
В этот момент на кухне возникла Елена Петровна. Как всегда — неожиданно, как налоговая. Она имела обыкновение приходить без звонка. И без причины.
— Здравствуйте, дети, — произнесла она с показной бодростью, разглядывая вчерашнюю грязную посуду, как свидетельство криминального беспорядка.
— Доброе утро, мам, — устало сказала Ксения, отодвигая чашку, — мы тут не ждали…
— А я и не просилась, — жеманно улыбнулась свекровь и заняла стул, даже не потрудившись спросить. — Хотела поговорить. Ну, как семья с семьёй.
Илья вытянулся в струну. Ему не хватало только пионерского галстука.
— Мам, мы сейчас не очень…
— Очень, — отрезала Елена Петровна, не глядя на него. — Ксения, я слышала, ты собралась продавать квартиру?
— Да, — коротко ответила Ксения, и взгляд у неё стал такой, что котлета бы испеклась сама.
— А почему ты с нами это не обсудила?
— Потому что вы не собственники. Квартира добрачная. Моя. И обсуждать, извините, тут нечего.
— Ах вот как! — в голосе свекрови зазвенел металл. — То есть, когда отец помогает вам с ипотекой — он член семьи. А когда выручить деньгами нас с Ильей — так это уже «не собственники»?
— Вас выручать?! — Ксения рассмеялась. Звонко, зло. — А вы, простите, где были, когда отец лежал в реанимации и я собирала на каждый укол по сто рублей? Или вы мне тоже скажете, что он старый и «пусть уже отпустит ситуацию»?
— Я скажу, что он взрослый мужчина, и время уже понимать, что не всё в жизни лечится! — вспыхнула Елена Петровна. — И если ты уж такая святая, то пусть муж тогда остаётся на улице, потому что денег на ипотеку у вас не будет! Или ты хочешь его к своей мамаше переселить?!
— Не переживайте, — процедила Ксения, — Илья уже давно живёт в мире, где всё ему должны. Я думаю, он и без крыши над головой адаптируется. Как таракан. Только раз — и в щель.
Илья вскочил.
— Это ты меня тараканом назвала?!
— Нет. Тараканы хоть в тени шевелятся. А ты просто греешься на моей шее.
Молчание было зловещим. Даже холодильник перестал жужжать, будто испугался последствий.
Елена Петровна встала первой, медленно, с достоинством, как королева на балу.
— Знаешь, Ксения, ты меня разочаровала. Я думала, ты умная девочка. А ты просто… эгоистка. Всё под себя. Всё по-своему.
Ксения шагнула к ней ближе.
— Если защищать своего отца — это эгоизм, тогда да. Я эгоистка. А вы — паразит. Живёте чужими усилиями, чужими квартирами и чужой совестью.
Свекровь посмотрела на Илью, как будто он был её последней надеждой. Он молчал. Как всегда. Молчал, как в суде, где признание равно приговору.
— Молодец, — с усмешкой сказала Елена Петровна. — Ну что ж. Надеюсь, ты не подумаешь просить нас о помощи, когда окажешься с чемоданом на улице.
— Я, Елена Петровна, вас просить буду только об одном, — спокойно сказала Ксения, — не приходить ко мне больше без звонка. А то в следующий раз вы можете попасть на день переезда. Я вас в список «грузчиков» не вносила.
Свекровь ушла, как уходит поезд: медленно, гремя недовольством. Илья поплёлся следом.
Ксения осталась одна на кухне. Она наливала себе воду, как будто это был бокал шампанского после победы. Она не чувствовала победы. Но чувствовала, что это конец. Конец иллюзий. Конец их общего «мы».
Она достала ноутбук и начала писать объявление о продаже квартиры. Пальцы дрожали, но не останавливались. Это была не просто квартира. Это была её свобода. Её способ спасти отца. И — может быть — себя.
Продажа пойдёт через агентство. Деньги — напрямую маме. А Илья…
Илья уже вычеркнут. Осталось только оформить это юридически.
Квартира ушла в продажу за двадцать шесть часов. Ровно. Как будто кто-то сверху, устав наблюдать это семейное болото, нажал на кнопку «ускорить». Покупатели нашлись удивительно быстро — без торга, с материнским капиталом и ипотекой на полжизни. Ксения впервые в жизни подписывала договор с такой легкостью, словно это была открытка к Новому году.
А через неделю случилось то, что можно было смело озаглавить: «Когда ты думала, что хуже уже не будет — и тут заходит он, в костюме человека и с душой репейника».
— Ты серьёзно перевела деньги своей матери?! — влетел Илья, даже не сняв обувь. На нём был тот редкий случай штанов с ремнём, которые он надевал либо на свадьбу, либо чтобы кого-то унизить.
— Серьёзно. — Ксения не обернулась, продолжая нарезать лук. — Даже дважды: первый — аванс, второй — остаток. Хочешь чек покажу?
— Это что, шутка?! — Илья хлопнул дверью так, что посыпалась старая штукатурка с потолка, как знамение. — Мы договаривались, что будем решать вместе!
— Мы? — она медленно повернулась. — А в каком месте ты и я — это «мы»? В момент, когда ты предлагал оставить отца умирать? Или когда твоя мама заявила, что я «истеричка на гормонах»?
— Не передёргивай. Мы с мамой просто… хотели как лучше.
— Ага, я поняла. Как лучше — вам. Без стариков, без обязательств, без совести.
Он замолчал. Молчал долго, с надутыми щеками и жалостью к себе во взгляде. Потом, как будто внезапно вспомнив, что у него есть рояль в кустах, достал конверт.
— Вот. Я подал на раздел имущества.
— Вот и отлично, — сухо бросила она, — а я подала на развод.
Он замер. Конверт с заявлениями так и остался висеть в воздухе. Лицо вытянулось, как у школьника, которого застали с пивом на контрольной.
— Ты… ты серьёзно?
— Абсолютно, — сказала она и подошла вплотную. — Я больше не могу жить с мужчиной, который по факту — мебель. Только кресло хотя бы можно использовать.
— Ага, значит, вот как! — взвизгнул он. — То есть, пока у тебя всё было — я был удобен! А теперь, когда деньги ушли, когда тебе стало тяжело — я стал мебелью, да?!
— Нет, ты всегда был мебелью. Просто раньше я надеялась, что ты — трансформер.
Он задыхался. Рта хватал воздух, как рыба на суше. Потом собрался и выдал свою финальную попытку:
— Ты пожалеешь! Ты останешься одна, с больным отцом, с нулём на счету и без жилья! Я хоть что-то тебе давал! Я был рядом!
— Да, был. Как холодильник без компрессора. Стоял. Жужжал. Пустой внутри.
Он хлопнул дверью снова. Крепче. С таким остервенением, будто хотел стереть свой позор в щепки. Ксения выдохнула. Стояла и слушала, как всё вокруг замирает. Она не плакала. Слёзы закончились ещё тогда, в реанимации. Сейчас у неё был другой запас: холодная решимость.
Через два дня она стояла в коридоре районного суда с мамой. Ирина Сергеевна держала в руках справку из больницы и бланки квитанций за операцию. Александр Иванович был прооперирован. Тяжело, но успешно. Врачи сказали: если всё пойдёт хорошо — проживёт ещё лет десять. А может и больше, если не будет волноваться.
— Он у нас крепкий, — сдержанно улыбнулась мать. — Характер у него… боевой. Помнишь, как он соседа у подъезда разогнал веником?
Ксения засмеялась. Первый раз за месяц.
— Да, помню. Тот ещё боец за порядок. Даже участковый его уважал. Сказал, мол, «если у нас будет два таких Александра Ивановича — я в отпуск пойду».
— Угу. А теперь он спрашивает, когда вы вернётесь в свою квартиру…
Ксения на секунду замолчала. А потом выдохнула:
— Мы не вернёмся. Ни в ту квартиру, ни в ту жизнь. Я подала на ипотеку. Зарплату подняли, проект международный. Через полгода, если повезёт, въедем. Я просто хочу, чтобы вы с папой жили спокойно. А я… я как-нибудь.
Мать обняла её. Сильно, как в детстве. Без слов. Как будто знала, что слова только мешают.
— Главное — живой. А остальное… ну, мы с тобой умные. Прорвёмся, — шепнула она.
На следующий день Елена Петровна выдала последний гвоздь в семейный гроб.
Ксения вернулась домой за документами и застала бывшую свекровь, роющуюся в её нижнем ящике комода. Без стука. Без стыда.
— А вы что тут делаете? — холодно спросила она, входя в комнату.
— Ищу документы на Илью. Он ведь тоже имеет право на часть вашего имущества.
— Во-первых, «имел», — сказала Ксения, — а во-вторых, там, где вы привыкли есть за чужой счёт, я подаю на банкротство. Все деньги — ушли на лечение. Всё подтверждено документами. Никакой «части» нет. Как нет больше семьи.
Елена Петровна вспыхнула.
— Да ты просто неблагодарная дрянь! Мой сын тебе последние носки отдал! Он…
— Он — балласт. И вы — тоже. Идите домой, Елена Петровна. Там вас, может быть, ещё кто-то слушает. А здесь — уже никто.
Свекровь вышла, швыряя взглядом мебель. Ксения не остановила её. Она подошла к окну и открыла его настежь. В квартиру ворвался весенний воздух, несмотря на февраль. Как будто мир решил: хватит уже этой душной, протухшей любви.
Она собрала рюкзак, документы, ноутбук — всё, что напоминало, что у неё есть своё. Свой путь. Своё «дальше».
На лестнице она столкнулась с соседом — Василием Павловичем. Тот кивнул и как всегда пробормотал:
— Опять воюете?
— Нет, — улыбнулась она. — Всё. Война окончена.
— Кто победил?
— Свобода, — сказала Ксения. — И здравый смысл. А это, знаете ли, довольно редкая победа в наше время.
Ксения держала в руках ключи. Маленький, серебристый, с рельефной головкой — обычный ключ от обычной квартиры в панельной девятиэтажке, на третьем этаже с окнами во двор, где летом жарко, а зимой — батареи гудят, как тёщин гнев. Только для неё этот ключ был билетом. Не в рай — в нормальность. В свою, простую, человеческую нормальность, где нет криков за дверью, унижений на кухне и гниющей семейной морали в салате «Оливье».
Ипотека была на двадцать лет. Но она уже знала: выплатит за пятнадцать. А то и за десять. Потому что, когда живёшь с ощущением, что тебя больше никто не дергает за поводок — спать хочется меньше, а работать — больше.
Переезд был без драмы. Одна «Газель», три коробки, две сумки и папа с костылём, проверяющий, как зять укладывал посуду.
— Слава богу, хоть этот бездельник исчез с горизонта, — вздохнул Александр Иванович, когда запихнул чайник в коробку с надписью «Штаны».
— Ну не всё так однозначно, — усмехнулась Ксения. — Посуду он всё-таки собрал. Без потерь. Почти.
— Мало ли кто чего собрал, — отмахнулся отец. — Главное, чтобы не обратно.
Он выглядел хорошо. Очень хорошо, как для человека, которого месяц назад вытаскивали с того света. Подтянутый, побритый, в свитере с оленем. Как будто не рак, а лыжный сезон. Ирина Сергеевна ходила за ним хвостом, делала компот, варила супы и щурилась с видом: вот, девочки, учитесь, как надо возвращать мужа к жизни — и к терпению.
Квартира была крохотной. Однушка с проходной кухней и линолеумом, похожим на ПТУшное вдохновение дизайнера в запое. Но воздух там был… другой. Ни одного чужого следа. Ни зубной щётки «гостя с другого фронта». Ни маминых салфеток. Ни семейных претензий, завернутых в фольгу из «я же хотела как лучше».
— Ты что, правда думаешь, что одна справишься? — как бы мимоходом спросила Ирина Сергеевна, когда вечером они пили чай на подоконнике. — И с ипотекой, и с работой, и с отцом?
Ксения кивнула.
— Конечно. Потому что теперь у меня нет никого, кто будет мне мешать.
Мать усмехнулась.
— Ну, ты у нас, как всегда, с иронией.
— А иначе никак, мам. Ты же знаешь. Без иронии — либо таблетки, либо бутылка. А у нас — ипотека.
Ирина кивнула. Устало, но с гордостью. С той самой, тихой, без плакатов, когда ты смотришь на свою дочь и понимаешь: да, у неё всё было через задницу, но она идёт. Прёт, чёрт возьми. И уже никто не сможет её сломать.
Через неделю ей позвонил Илья.
Номер она не удалила. Принципиально. Чтобы, когда он позвонит — и он, конечно, позвонит — она могла посмотреть на экран, прочитать это «ИЛЬЯ: БЫВШИЙ» и спокойно нажать «отклонить».
Но тогда она ответила. Просто потому, что в тот момент ела гречку, и пальцы были в кетчупе.
— Алло?
— Ксю… Привет. Я… Я тут подумал… — голос был знакомый. Удивительно слабый, без позы, без пафоса. — Я был неправ.
— Ага, — она жевала. — Ты к какому пункту неправ? Их много. Мне уточнить для протокола?
— Да ко всем, наверное. Просто… у тебя ведь теперь всё по-другому. А я… а у меня нет ничего. И ты же меня всё равно ещё…
— Стоп, — перебила она. — Я тебя не люблю. И не ненавижу. Ты теперь — ноль. Не в обиду. Просто факт. Как ноль в калькуляции: вроде есть, но смысла — нет.
— Я думал, мы сможем всё вернуть…
— Знаешь, в жизни есть такие пироги, которые нельзя подогреть. Ну не станут они вкуснее. Так и с нами. Мы были, но мы испортились.
Он молчал. Глухо. Жалко. И впервые за всё время — не противно.
— Ты ведь продала квартиру, чтобы папу спасти, да?
— Да.
— Ну, он хоть… ну… выздоровел?
— Встал на ноги. Скоро на рыбалку пойдёт. С твоей удочкой, кстати. Он её забрал — говорит, раз хозяин был дохляк, может, рыба лучше пойдёт.
Илья тихо хмыкнул.
— Ну… удачи ему.
— Удачи тебе, Илья. Только, пожалуйста, больше не звони. Мне теперь важнее помнить, что я могу жить — без тебя.
Она отключила. Без дрожи. Без тоски. С чувством, будто выключила вонючий вентилятор, который шумел всю зиму.
Весной они всей семьёй выехали на дачу. Александр Иванович шагал с тростью, но бодро. Улыбался. Говорил, что после второй банки шпрот у него ноги начали шевелиться лучше, чем после физиотерапии. Мать жарила картошку на костре. Ксения сидела на крыльце и смотрела, как отец втыкает палку в грядку с помидорами, изображая тренера по огородной борьбе.
— Знаешь, пап, — сказала она, — я ведь не только квартиру купила.
— Ну, я слышал. Новострой, ипотека, двадцать лет — сказка на ночь.
— Я купила себе жизнь. Свою. Где я решаю, кого впускать, а кого — на фиг.
Он молча кивнул. Потом поднялся и сел рядом.
— Хорошо, что не продешевила, дочка.
— Очень хорошо, — сказала она.
И посмотрела в небо. Без намёка на грозу. Без страха. Без Ильи.
